Аня стояла рядом с инсталляцией Антона и ждала. Интуиция ее не подвела, ручка двери аккуратно поехала вниз, в образовавшемся проеме показался любопытный глаз уборщицы.
– Добрый вечер! Заходите! Открыто!
Алена вползла в зал, волоча за собой ведро. Бешено колотилось сердце, щитовидка, наверное, опять дает сбой, надо гормоны проверить, да и кому в пятьдесят не надо, или перенервничала, бухает на всю грудную клетку.
– Что же вы, Алена Сергеевна, в реставрационных залах убираетесь, время свое рабочее тратите? Я вас, кстати, в Фейсбуке приняла в друзья…
Алена затряслась, но виду не подала. Да и мало ли кому она запросы присылала в этих соцсетях, бестолковое занятие вообще, но иногда полезно… Тут что-то изнутри как будто толкнуло, и она выпалила: «Да я решила проверить, вдруг тут набросали, я бы и убралась, помыла…»
Аня сделала легкий кивок, уставилась на Алену, как гальюнная фигура, и застыла, как музейный экспонат.
У Алены закружилась голова. Она почувствовала себя юнгой, потеребила швабру, поправила перчатки за поясом, помочила и отжала тряпку, зачем-то проверила карманы штанов, нащупала в одном кусок плотной бумаги, достала и тут же попыталась спрятать в рукав – ну забыла она, что сунула фотографию в карман, чтобы не оставлять в сумке в раздевалке, забудешь тут, когда так смотрят, но не успела.
Аня стояла все так же неподвижно и, казалось, смотрела куда-то сквозь стены, прожигая их василисковым взглядом. Потом она опустила голову и спросила почти в никуда: «Вы уже заявили в полицию?» Слова упали как глиняный сосуд и разлетелись грубыми сермяжными ошметками по полу.
Аня ничего не требовала от Антона. Как и пообещала себе когда-то, не тащила в загс, не рожала детей, не ставила никаких условий, потому что знала, что он все равно настоит на своем, сделает как ему кажется правильным, и не будет оглядываться, ища ее подбадривающий кивок и все понимающий взгляд. И даже если она развернется и хлопнет дверью, он не сдвинется с места, убежденный в беспрецедентной правоте. Нет, одобрения он, конечно, ждал, но ждал только от одного человека, того, который не мог даже сказать: «Сынок, сбегай за хлебом». Вместо этого почему-то всегда получалось другое, невыносимое и мучительно-безысходное: «Кончил тявкать? Рот у зубного будешь открывать! Включил ноги, батон белого купи!»
Когда в восьмом классе Антон убежал из дома и жил на даче Тимы, он по найденной на чердаке схеме заново сложил полуразвалившуюся печку, до которой все никак ни у кого не доходили руки (хотя уже и огнеупорные кирпичи для этого были, и смеси для растворов), и первый раз сам ее протопил. Павел Евгеньевич, узнав об этом уже после возвращения Антона домой, почему-то очень развеселился: «Слышь, флюорограмма пучеглазая, ты ж даже когда в ванну лезешь мыться, не помнишь, в какой карман мыло сунул. Как ты печку-то сложил? Ума ведь, как у ракушки! А че ж ты, пельмень контуженый, за печкой жить не остался с шалашовкой своей бритопиздой, к мамке приполз подмышки лизать?» Антон нервно дернул верхней губой с пробивающимися, уже заметными волосками: «Чтобы ей тут с тобой, самцом двужопым, один на один не оставаться». Павел Евгеньевич вздернулся, подошел вплотную и уже почти занес руку, но Антон только усмехнулся и с силой толкнул его в солнечное сплетение. Дышать стало трудно, в глазах потемнело, Павел Евгеньевич хотел назвать сына обдолбанным ушлепком, но не смог, слова не шли. На его хрип прибежала жена, усадила, стала гладить по спине, уговаривала дышать, потом принесла воды. Антон стоял рядом и смотрел, не шевелясь. Павел Евгеньевич, задыхаясь, тоже смотрел. Когда воздух с болью, но стал проходить в горло, бронхи, легкие и Павел Евгеньевич откашлялся, отдышался и почувствовал, что может ворочать языком и губами, он выругался и почти уже готов был назвать жену волосатой тумбочкой, но, подняв глаза, увидел кулак Антона. И первый раз за много лет промолчал.
О смерти матери Антон, уже четыре года живший в общежитии института культуры, узнал от Ани. На похоронах было человек тридцать, в основном соседки и сослуживицы. Гроб вынесли из подъезда, мать лежала в крепдешиновом, темно-синем в белый горох парадном платье. Лицо, похожее на маску театра Но с желто-восковым оттенком, прикрытые веки с редкими ресницами, немного перекошенная, ловко подвязанная поясом от платья челюсть. Последний раз Антон видел ее две недели назад, когда приходил в больницу. Она была уставшая, но улыбалась, много шутила, а стоя вместе с ним у больничного окна, рассказала все сплетни про подруг и знакомых. Из щелей в раме дуло, и Антон переживал, что ей станет холодно, но она махала на него руками и не хотела отпускать. На прощание он погладил ее по острому плечу, поцеловал в морщинистый лоб, пожал ставшую, как ему показалось тогда, еще меньше ладошку. Надо было остаться. Или забрать куда-нибудь, вывезти из этой мрачной предсмертной палаты на дачу к Тиме. Нет, еще раньше увезти от отца. Если бы поехала, конечно. Ведь не ушла же она от него почему-то за двадцать с лишним лет.
У изголовья гроба стоял Павел Евгеньевич. Антон медлил и не подходил близко, яростно прижимая к себе десять красных гвоздик, так что два тонких стебля уже переломились, и бутоны на сломавшихся ветках грустно висели головками вниз. Павел Евгеньевич подошел, кашлянул и довольно громко спросил: «Тебе чё, особое приглашение нужно? Давай уже, а то закроем скоро». Антон посмотрел на отца, но как будто бы не увидел, и сильней прижал гвоздики, переломив еще три стебля. Павел Евгеньевич сплюнул и махнул рукой двум стоявшим поодаль мужикам. Те взяли обитую черным прислоненную к стене дома крышку и начали медленно накрывать ею гроб. Глаза Антона зафиксировали черное пятно в воздухе, он вдруг подался вперед и быстро сделал несколько шагов. Мужики остановились, но Павел Евгеньевич хрипло сказал им, чтобы продолжали, и закашлялся. Антон успел схватить за черный край, бросил вконец изломанные гвоздичные стебли на землю, оттолкнул крышку вместе с двумя слабо сопротивляющимися носильщиками и начал греть холодные желтоватые тоненькие, сложенные одна на другой кисти рук. Павел Евгеньевич, наступив на красные головки, подскочил к Антону: «Гроб уронишь, гондон!» Антон развернулся, крепко тряхнул Павла Евгеньевича за ворот куртки и выдохнул в лицо: «Главное, чтобы твой не рассыпался, а то без ящика закидаем».
Аня посмотрела на развалившуюся горку разноцветных голышей: «Я сделала два аборта, потому что Антон боялся, что наш ребенок будет похож на Павла Евгеньевича. Он так и говорил, что не переживет, если увидит вылезший из меня уменьшенный слепок со своего отца…» Она нагнулась и загребла полную ладонь камешков: «Второй делала на позднем сроке, мне потом акушерка сказала, что мальчик. Павел Евгеньевич сомневался в том, что Антон его сын, и часто говорил, что лучше бы его не было вообще. Один раз Антон не выдержал и сказал, что всегда, сколько себя помнит, мечтал быть сыном другого человека».
На похороны Антона Павел Евгеньевич идти не хотел, еще денег попросят, а у него только пенсия, но эта колобродка дроченая ничего не клянчила, все звонила и говорила про какое-то Антоново письмо, адресованное ему и найденное где-то в документах. Павел Евгеньевич понимал, что пойти, конечно бы, надо, и он с вечера приготовил костюм, погладил рубашку и нашел галстук потемней, всю ночь ворочался, два раза брызгал сальбутамол, вставал пить чай с молоком, но кашель все никак не хотел отпускать. Что им друг другу писать, о чем говорить? Не о чем, еще до рождения Антонова сказали всё уже, не он, так другие. Утром, несмотря на приступы, собрался все-таки и поехал.
В ритуальном зале (вот зачем тоже заказали? Можно было дома или из морга сразу уже до могилки) было полно каких-то людей, с которыми Павел Евгеньевич знаком не был, да и не хотел знакомиться. Потолкавшись у входа, он протиснулся к гробу, услышал какую-то веселую музыку, дискотека им тут, что ли? К нему подошла Аня, спросила, как он себя чувствует, тоже мне, глазопялка, все ей знать надо. Про музыку сказала, что это Гленн Миллер какой-то, Антону нравилось. Кульки самолетные, даже похоронить нормально не могут, с каким-то подвыпердом всё, мало ли что кому нравилось. Павлу Евгеньевичу стало душно, в груди заломило, он вышел, нащупал неуверенными пальцами ингалятор, кое-как снял крышку с мундштука, сунул баллончик в рот, нажал на корпус и задержал дыхание. Астма эта что жопа пятикорпусная, куда ни пойди, везде найдет. Что там он, интересно, в письме накалякал? И она молчит, забегалась, конечно, с похоронами, чего там… Ладно, не время сегодня, не лезть же к ней червем сфинктральным…
На сорок дней открыли новую выставку работ Антона. Аня мучилась, отдавать Павлу Евгеньевичу письмо или нет. Она уже пожалела, что это затеяла, но теперь поздно, остается только надеяться, что он забудет или не захочет взять. На открытие Троцкевич пришел вовремя, даже немного заранее, но в здание музея зашел не сразу. Из своего кабинета Аня видела, как он ходил под окнами и сверял часы, то и дело отодвигая край рукава на левой руке. Когда Аня вышла со вступительным словом, Павла Евгеньевича, как назло, накрыл приступ сильного кашля. Контролировать его он не мог, но то, что это совпало с ее выступлением, невероятно разозлило, заставило напрячь голосовые связки и практически по-пионерски выкрикивать в микрофон: «Антон был, Антон любил, Антону нравилось».
Павел Евгеньевич недоверчиво оглядел зал. Справа стояла какая-то дунька с протезной титькой и тянула к нему две костлявых руки, а из ее обнаженного пупка скалился глазастый младенец. От ты, сын моржовый, чё творят. Налево посмотришь, швабра с бигудями, там птицамозгоклюй в пилотке. Павел Евгеньевич шарахнулся от инсталляций и отошел к картинам. Намалевано, конечно, но ладно, это хоть привычнее, плоское и от стены не выпирает. Походил, поозирался, мазня, пустая трата материала, он бы за такую работу у себя в цеху к козе в трещину послал. А тут еще эта глистопередержка Антонова (никогда нормальную бабу выбрать не мог!) подошла с каким-то вагинальным гориллой, представила, дескать, родственников больше нет, только отец остался у нашего дорогого героя вечера. Потом чертополох ушастый руку жал, говорил, что рано потеряли, столько бы еще всего мог, неоценимый вклад. И как-то исподтишка Павла Евгеньевича трогал и рассматривал, а сам улыбался и этой ящерице горбатой знаки подавал. Ну, тут все понятно стало, посмеяться решили. Только зря стараются, Троцкевич им не подгузник на подтяжках, трусы изо рта давно вынул.