Вассу похоронили за кладбищенской оградой. Тело ее на следующий день вытащили из сетей рыбаки. Как он в живых тогда остался и дома очутился, не знает. То ли ранний крик петуха ее остановил, то ли она сама опомнилась и топиться кинулась от горя стыдного, то ли Дух Святой через кулич в нее зашел и беса в реку загнал, да так жинка его вместе с нечистью под воду и ушла. Только не узнает он ничего теперь, да и не надо дно речное тревожить, тайны илистые взмучивать.
Агапа слушала молча, не двигаясь и не глядя на отца. Потом, когда поняла, что рассказывать ему больше нечего, встала и вышла во двор. Значит, если мать была нежитью, то и дом ее крениться станет. Не быть ей замужней женой, не носить бельдууш[12] с зашитыми в мешочки пуповинами детей. Нет чегедека без крыла, нет семьи без пары. Так и будет она скитаться однокрылой птицей и приносить своим мужчинам смерть.
Из дома вышел отец, зачем-то одевшийся в старый черный сюртук, поправил сидор и ружье, погладил Агапу по голове, протянул ей фотографию:
– Такая же красивая. По округе похожу и к вечеру вернусь.
Но вечером Агапа его не дождалась. Не вернулся он и следующим утром, не пришел и через два дня. На третий день на закате Агапа услышала звуки камлания. Выглянула во двор через дверь. Около крыльца стоял шаман в маньяке[13], звякал медными колокольцами, гремел металлическими бляхами, тряс разноцветными лентами и жгутами, сверкал то дочерьми Ульгеня[14], то перламутровыми раковинами, то чудовищами Ютпа и Абра[15]. Можжевеловый дым от догорающего костра, на котором разогревался бубен, заполз в дом. Шаман уже держал над головой круглую лиственничную рамку с вставленными в нее бубенцами и ритмично ударял колотушкой по разрисованной оленьей шкуре. Агапе казалось, что так же бьется и ее подстегиваемое темным страхом сердце. Странно, что они раньше не попытались выгнать из нее духов Эрлика[16]. Но сейчас это было уже неважно, пусть. Червь ужаса, шевелящийся в ней все эти три дня, развернул осклизлое тело и уперся острым концом ей в печень. Она надела чегедек, вышла на крыльцо, впустила в себя прощальный можжевеловый дым, обогнула шамана, лязгнула калиткой и побежала в сторону леса. Раз, два, три, четыре, пять. Нам смертей не сосчитать. А без смерти в жизни туго. Выходи меня искать.
Агапа шла по лесу, расталкивая подолом высокую траву и кустарник. Семена репейника и череды цеплялись к платью, под кату одук[17] ломались упавшие на землю ветки и проминался мох. Пару раз Агапе как будто бы слышался отцовский голос, но это оказывался визгливый плач совы, и она удивлялась тому, что не смогла различить подмену. Лес накрыло темнотой, как куполом большой синей пиалы, по которой остатками молока и талкана[18] стекали луна и звезды. Агапа обхватила руками кедр и закрыла глаза. Без отца в аул она не вернется. Живым или мертвым, она его найдет. И лес согласился с ней: окутал мягким войлоком малозвучия, укрыл хвойным древовидным покрывалом, убаюкал ночным мшистым дыханием. И Агапа почувствовала, что здесь и сейчас по самой себе данному благословению начинается ее вечный путь. И никто ничего не сможет ей сделать.
Ты честно играл, папа, но болезнь оказалась сильнее. Может быть, поэтому я смогла пробить скорлупу этого текста и теперь мокрым цыпленком вишу над своим романом-причетью. Ищу, понимая, что уже не найду, причитаю, как несчастная нежить, утонувшая в своей асцитной реке, хожу по лесу, как скорбная бабка-алтайка, выслеживая чужаков, посягающих на ее вечную весну. Жизнь никогда не будет прежней, она навсегда останется такой, какой была при тебе и до тебя. Только это уже неважно. И только это имеет значение. Ты всегда хотел сына, папа, но далекой августовской ночью в твою ладонь теплым мягким яйцом закатилась я. Играй мяч, как он лег. Играй на поле, как оно есть. И как игрок игроку – тебе тоже тогда не хватило выдержки. Справедливости ради, я гораздо лучше, чем неродившийся сын, хотя бы потому, что в горы со мной ходить можно, ведь бабка-алтайка метит только в мужчин и не любит дважды забивать в одну и ту же лунку.
Фотонегатив
Мне снится, что я сплю. Я лежу на животе (как иногда кладут лежачих больных с застойной пневмонией, чтобы они не задохнулись), носом уткнулась в подушку, одна рука подо лбом, вторая лежит рядом с телом ладонью вверх. Я плачу. Мне страшно и одиноко. Вдруг я чувствую чью-то руку в своей руке. Я ее узнала. Я ее ни с какой другой не спутаю. Я хочу повернуться и посмотреть на тебя, я очень соскучилась за эти пятнадцать лет. Очень соскучилась, очень. Я почти забыла, как ты выглядишь на самом деле. Мне просто необходимо повернуться, но тело меня не слушается, я могу шевелить только той самой рукой, и я сжимаю твою что есть силы.
Помнишь тот день, когда мы тебя хоронили? Было очень тепло и солнечно, и нам все не выписывали какое-то разрешение на твои похороны. Я тогда догадалась, что ты просто еще хотел побыть с нами. Правда? Давай если это так, ты будешь сжимать мою ладонь. Я так и знала. Я всегда знала, почему ты делал или не делал что-то. А помнишь, как ты накормил меня плохим шашлыком в парке? Ну еще бы ты забыл! Меня потом тошнило два дня подряд, а мама с тобой не разговаривала. А как ты учил меня играть в шахматы? И признайся – ты мне поддался, когда я первый раз у тебя выиграла. Ты хотел, чтобы мне было приятно. А помнишь день вашего развода? Вы тогда зашли домой, и мне показалось, что вы только что поженились, потому что пришли из загса. Дети всегда видят что-то свое. Но я увидела правильно, потому что вы потом еще десять лет встречались с мамой.
– Пока, я к папе.
– Ага, папе привет!
После вашего развода мы стали с тобой реже видеться. Но мы не виноваты. Никто не виноват.
Папа, приходи чаще, приходи просто так, не дожидайся, чтобы был повод. Потому что он есть всегда.
И я родилась.