Фотография шестая
Папа, ты ведь знаешь, что дети вырастают и начинают спорить с родителями, начинают нарушать заведенный ими порядок. В этой главе я тоже буду нарушать, но не твои, а свои правила. Я не нашла в твоем дневнике ни одной записи о маме – такой, чтобы захотела включить в книгу, поэтому пусть эта часть начнется по-другому.
9 мая 1985 года.
Были у бабушки. Вернулись домой в десять вечера. Там папа и его друг очень пьяные. В квартире накурено. В ковер на полу воткнуты несколько ножей. Мама объясняет, что это игра в ножички. Еще нож воткнут в дерматиновую дверь, на которой мелом нарисована мишень. Мама говорит, что это как метание дротиков. Папин друг уходит. Мама закрывается с папой на кухне, они ругаются. Потом мама выходит в комнату и начинает звонить бабушке. Говорит, что мы скоро приедем. Потом она надевает на меня красную вязаную шапку, синее пальто, просит застегнуться и быстро надеть ботинки. После этого она начинает одеваться сама. Папа, шатаясь, выходит в прихожую и хватает маму за руки. Мама вырывает руки, берет сумку, быстро открывает дверь, велит мне спускаться и ждать ее внизу. Выходим из подъезда и идем в сторону троллейбусной остановки. Доходим до угла дома, когда дверь подъезда хлопает. Папа, шатаясь и пьяно вихляя телом, бежит за нами и кричит, чтобы мы вернулись. На улице темно и страшно, но страшнее думать о том, что будет, если папа нас догонит. Я дергаю маму за руку, и мы бежим.
До сих пор.
Ты никогда не был простым, папа. Не был простым мужиком, который бы напивался по пятницам и гонял жену с дочерью по маленькой квартире, а потом включал телевизор и садился бы болеть за динамоспартак. Не был простым человеком, чья зудящая и припахивающая вареной требухой простота хуже всех вместе скрученных грехов. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы что-то понять про тот вечер; слишком люблю, чтобы бояться; слишком привязана, чтобы убегать. Каждый май валится на меня надгробным камнем, метеоритным осколком, белым носовым платком с синей каемкой. Не надо больше подавать. От одиннадцатого (дня твоего рождения) до двадцать первого (дня твоей смерти) я пробегаю как от подъезда до троллейбусной остановки, держа маму за руку. Когда-нибудь ее не станет, и мне придется бежать одной. А потом не станет и меня. Не будут больше подавать платок. Только май, только подъезд, только остановка. Только текст.
Мамусяра, тебе досталась сложная героиня. Если бы я не была твоей дочерью, задвинула бы этот текст на свои дневниковые антресоли, загнала бы в свое писательское депо. Но я тебя слишком хорошо знаю, твоего сердца хватит и на эту тоже.
«Папа, мне кажется, я все-таки лесбиянка. Мы познакомились с ней недавно. Она старше меня на десять лет, и у нее уже много всего было, а я ни с одной женщиной не спала. У нее очень внимательные глаза, светло-карие. Мама сказала, что у тебя тоже карие, так в анкете было написано, когда она донора выбирала. Жалко, что у меня голубые, как у мамы. Я бы хотела как у тебя и как у нее. А еще я бы с тобой обязательно познакомилась, мне кажется, ты бы меня понял. Мама говорит, что даже имени твоего не знает, только параметры. Еще она говорит, что сдающий сперму мужчина не будет интересоваться своими детьми от женщин, которых он никогда не видел, но я бы поинтересовалась. А поскольку биологически я твоя дочь, мне кажется, что ты тоже иногда об этом думаешь. Понятно, что отец – это не тот, кто зачал, а тот, кто воспитал. Ты-то меня не воспитывал, меня воспитывали мама и бабушка. И иногда мамин брат. Еще я все время хотела, чтобы у меня была сестра. Наверное, она у меня есть. И, возможно, не одна, десять, пятнадцать. Сколько, папа? Сколько раз ты сдавал сперму? В какую еще бедолагу влили эту часть тебя? Может, наша соседка свою Светку тоже от тебя родила? И мама Пети Старцева, и Ульяна? Вдруг я знаю других твоих детей, моих братьев и сестер? Вдруг училась с ними в школе или в вузе? Не отпирайся, папа, пусть будет как есть, но я имею право знать… нет, мне надо знать, важно знать. Но ты ведь не скажешь.
Все-таки жалко, что я не могу с тобой познакомиться, папа. Мне кажется, я бы тебе понравилась.
P. S. Ее зовут Злата. Маме я пока не говорила».
Жанна отложила красный Молескин. Эти письма, которые она никогда не сможет отправить, почему-то хотелось писать именно вручную, выводя буквы теплой от пальцев ручкой, а потом накидывать черную резинку поверх обложки. Может, и не так сильно хотела она этой встречи. В детстве, когда узнала, что она «из пробирки», когда боялась сказать даже Нинке, лучшей своей подруге, тогда да, ждала, что он, случайно увидев ее возле школы и узнав по родинке между большим и указательным пальцами, придет в их двор – высокий, красивый, добрый, присядет на корточки, распахнет руки и скажет: «Жанна, привет! Я тебя узнал! Я твой папа!» Нет, сначала скажет, а потом распахнет, и тогда она побежит быстро-быстро, отпихнув от себя все свои детские страхи, упрется лбом в его светлую клетчатую рубашку, как у дяди Коли, уткнется носом в его шею, а потом уже, сидя у него на руках, повернется, поищет глазами маму, потому что мама ведь тоже нужна, и бабушка нужна, и все они друг другу нужны. Они и сейчас нужны, хоть и умерла бабушка, и она, Жанна, выросла, а он так и не появился, не сказал и не распахнул. Встречи с ним Жанна ждать перестала давно, зато начала писать письма. И ведь, смешно сказать, неизвестно кому пишет. Вообще, благополучный человек просто так сперму сдавать не пойдет, он лучше женщину найдет и своих детей сделает. Значит, ему нужны были деньги. А может, студент? Сейчас даже девушки яйцеклетки продают, не то что мужчины – анкету заполнил, анализы сдал, помастурбировал в стаканчик и получай зарплату. Да нет, она только «за», многим нужно, вот и маме ее пригорело когда-то, а ведь и правда могло не быть ни детского жадного ожидания, ни писем этих, ни мамы, ни Златы, ни вообще ничего.
Первый раз они увидели друг друга в Московском планетарии, случайно попали в одну компанию утомленных поиском сапфического счастья женщин.
…Глаза распахнуты, и стиснут рот.
И хочется мне крикнуть грубо:
О, бестолковая! Наоборот, —
Закрой, закрой глаза, открой мне губы…©
Жанну эти сборища и пугали, и веселили. Она терялась, стеснялась, зажималась, уворачивалась от долгих взглядов, стряхивая их с себя, как серых луговых мотыльков с цепкими лапками, но внутри, наоборот, раскрывалась навстречу какой-то странной местечковой магии, как яркий тропический цветок навстречу длинному языку колибри. Ее совсем не занимали эти женщины, ее интересовало внутреннее движение чего-то большого и тайного в теле, как будто там вызревал ее личный дуриан, с толстой колючей кожурой и нелепым запахом, но беззащитной неподражаемой мякотью. Если хочешь, можно попробовать. Но Жанна всегда была осторожной.
Посмотрели в планетарии на большом купольном экране какую-то абстракцию под музыку Pink Floyd «The Dark Side of the Moon».
– Ну как тебе, понравилось?
Они уже все вместе сидели в кафе где-то на Баррикадной, и Злата подливала ей в чашку чай с мятой и малиной из френч-пресса. Красивые у нее руки. И вообще, вся она, легкая и горячая, похожа на прокаленный солнцем летний день. Жанна смотрела на то, как оседают на дне выгоревшие от кипятка ягоды, как их оттеняет густо-зеленая мята, и улыбалась. Потом вдвоем ехали вниз по Таганско-Краснопресненской: Жанна в свои Кузьминки, а Злата на Пролетарскую. Чтобы было слышно друг друга, близко придвигались и, говоря, дышали в щеку. Если хочешь, сходим куда-нибудь. Жанна согласилась. Говорят, дуриан очень красиво цветет.
Летом по субботам на Космодамианской набережной почти никого, офисная жизнь останавливается, в Водоотводном канале плавают основательные утки, за ними весело и мелко гребут утята. По одной из лестниц спускается женщина с темно-синей сумкой-переноской для новорожденных, в ней спит щекастый младенец в розовом боди, наверное, девочка. Жанна смотрит на них с моста, Злата ловит ее взгляд:
– Надо же, как яблоко несет, легко, одной рукой. Ты детей любишь?
Жанна пожимает плечами:
– Ну да. А ты нет?
Злата морщится и качает головой:
– Я с двадцати пяти лет сплю с женщинами, и мне нравится. Таким, как я, дети не нужны. Да и не получится, пальцы спермой не стреляют.
– А инсеминацию или ЭКО?
– Я не буду лично знать отца своего ребенка. Анкета всего не расскажет, а генетика иногда ходит по кривой. Я обойдусь, правда. А ты бы сделала ЭКО?
Вместо ответа Жанна спрашивает:
– У тебя были мужчины?
Злата спускает солнцезащитные очки на нос и изображает недоумение:
– Мужчины? Что это, зачем?
Она смеется так, что проходящий по мосту мимо них парень останавливается и долго, улыбаясь, смотрит на нее. Злата чувствует, но не реагирует. Она смотрит на Жанну. С другими вкус дуриана не спутаешь.
– Тебя часто предавали?
Они сидят в «Старбаксе» недалеко от Жанниного офиса. Злата проводит пальцем по фирменному стакану с фраппучино:
– Да, но я простила, не простила только одному, одной. У меня была женщина, с которой я жила два года. Растила ее детей, оплачивала ее долги. Она играла, проигрывала большие суммы. Я давала ей деньги, она их снова просаживала. Я готовила ее детям ужин, а она мне в это время изменяла. Я до сих пор не могу понять. Иногда она звонит и просит взаймы, я даю, не могу отказать. Потом мы с ней спим, и она исчезает. Я несколько раз обещала себе, что больше не буду, и каждый раз срываюсь. Я боюсь ее звонков, ее приходов и жду их. Наверное, мне давно надо было тебе рассказать или не говорить вообще. Я ведь ее не люблю, но если она только по руке меня погладит, просто посмотрит, со мной что-то такое происходит, и всё.
Злата теребит салфетку и смотрит куда-то в сторону. От нее пахнет безразличием, и Жанне начинает казаться, что лето закончилось. Сейчас Злата тяжелая и пасмурная, как тусклый осенний день с иголками первых заморозков. Но пока их легко расступить ногой.