[107]. До войны в советском спорте было два главных соперника – динамовцы и армейцы. «Спартак», «Локомотив», не говоря уже о «Воднике», не могли составить им конкуренцию. Армия у нас большая, и одного спортивного клуба для нее мало. Я считал, что спорт надо развивать не только в рамках видов войск, но и в округах. До войны всесоюзные секции[108] больше гнались за массовостью, чем за результатом. Хотя в 37-м в Антверпене[109] наши спортсмены выступили достойно. После войны отношение к спорту изменилось на государственном уровне. Советским спортсменам была поставлена задача выйти на международную спортивную арену и подтвердить преимущество социализма над капитализмом своими достижениями. В спорте стал важен результат. Результат важен не только с политической стороны. Результат побуждает других превзойти его. Результат способствует развитию спорта. В 48-м, перед самым Новым годом, советские спортсмены получили подарок от ЦК. Вышло постановление о спорте[110], в котором было сказано, что спорт дело государственное, надо развивать его активнее, надо обеспечить завоевание советскими спортсменами в ближайшие годы мирового первенства по важнейшим видам спорта. Это постановление оказалось очень своевременным. Советскому спорту был дан мощный толчок. Все, в том числе и я, с удвоенной энергией взялись развивать наш советский спорт. На момент выхода постановления я уже был командующим ВВС Московского округа. А начинал спортивную работу я еще помощником командующего. Очень активно начинал. Скажу честно, что не всегда и не у всех мои инициативы встречали понимание. Даже от руководителей высокого ранга порой приходилось слышать, что сначала мы восстановим народное хозяйство, а потом уже будем заниматься спортом. Развитие спорта невозможно без строительства спортивных объектов, а этого почему-то многие не понимали. Относились к спорту с обескураживающей простотой. Зачем строить еще один стадион? Разве мало в Москве стадионов? Зачем нужно создавать «особые условия»? На плацу тоже можно бегать и прыгать. И так далее. Все это были отговорки, потому что ни строительных материалов, ни рабочих рук, ни техники в то время не хватало. Разрушенное войной восстанавливалось гигантскими темпами, много нового строилось. Задачу четвертой пятилетки[111] отец сформулировал предельно ясно – восстановить и превзойти[112]. Очень часто для решения незначительных вопросов требовалось мое вмешательство.
Потом меня обвинили в том, что вместо того, чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями, я в целях популяризации своего имени и создания себе мнимого авторитета, занимался строительством различного рода спортивных сооружений, нарушая при этом финансовую дисциплину и нанося вред народному хозяйству. Что ни слово, то ложь. Разве спортивно-массовая работа не относилась к числу моих обязанностей? Что за «популяризация своего имени»? Какая чушь! Они бы еще написали, что я свою фамилию «популяризировал»! Когда я слышал, в чем меня обвиняют, то часто вспоминал слова Берии, сказанные про Ягоду и Ежова[113]: «При Ягоде следователи думали, что в протокол писать, а Ежов их думать отучил, при нем эти протоколы никем не читались». Интересно, читались ли кем-то протоколы моих допросов? Или же организаторов этого фарса интересовал только приговор? Скорее всего, только приговор и интересовал. «Скажи спасибо, что не расстреляли», – сказал мне Хрущев. Он считает, что я ему должен быть благодарен. За что? За семь лет, проведенных в заключении? Или за поругание памяти отца? Я прекрасно понимаю причину такого отношения Хрущева к отцу. Помимо желания возвыситься над отцом, как-то превзойти его хотя бы и после смерти, Хрущев мстит мне за своего сына[114]. Еще при жизни отца он сказал мне с обидой, что его сын погиб, потому что его не прикрывали в небе эскадрильи. Я видел, что Хрущев искренне переживает гибель своего сына, поэтому посоветовал ему думать о том, что он говорит, и не говорить глупости. Отцу об этом инциденте я рассказывать не стал, пожалел Хрущева, но вместо благодарности заслужил ненависть. Как только представилась возможность, Хрущев отыгрался на мне, ни в чем не виновном человеке. Вряд ли кто-то сочтет это правильным, сочтет оправданным. Постоянно возвращаюсь мысленно к тому, как мой отец, умевший так хорошо разбираться в людях, мог держать около себя не одного, а нескольких предателей. Пытаюсь объяснить себе это, и в записках своих тоже пытался. Умом понимаю, что такое было возможно, потому что так оно и было. Но в то же время недоумеваю – как, почему? Самому мне никогда не нравились ни Хрущев, ни Булганин, ни Маленков, ни Вознесенский[115], ни Каганович. Хрущев и Булганин отталкивали своим чрезмерным угодничеством. Когда-то они спешили поздороваться со мной первыми, наперебой говорили любезности, поддакивали. Мне не нравятся угодливые люди, я не выношу подхалимства. Маленков, наоборот, был слишком чванным. Ходил, задрав нос, смотрел на всех свысока, только с отцом вел себя как младший товарищ со старшим. На меня смотрел волком. Чувствовалось, что он не может простить мне того, что я обратил внимание отца на поставку в армию самолетов с дефектами. Вознесенский до той поры, пока его не разоблачили, тоже смотрел на всех свысока и частенько срывался на грубости. Однажды на меня попробовал сорваться, но получил отпор. В общении с Кагановичем сразу чувствовалось, что говорит он совсем не то, что думает. В последние годы жизни отец доверял Кагановичу все меньше и меньше. Кроме того, Каганович любил говорить за глаза гадости. «Лазарь снова всех измазал», – говорил Ворошилов, когда Каганович в очередной раз лил на кого-то грязь. К его мнению не прислушивались, но он все равно продолжал гнуть свою линию. Меня после смерти отца начали упрекать в том, что я, дескать, жил слишком роскошно, на широкую ногу, хотя мне было далеко до дочери Кагановича[116]. Хорошее впечатление производили Молотов и Ворошилов с Микояном. Микоян к тому же был отцом моего товарища, летчика Серго Микояна. К остальным членам Политбюро я относился нейтрально, не задумываясь о том, что они за люди. Раз уж отец доверяет им, то, значит, они этого достойны. Относительно некоторых было ясно, что они занимают свое место лишь потому, что не нашлось более подходящей кандидатуры, но от таких отец старался избавиться. Он не любил плохо организованных людей. Сам был организованным и считал организованность одним из главных достоинств человека. Помню, как сказал отец, встречая челюскинцев[117]: «Вы показали себя храбрыми, но одной храбрости мало, храбрости нужно добавить организованность. Соединение храбрости и организованности делает нас непобедимыми». Из-за организованности, к слову будь сказано, отец выдвигал на руководящие посты Маленкова. В организованности Маленкову нельзя было отказать, что правда, то правда. В том, как обстоятельно было сфабриковано мое дело, чувствовалась его рука.
В 47-м году спортивные дела в ВВС обстояли не лучшим образом. Говорю об этом не для того, чтобы набить цену тому, что я сделал. Просто констатирую факт. Спорт в ВВС был, если так можно выразиться, в загоне. Толком никто им не занимался. Какое-то внимание обращали на футбольную команду. Только футболисты и напоминали всей стране о том, что в ВВС есть спортивные команды и, вообще, спортсмены. Но и футболисты наши были не в первых рядах. Это я еще мягко выразился. Среди команд высшей лиги желто-голубые[118] шли последними. Ладно, хоть в первую группу выбились, ведь до этого два года играли во второй. Тогда, разумеется, никто не мог подумать, что через шесть лет команда будет расформирована, не просуществовав и десяти лет. И я тоже так не думал. Я думал о том, что команду, как и весь спорт в военной авиации, нужно поднять на высокий уровень. Хочешь подтянуть разболтавшуюся часть – первым делом смени командира. Снял Тарасова[119], поставил вместо него Капелькина[120]. Тарасов – хороший спортсмен, но нрав у него очень крутой, а дисциплины при этом в команде не было никакой. Такой вот парадокс. В мае 47-го в Сталинграде во время матча с местным «Трактором» на поле вспыхнула драка. Зачинщиками были наши футболисты, поэтому нам засчитали поражение при счете 2:2. Тарасов получил строгий выговор по партийной линии. За дело получил. Первым зачинщиком был он сам[121]. Мне такой тренер был не нужен. Проигрыш тбилисским динамовцам с позорным счетом стал последней каплей. Было ясно, что надо принимать меры. Сережа Капелькин подходил на тренерскую должность лучше остальных кандидатур. Сережа прекрасный футболист, хороший футбольный стратег, дисциплинированный человек, характер спокойный. Ребята его уважали. Тренера, как и любого командира, должны уважать, а не бояться. Страх – всему помеха. Страх парализует, лишает инициативы. Замена тренера была всего лишь первым шагом. Но далеко не последним. Я доверял Капелькину, надеялся на него, но не стал перекладывать на него все заботы о команде. Потом еще напишу о том, что я сделал и как мне мои дела впоследствии припомнили на следствии, вывернув все наизнанку. Основной вклад в развитие спорта в ВВС я внес, когда стал командующим. У командующего больше возможностей, чем у помощника по строевой части. И я этими возможностями активно пользовался. На общее благо, а не ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Самолюбие тешат ничтожества, а я себя ничтожеством не считаю.