На третьем курсе они поженились, на четвертом родился ребенок, оба взяли академ; Наташа сидела с сыном, а Тимофей пошел работать в крематорий, поскольку семье нужны были деньги. Через год их семейный подряд восстановился на заочное, но работу Тимофей, к легкому недоумению Наташи, так и не поменял, втянулся. Что-то внутри разжималось и отпускало, когда очередной гроб с оставившим все суетно-мирское пассажиром медленно вплывал в печь. Впрочем, не это важно. Главное, что Наташа была счастлива. Каждое утро она с какой-то самооправдывающей гордостью думала о том, что, если бы сейчас ее вернули на детсадовский стульчик и сказали: «Выбирай! Может, все-таки Димка?» (хотя были и другие желающие), она бы все сделала точно так же. Любимый муж, любимый сын, любимая работа музейной торопыгой; получала немного, но зато и не урабатывалась, а деньги пусть Тима домой приносит. Да и сама – любящая и любимая, все идеально друг другу подходило.
Даже вчерашний эпизод с трупом Павла Евгеньевича, который они с Аней сначала спрятали в инсталляции Антона – и тут было о чем подумать, – ничего не изменил. Почти ничего. Павла Евгеньевича жалко, но всем известно, что человек он был тяжелый, к тому же совсем одинокий, ему, наверное, уже и жить-то не хотелось… Вообще, история крайне неприятная и подозрительная: Аня что-то недоговаривает, придумала сказочку про превышение пределов допустимой самообороны, только пусть она ее кому-нибудь другому… В полицию на нее никто подавать не пойдет, тем более что прятали и до машины волокли вместе, предварительно замотав мешком камеру у входа, поэтому еще и в сообщницы могут записать… Тима вроде бы сказал, что тело удалось сжечь без документов, прах рассортировали по чужим урнам, ну поищут немного, потом будет он числиться пропавшим без вести, а через пять лет признают умершим. Но если вдруг спросят, то молчать она не станет. Безусловно, нужно было отказаться и ни во что не ввязываться, тащила бы сама, но тогда помогать пришел бы Тима, а это еще хуже, потому что, если будут спрашивать его, он, как всегда, все возьмет на себя. И никто ему даже спасибо не скажет.
Антон Троцкевич был красивым, тихим и вдумчивым мальчиком. Наташа с Тимой с радостью приняли его в свою маленькую команду и вместе лазили по деревьям, когда не видела воспитательница, совали прутики в муравейник, пробовали жевать горькую рябину, считая ее волшебной ягодой, которая может превратить их в динозавров или летающих собак, и, увалявшись в песочнице, сочиняли смешные истории. Наташа потом уже, когда вышла замуж и родила ребенка, часто думала о том, что у Антона было гораздо больше шансов, чем у Тимы. Но вот не сложилось, что-то в Антоне, несмотря на его манкость – а этого отрицать Наташа не могла и не хотела, – всегда было не так. Нет, конечно, он бы не бросил ее беременной, не заставил сделать аборт (она не Аня, с ней бы все эти россказни про плохую генетику не сработали) и, может быть, даже женился, но дело ведь не в этом. Просто Тима, как наполненный горшочек с медом, мог на нее этот мед изливать. А вот Антон не мог. И Наташе это не нравилось.
Тиме было шесть, когда его жизнь круто изменилась, он стал старшим братом. Ладно бы мальчик, можно будет в футбол погонять, а тут сестра – только и смотри за ней, заботься, оберегай. Сначала все так и было: нянчили, кормили из соски, утешали, иногда лечили. Недевичий характер проявился на третьем году, когда не так давно вставшая на ноги Анечка отбила у дворовых мальчишек котенка. Котенок был тощим и одноглазым (видимо, подрался с собакой), с привязанным к ноге большим магнитом, которым его прилепляли к исцарапанному синему игрушечному грузовику и спускали с детской деревянной горки. Котенок хрипло орал и пытался оторваться от синего железа, грузовик падал, мальчишки хохотали и повторяли манипуляцию.
Тима решил увести сестру подальше и уже потом позвать папу и разобраться, но пока он думал, как бы все по-умному сделать, Анечка решительно выдернула пухлую мягкую ладошку из его не менее пухлой и мягкой, но побольше, схватила увесистый камень и кинула им в кошачьих мучителей, попав одному по ноге. Тима остолбенел. Пострадавший вскрикнул, резко обернулся и получил еще одним камнем в живот. Одно дело никому не нужный котенок (выросший в красивую пушистую Тоську, весело подмигивающую утерянным в каком-то неведомом бою глазом), и совсем другое – опрятно одетая маленькая девочка. Запустить булыжником в двухлетнего ребенка потерпевший так и не смог, и вся дворовая малолетняя братва накинулась на Тиму. Каждый раз, когда Тимофей отражался в зеркале, тот день напоминал о себе слегка смещенным влево носом и небольшим шрамиком под правой бровью.
Наташа относилась к учебе легко и могла позволить себе прогулять школу. За это ее никто не ругал, а папа даже иногда писал подложные объяснительные записки учителям. Медленный и усердный Тима честно зарабатывал свои пятерки, а вот у Антона случалось по-разному. До восьмого класса он был лучшим учеником в параллели, победителем краевых олимпиад, имел второй разряд по боксу, что позволило ему избежать репутации ботаника. В восьмом классе Антон влюбился в Свету Ковалевскую, рано оформившуюся девушку, у которой уже был опыт любовных отношений. Их первое свидание, к полному ужасу Ани, состоялось дома у Тимофея. Когда об этом узнал Павел Евгеньевич, он лихо подмигнул Антону и делано ласково спросил: «Что, сынок, целки нормальной не нашел? Рано же ты на проституток стал зариться…» Антон, обычно молчавший, задрожал губами и просипел: «Заткнись и проси прощения!» Павел Евгеньевич с удивлением и брезгливостью обернулся на сына: «Ну, давай мне еще филологию тут разведи, а я перед твоей шалавой расшаркаюсь… Я тебе кто, отец или как?» Антон побагровел, тяжело задышал, сжал челюсти и, насколько мог размахнуться, швырнул в Павла Евгеньевича трехкиллограмовой правдой: «Или как, мудак хренов».
Павел Троцкевич вырос в детдоме, куда он попал в возрасте шести лет после очередной пьяной ссоры матери с отчимом. Дядя Костя был человек незлой, сожительницу не бил, умело чинил мебель и мастерски белил потолки, вкусно готовил борщ по-украински и картошку на свином сале, к пасынку относился хорошо и смешно называл его волосатой мышью или небритым хомяком, но когда водка затопляла в нем все человеческое, становился страшным. Того, как он разбил пустую бутылку о голову тощего неухоженного пацана, а потом выкинул его со второго этажа, дядя Костя не помнил. Перепуганного ребенка отвезли в больницу с сотрясением мозга и переломами руки и ноги, мать, веселую и озабоченную алкоголичку, лишили родительских прав, а дядю Костю отправили в тюрьму на два года.
В детдоме было плохо, но относительно безопасно, если считаться с местными порядками. Мать приехала к нему два раза, один раз привезла яблок, второй раз заявилась с бутылкой портвейна и попросила принести закуски из столовой. Через два года из тюрьмы вышел дядя Костя и в первый же вечер ее зарезал. Больше родственников у Паши не было, бежать некуда, надеяться не на кого. Он, к неудовольствию других детдомовцев, которые подкарауливали в темных углах, били, оттягивали ему дряблую резинку на рваных трусах, выливали туда воду, вопя потом на весь коридор: «Засыкашка, засыкашка!», начал учиться, зло и остервенело, по возможности отражая нападки таких же, как он, брошенных детей. Таких же, да не таких! Паше часто приходилось отбрыкиваться от пока еще одерживавшей верх детдомовской шушвали (как называл дворовых драчливых пацанов дядя Костя), и он начал задумываться, чем один человек, попавший в какую-то ситуацию, отличается от другого. Умением делать правильные выводы. И он, Пашка-засыкашка, эти выводы сделал!
Окончив школу и политехнический институт, Троцкевич по распределению пришел работать на аппаратурно-механический завод, влился в цеховую жизнь, играл в домино со старыми работягами, ходил с мужиками в курилку, время от времени щупал наладчицу из пятого цеха, но наладчица неожиданно вышла замуж за летчика. Троцкевич с горя женился на кассирше из заводской столовой, дослужился до мастера, потом до главного специалиста и, наконец, до начальника бригады. Павел Евгеньевич считал, что во всем должен быть раз и навсегда заведенный порядок, правила устанавливаются, чтобы их выполнять, здоровая конкуренция позволяет человеку добиваться поставленных целей, с детьми и женщинами бесполезно разговаривать, им надо давать указания. Только вот последнее к его жизни отношения имело мало. Несколько раз пойманная на месте бурного левака кассирша, несмотря на угрозы придушить ее вместе с опарышем, выждала предусмотренный природой срок и родила Антона, поклявшись мужу на новой мебели, что это его ребенок, – и не соврала. Но Троцкевич был не из тех, кого можно за чуб водить, как теленка, он четко понял, что женщины с самого начала повернулись к нему не той стороной, и развернуть их вспять, как реки, видимо, уже не получится. А поскольку во всем нужен порядок, кто-то должен за это ответить.
Первая попытка взбунтоваться была предпринята Антоном в детском саду. Ему очень нравилась песня «Пора-пора-порадуемся на своем веку…» и не нравилось засыпать одному в темной комнате. Он посильнее прижал к себе лопоухого мягкого зайца, которого мама тайком от отца давала ему с собой в кровать, и запел смешным детским басом, немного подражая Боярскому. В комнату зашел отец и резко включил свет. Зайца отобрали, а над кроватью появился листок с первым правилом, которое Антон еще не мог прочесть: «В постели не петь». К восьмому классу список правил вырос до пятидесяти пунктов. При несоблюдении одного из них Антон должен был переписать все пятьдесят и предъявить Павлу Евгеньевичу оба списка. Старый список шел в мусорную корзину, а новый вешался над кроватью. Когда в восьмом классе Антон на неделю исчез из дома и позже школьный психолог напрямую спросила про насилие со стороны отца, Антон растерялся и промолчал. Павел Евгеньевич, конечно, срывался иногда, мог дать подзатыльник, грубо ткнуть кулаком в спину. Но можно ли считать это насилием? К тому же самым обидным было все-таки не это.