– Это у нас что, свидание? Тогда пойдем до Третьяковского моста.
Злата смеется и тянет Жанну за руку. Жанна вспоминает, что это мост влюбленных, и в ней тоже просыпается шальная прыгучая веселость.
– Как ее зовут?
Злата опять смеется и еще сильнее тянет Жанну за собой.
– Лиля, ее зовут Лиля. Хочешь вызвать на дуэль? Даже не думай, она тебя пристрелит.
Но Жанне уже неважно. В период созревания плодов в дуриановой роще без каски вообще лучше не ходить. Или просто никогда туда не соваться.
– У тебя ведь были женщины после Лили? И ни с кем так, как с ней, не получалось?
Злата машет рукой и улыбается:
– Шумно. Может, ко мне зайдем? Я тебя потом на такси посажу.
Они выходят из метро в сторону площади Крестьянская Застава, идут по Абельмановской мимо кинотеатра «Победа». Квартира у Златы большая, трехкомнатная – бабушкино наследство, из окон виден Покровский монастырь.
– Разлюблю женщин и пойду в монахини любить бога. Ты верующая?
Жанна чувствует, что со Златой этого никогда не случится, сомневается, но кивает: да, мама в детстве покрестила.
– Если хочешь, можешь у меня остаться. Я тебя в маленькой угловой комнате положу на диванчик, а утром принесу завтрак в постель. Носили тебе мужчины завтрак в постель?
Злата как бы вскользь касается Жанниного плеча и ставит перед ней бокал:
– Вино будешь?
Первый мужчина у Жанны случился в девятнадцать. Странный и стыдный опыт. Ей было больно, он дергался и говорил, что она не умеет вести себя в постели. А как надо уметь себя вести? Терпеть до посинения, что ли? Потом гинеколог объяснила, что у нее просто толстая девственная плева, а партнер, видимо, не так лег, и пенис упирался в стенку влагалища. Только это уже неважно, к испытанию сложной дефлорацией их отношения готовы не были. Да и были ли они вообще к чему-то готовы? Попробовали и разошлись, хотя потом поздравляли какое-то время друг друга с праздниками. Еще был Артем, ее одногруппник – Жанна училась на филологическом, мальчиков на потоке всего девять. Артем нравился ей, внимательный и серьезный, он напоминал чем-то дядю Колю, маминого брата, но до завтрака с ним не дошло: рядом появилась Вика из параллельной группы, и скоро Артем перестал отвечать на звонки.
– Ты хочешь знать, девственница я или нет?
Жанна пристально смотрит на Злату, Злата машет рукой:
– Меньше всего волнует, честно. Если между нами что-то случится, это ни на что не повлияет.
– Не девственница, но завтрак в постель мне не носили.
– Вот и я тогда не понесу, нечего тебя баловать. Расслабься, тебе еще всё принесут. Тебе лет-то сколько? Двадцать два?
– Двадцать пять.
– А выглядишь на двадцать два. Не волнуйся, это тоже ни на что не повлияет. Со мной вообще в этом смысле легко. Если хочу, я уже ни на что не смотрю.
– А если не хочешь?
– А если не хочу, то я об этом даже не разговариваю. Любишь танцевать?
Жанна мотает головой, но Злата уже стоит с вытянутой ладонью кверху рукой:
– Со мной, за компанию.
Жанне кажется, что ее тело подобралось и истончилось, при этом время замедлилось, а звуки стали отчетливей. Невесомые ягодицы плавно отрываются от стула, легкие звенящие колени пружинят и наконец разгибаются, Злата делает шаг назад, потом еще один. Ее ладонь как будто течет по Жанниной пояснице, оставляя после себя горячий след. Вторая, такая же горячая, ложится между лопаток, немного больше заходя на левую. Жанна слышит свой голос:
– А руки куда?
– Куда хочешь.
Жанна крадется руками до Златиных плеч, чувствует ее дыхание совсем близко на щеке – как в электричке, только ближе. Жанне нравится, как слаженно они двигаются, как будто под музыку, только музыки сейчас нет, музыка внутри. И она всё громче и громче.
Волосы у Златы светло-русые с рыжим, на концах немного кольцами. Жанна ловит носом запах Златиных волос, наклоняется вперед, чтобы было слышней, и натыкается на ее губы.
«Папа, никого важнее ее в моей постели не было. Может быть потому, что в моей постели вообще было немного людей. И не только в постели. Она, сама того не зная, первая читает мои письма к тебе, потому что теперь находится в каждом из них, растворившись в буквах и словах, слившись с ними, как сливается с кофе добавленное в него молоко, изменив консистенцию и цвет.
Мне было десять лет, и это были мои первые самостоятельные пирожки, с неудачным разбиванием яиц и подгоревшей корочкой, которые я мечтала испечь для тебя. Мама пришла с работы, я насыпала ей в чашку растворимых кофейных гранул, залила кипятком до половины, добавила молока и поставила перед ней тарелку с кривобокими подгорелышами. Мама отпила из чашки и с кокетливой улыбкой взяла самый нерумяный пирожок. Думаю, что ты бы, наоборот, выбрал самый подгоревший. Яичную скорлупу она даже не заметила, потому что после первого же надкуса, почти не скривившись, потянула изо рта мой волос, который всей своей неуемной длиной – коса до попы – въелся в тесто. Мама доела и сказала, чтобы в следующий раз я надевала косыночку.
Если бы Злата испекла мне такие пирожки, я бы тоже съела.
P. S. Надеюсь, тебе кто-нибудь иногда что-нибудь печет».
Жанна, нам не надо больше встречаться. Я ничего не могу тебе дать. Я застряла в незавершенных отношениях с Лилей, у нас ничего не получится. Обманывать тебя я не хочу. Будь счастлива.
Год прошел кое-как, потом еще один и еще. Жанна располнела, слетала в Италию, прошла два курса психотерапии, записалась в фитнес-клуб и, сильно напившись, переспала с одноклассником. Очередной март принес с собой усталое небо, грязный дырчатый снег и тянущее внутреннее напряжение.
«Папа, ты, наверное, тоже не любишь весну? Весной очень легко умереть. Хотя нет, умереть можно всегда. И ничего после себя не оставить. Но после тебя, конечно, останемся мы, твои невидимые дети, примороженные твоим равнодушием потомки, затерявшиеся в теплых материнских утробах, оплодотворенные твоим биоматериалом яйцеклетки. Раздарил сперму, разбросал себя по чужим влагалищам, и не с кем теперь весну встретить. Вот и пропадай там один, дурак старый».
Жанна перевернула страницу. Стихов она никогда не писала, но ведь и дуриан не все пробовали. У каждого свое начало.
Увези меня на мотоцикле
В лето то, где ты меня любила.
Увези меня от карантина
И от памяти, что ближе кожи.
Увези меня в июль, тобою полный,
Увези меня к себе с собою вместе.
Я не верю, что наш август треснул.
Мои пальцы твои губы помнят.
Увези меня, родная, если можешь.
Увези меня, хорошая, любая.
Увези меня, куда еще не знаю.
Я прошу. О боже, боже, боже.
Злата никогда не удаляла номера телефонов своих бывших женщин. Они писали ей сообщения, звонили по ночам, Ева как-то даже продежурила около подъезда почти двое суток. Она всегда была шибанутой, но зато какой был секс. Злате нравилось, что они помнили. Да и она сама тоже помнила, хотя встречаться ни с одной из них сейчас бы не стала. Зачем, если всё, что могли, они друг другу уже дали. Ну, или так казалось. А телефоны пусть будут. Как напоминание или как предупреждение, неважно.
Завибрировал Ватсап. Злата сохранила изменения в Excel-таблице – надо еще запросить данные в бухгалтерии – и нажала на белую трубку в диалоговом окне на зеленом фоне. Господи, нет, нет, пожалуйста, нет. Показалось, что очертания предметов стали вызывающе четкими, как на картинах Николая Рериха. Злата встала и уперлась взглядом в синий офисный ковролин. Что она знает-то об этом обо всем? Тоже мне, Марина Цветаева. Увези да увези, саму бы кто увез. А ведь оно болело тогда, долго болело, перекатывалось и вздрагивало неприкаянными кусками мяса, и Злата помнила, и ждала звонка или эсэмэски, и сама чуть не позвонила. И даже сквозь Лилю помнила, а сквозь Лилю она никого никогда не помнила, всех сразу забывала. Ну что вот она сейчас пишет? Про мотоцикл какой-то придумала. «Если бы стены могли говорить 2», что ли, посмотрела? Старье, но хороший фильм. Правильно все тогда было, правильно. Да, взяла, потому что хотела. Но так ведь девочка Жанна и не сопротивлялась. Хотя ладно, что уж, при желании любую можно на один раз, если постараться, даже и согласия не надо. Ну или почти любую. Оно не больно-то и хотелось всех подряд, столько их было, господи, устала от них не знаю как. Да, взяла, а потом вытолкнула, потому что честная. Не любила? Любила. Только испугалась. Мужики ведь боятся, что приручат, окрутят, вот и она испугалась. Лиля не окрутит, Лиля своей свободой не поступится, но и на чужую рта не раскроет. А здесь девочка эта, сразу влюбилась. И ведь не хотела, решила тогда, что не надо. Как же, не хотела, еще как хотела, так хотела, что и домой притащила, и всё, всё. А теперь что? Сволочь? Получается, что сволочь. Еще и Лиле потом рассказывала, Лиле она про всех своих баб рассказывала, смеялась. Не умеет ведь ничего, ребенок, зато не спала тогда всю ночь, за грудь ладошкой детской, припухлой, как оладушек, держалась, в спину целовала. Даже Лилька глаза опустила, говорит: «А я бы тоже такое хотела». Хотела бы она. А то не было у тебя такого никогда. И детей твоих никто не воспитывал, и денег тебе никто не давал, и ночами я с тобой не лежала, дыхание твое не слушала, в шею тебе не тыкалась, да ладно в шею.
Злата скривилась, как от горького, прикрыла глаза рукой, вдохнула, шумно вытолкнула ртом воздух и взяла смартфон.
Жанна вспомнила, как ей вдруг стало страшно и холодно тогда, три года назад, как будто сзади к ней подошла Снежная королева и шепнула в обожженное морозом ухо: «Она ничего не сможет тебе дать, потому что я этого не хочу. Будь счастлива». И осталась стоять там, за спиной. И только сегодня Жанна наконец обернулась.
– Привет.
– Привет.
– На тебя вдохновение нашло, я смотрю.
– Мне кажется, так понятнее. Или, может быть, нет.
– Да, понятнее.