альцем и побежал вперед. Маша проследила взглядом за сыном и увидела Степана под руку с миловидной ярко накрашенной девушкой, уверенно стоящей на высоких каблуках. Вечером Степан пришел домой позже обычного и принес ей «Красную Москву». Маша подарок не взяла, спросила только: «Нам с Толей уйти?» Потом молча поставила на стол тарелку с растекшейся яичницей, а ближе к ночи достала из-за шкафа старую раскладушку и постелила себе отдельно. С тех пор так и ложились.
Пережили пыльный молчаливый август. Наступил теплый предосенний сентябрь с бабьим летом. Как-то после работы Маша по просьбе тетки зашла на почту отправить телеграмму дальним родственникам в Новосибирск. Когда открывала тяжелую скрипучую дверь, что-то внутри болезненно сжалось. Маша безучастно взяла бланк и встала в конец очереди. «Девушка, вы ведь Петрова? Как хорошо, что заглянули, давно вас не было, письмо вам уже вторую неделю лежит!»
«Дорогая Маша!
Наконец-то я смог Вам написать! В апреле я был переведен в другой лагерь на Крайнем Севере, в Якутской АССР, недалеко от поселка Усть-Нера, так что теперь осваиваю новые территории нашей страны, вношу свой посильный вклад в развитие новых областей нашей социалистической родины в условиях северных широт. Как Вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Очень много думаю о Вас и рад тому, что есть у меня такая возможность. Погода здесь, в отличие от сибирской, более суровая, лето короткое, в августе уже начинаются небольшие заморозки по ночам, а в сентябре ожидается снег. Но красота вокруг невыразимая: сопки, сосняк, глубокое северное небо, днем синее, а ночью черное, обсыпанное звездами, как нарядный парчовый кокошник жемчугом. Есть здесь и свои чудеса: при низкой температуре некоторые ручьи из-за высоких температур подземных ключей не замерзают. На сопках растет много грибов и ягод, так что, когда нас ведут на работы, по дороге иногда можно полакомиться брусникой и голубикой. Очень надеюсь, что своим пребыванием здесь смогу принести много пользы и оправдать звание советского гражданина.
17 августа 1947 года
Искренне Ваш,
Сергей».
Через две недели, получив отпускные, Маша купила билет на поезд до Читы. Увидев сборы в дорогу, Степан оторвался от ужина, вытер жирные замасленные губы тыльной стороной руки и подступил с расспросами: «Ты куда это намылилась? Одна или с кем-то? А пацан как? Я ведь по документам ему даже не отец, вдруг случится что…» Маше стало душно, в глазах потемнело, она подошла к ломберному столу, заставленному тарелками, и со злостью смахнула на пол остатки вареной картошки, соленую капусту, растаявшее сало, селедку, малосольные огурцы и недопитую бутылку водки. «Э, ты че это, гнида?..» Степан размахнулся и с силой ударил ее по лицу. Маша хрипло задышала и схватилась за край стола, чтобы не упасть. Нервно подрагивали ноздри, дергался уголок губ, а на старое потрепанное багровое сукно падали темные капли.
От Читы до Усть-Неры добиралась на автобусе и попутных машинах. Север встретил легким морозцем и ранним ненадежным снегом. В первый же день удалось снять комнату с хозяйкой в частном доме. Как только устроилась, пошла на почту отправить открытку Толику, которого оставила пожить у тетки. Вместе с ней в двери зашел человек в военной форме с автоматом. Девушка в окошке выдачи оживилась, заулыбалась ему и принесла небольшой бязевый мешок, набитый письмами. «Ой, какой мешок удобный, – сказала Маша, – не продадите такой?» – «Вам зачем? Для посылки? Возьмите коробку, в ней сохраннее будет. А это мы лагерным отправляем».
Лагерь находился в трех километрах от поселка и был виден издалека: высокое ограждение, сторожевые башни, колючая проволока. Маша шла и не могла насмотреться на широкое русло пролегающей вдалеке и делающей изгиб реки, припорошенные снегом горы с языками проступающей породы, местами желтоватые ели, одинокие сосны, какой-то серый кустарник, глубокое синее небо. У ворот лагеря Машу встретил военный, похожий на того, который заходил за письмами на почту. «Тебе чего?» – грубовато спросил он. «У меня назначено», – тихо проговорила Маша. «С кем?» Вопрос застал Машу врасплох. Военный буравил ее взглядом и двумя руками держался за автомат. Маша поняла, что нужно что-то говорить. «С начальником лагеря», – почти прошептала она, ожидая услышать отказ, но военный, посмотрев ее документы, открыл ворота. Здание комендатуры располагалось справа от входа и напоминало сельский клуб: одноэтажный деревянный сруб с широким крыльцом и большой двустворчатой дверью, справа и слева от входа агитплакаты с изображением Ленина и большой рабочей пятерни, сложенной в пролетарский кулак, на фоне красного знамени. Кабинет начальника лагеря также был увешан портретами вождей с простертыми руками и строгими сосредоточенными лицами. За столом сидел низенький коренастый человек мордовской наружности с легкой проседью в темных волосах. «По какому вопросу?» – громко произнес он. Маша достала из кармана пальто конверт с последним письмом Сергея. «Что там?» – начальник охраны нетерпеливо протянул руку. «Так, заключенный Семенов, отлично, вступил в переписку. А ты ему кто?» Маша замялась, опустила глаза, щеки стали свекольного цвета: «Невеста…» Начальник лагеря загоготал, сначала тихо, а потом в голос: «Знаем мы вас, невест… Да и суженые у вас не лучше… Тебе сейчас тамбовский волк больше жених, чем он… А хочешь чего? Свидания небось?» Маша кивнула, не поднимая глаз. Начальник охраны вздохнул: «Не положено… Ты уж извини, как там тебя, не могу. Хочешь добрый совет? Найди себе кого-нибудь другого. Ты молодая, все у тебя сложится». Маша медленно полезла в карман пальто и выложила на стол свои отпускные. Начальник лагеря тяжело посмотрел на ее красные от холода руки и ледяным тоном сказал: «Ты что же, взятку даешь? Убрала и пошла отсюда…» Деньги все никак не входили обратно в карман, тяжелая дверь хлопнула и ударила в спину, военный легко подтолкнул к выходу; не горела одна лампочка, мелодично поскрипывали половицы. И вдруг где-то в глубине коридора послышалось: «А ну вернись! Вернись, кому сказал!»
Если идешь по выжженной предательствами, израненной гарпунами измен, покрытой бурыми кровавыми коростами страха и боли тайге, то уже не знаешь, жив ли в тебе тот, кто когда-то радовался теплу материнских объятий, запаху костра и прелых листьев, горевал при виде утопленного соседом слепого новорожденного котенка, лепил снеговиков, катался с ледяных горок, до посинения купался в реке, ловил мальков тряпкой и загорал, складывая руки на груди так, чтобы получился двуглавый орел. Этому маленькому и важному человеку в тебе никак не выжить, потому что ему нужен воздух, а ты думаешь только о еде, ты проваливаешься в сон, ничего не видя и не замечая, и так же тяжело, с усилием выныриваешь, втайне надеясь, что когда-нибудь уже не вынырнешь. Но иногда кто-то большой и сильный, смилостивившись не над тобой, нет, а над тем маленьким созидателем, который дарил всему на свете так много любви и верил, что впереди его ждет только хорошее, вдруг посылает ощерившемуся, потерявшему человеческий облик, израненному, больному, полуживому зверю, в котором ты себя прежнего уже никогда не узнаешь, благую весть. Мог ли он подумать, что эта невысокая, худенькая, молчаливая молодая девушка с грустными зелеными глазами, еще почти ребенок, преодолев тысячи километров, приедет в этот всеми богами забытый холодный медвежий угол, доберется до лагеря и добьется свидания с ним? Что-то задвигалось внутри и тяжелой большой волной подошло к горлу. В состоянии расслабленного блаженства, смешанного с тревогой и безграничной нежностью, он смотрел на нее, не моргая и не двигаясь, как смотрят на любимых долгожданных детей, когда они спят.
Ты родился в селе Покрышкино Оймяконского района в мае 1951-го, когда там случилось одно из трех самых сильных наводнений – второе произошло в июле 1959-го, после чего руководство района попробовало укрепить берега реки Индигирки, но третье все равно случилось в мае 1967-го. Во время первого вода затопила все здания, и людей эвакуировали на сопку. Дед не смог добраться до местного загса и, чтобы не ставить тебе другой месяц рождения в свидетельстве, ровно через год одиннадцатого мая 1952-го он пришел и сказал, что у него родился сын. Почему в 2006-м не разлилась река Смородина, папа?
Фотография вторая
«25 января 1993 года.
Ну вот, сегодня, в день рождения Владимира Высоцкого, у Лены родилась девочка – Валера. Надя смеется: “Наконец-то у меня кроме брата Славы есть сестренка Валера”».
Нет, папа, еще сестренка Женя, которая родилась в семье дяди Толи в том же году, что и я, только позже.
Вы хотели когда-нибудь иметь сестру или брата-близнеца? В свои шесть лет я была очень счастливым человеком, и сестер у меня было целых три: две двоюродных, включая Женю, и одна родная. Какую иллюзию я пыталась догнать, какое чувство заставляло искать свою улучшенную копию за пределами вверенного мне моего? Какая неудовлетворенность собой или чувство одиночества могли мне мешать? Какой сопричастности ждала я от этой вожделенной и как будто бы потерянной половины себя? Почему мне казалось, что та, вторая, но в точности такая же, как и я, девочка, должна быть умнее, красивее и, вероятно, любимее?
Сестры мои, такие разные и такие похожие. С каждой из вас мы встретились и не встретились. Перед каждой из вас я виновата и не виновата. С каждой из вас меня связывает тайна, мое детство, наше детство. С каждой я мысленно стою рядом и от каждой ухожу, чтобы вернуться. С каждой спорю и с каждой соглашаюсь. Каждая из вас – это мое отражение, с которым я никогда не сольюсь. И каждая ведет к тебе, папа, как рукава реки ведут к ее руслу. Сестра моя – жизнь, сестра моя – любовь, сестра моя – кровь.
Мама как-то сказала, что самую большую гадость может сделать только по-настоящему близкий. И только по-настоящему близкого ты сможешь за это простить. Или все-таки нет?
Вот дом, который построил Джек. В деревне мне не нравится. Туалет на улице, мыться в бане, теленок наступил на ногу, гуси шипят и тянут шеи, как змеи. А это пшеница, которая в темном чулане хранится. Я отказываюсь пить воду из колодца, потому что она слишком холодная. Когда мы лезем через забор, я повисаю на своей красивой юбке с воланом. Я не ем немытую ягоду и боюсь пчел. У меня понос от деревенского молока. Я не привыкла ходить босиком. Мне обидно, что ты называешь меня нюней и смеешься. И мне с тобой скучно, потому что ты уже выросла и все время говоришь о мальчиках, а я еще нет. В доме, который построил Джек. Писем я тебе больше писать не буду и в гости не приеду.