[212] и заседала в Комиссии партийного контроля[213]. Землячку не любили. Отец говорил, что она предана делу революции, но излишне сурова. А Ворошилов называл ее не иначе как «ведьмой». Теща полковника, видимо, была под стать Землячке. Она отбивала все попытки Миши добиться справедливости. Миша уже готов был согласиться на одну комнату в своей бывшей квартире, но ему и этого не давали. А получить другое жилье он не мог, поскольку был прописан в Москве на отдельной жилплощади. Миша кружился как белка в колесе. Вроде бы действовал, пытался добиться, но вопрос с квартирой оставался нерешенным. Я сначала хотел найти управу на энкавэдэшника, но потом передумал. Почувствовал, что так действовать не стоит. Сразу же пойдут слухи. Начнут говорить, что Василий Сталин ради своего друга выбросил на улицу офицера с семьей. Я к тому времени уже привык к тому, что обо мне ходят нелепые слухи, а мои поступки выворачивают наизнанку. Взял Мишу к себе адъютантом и помог получить квартиру в новом доме. Приятно было помочь другу. Не думал я тогда, что Миша начнет устраивать за моей спиной делишки, прикрываясь моим именем. Хороший характер и доброе сердце еще не гарантия честности и порядочности. Но про Мишины делишки я узнал только во время следствия. Все, конечно, «повесили» на меня. Мишу я не виню. Он, конечно, повел себя недостойно, воспользовался моим доверием в личных целях. Но он же и жизнь мне спас.
Дело было так. В ноябре 50-го, незадолго до праздника, я работал кабинете. Дагаев доложил, что ко мне пришел майор одного из наших полков. Просит помочь с жильем. Жилищные вопросы находились в ведении зама по тылу. Но майор сказал Дагаеву, что у него «сложные обстоятельства», и Дагаев доложил мне. Я сказал, чтобы посетитель подождал, пока я не закончу начатого дела, и примерно через полчаса его принял. Все это время он сидел в приемной на глазах у Миши Дагаева и беседовал с ним. Выяснилось, что оба они служили в 45-й дивизии дальнего действия, только в разных полках. Когда майор, фамилию которого я нарочно не называю, вошел в мой кабинет, я не заметил ничего необычного и не почувствовал опасности. Офицер как офицер. Немолодой, не франт – форма была ношеной, но выглядела прилично. В Московском округе франтовство было широко распространено среди офицеров – столица. Я, можно сказать, это франтовство приветствовал. В разумных, конечно, пределах. Офицер, следящий за своим внешним видом, производит хорошее впечатление. Армия – элита общества, следовательно, и выглядеть надо подобающим образом. Главное, чтобы франтовство не выходило за рамки устава и не становилось смыслом жизни. Нога у меня болит часто, поэтому я не имел привычки вставать навстречу посетителям. Это все знали и причину тоже знали, поэтому в чванстве меня никто заподозрить не мог. Я указал рукой на ближний к столу стул, но майор сел подальше. Это меня тоже не удивило. Некоторые посетители приходили ко мне немного выпивши и стеснялись этого. А кто-то и просто стеснялся. Дальше всех, на самом краю, садились те, кто перед приходом чистил форму бензином. Я закурил. Майору тоже предложил, под папиросу разговор идет легче, но он отказался. Откашлялся, сказал, что дело у него важное и полез в портфель. Портфель у него был кожаный, потертый, по виду – трофейный. Посетители часто приносили с собой рапорты и заявления, в которых описывалось их дело. Я думал, что майор сейчас достанет бумажки или папочку, но внезапно у него в руке оказался пистолет. Он молча вскочил, направил пистолет на меня и выстрелил. Все произошло очень быстро и неожиданно. Раньше я удивлялся, когда слышал выражение «время будто остановилось». Якобы в важный момент секунды растягиваются в минуты. Не верил, что такое может быть. Даже в самом тяжелом бою время не останавливалось, шло своим чередом. Быстро тоже не пролетало. Это только когда вспоминать начнешь, кажется, что быстро. А тут вдруг понял – бывает такое на самом деле, не выдумали люди. Он медленно вставал, медленно выпрямлял руку в мою сторону, медленно летел по кабинету отшвырнутый им стул… А моя рука в этот момент тянулась к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел. Пепельница была тяжелая, малахитовая, подарок командующего войсками Уральского округа генерал-полковника Кузнецова[214]. Времени на замах у меня не было, майор вот-вот должен был выстрелить. Я понимал, что он выстрелит, что все происходящее не шутка и не игра. Да и кто бы стал играть со мной так? Можно сказать, что я смотрел в лицо своей смерти. На земле это оказалось совсем не так, как в воздухе. В воздухе видишь самолет, а здесь – перекошенное от ненависти лицо и направленный на тебя пистолет. Я что было силы толкнул пепельницу в сторону майора и, продолжая движение, упал грудью на стол. Решение мною было принято правильное. Единственно верное в подобных условиях. Пепельница попала в майора, и от этого его рука дрогнула. Вдобавок я пригнулся. Пуля пролетела мимо, над моей головой. Дальше было чистое везение. Не успев выхватить из кобуры свой пистолет, я услышал щелчок – осечка. Я никогда не тренировался быстро выхватывать оружие. Мой начальник контрразведки Голованов в этом деле был мастер. Глазом моргнуть не успеешь, а пистолет уже у него в руке. Фокусник. А я так не умел. Успел только кобуру расстегнуть, и в этот момент распахнулась дверь. Писать долго, а на самом деле от первого выстрела до второго прошло две-три секунды, не больше. Майор обернулся к стоявшему на пороге Мише, и тут раздался второй, последний выстрел. Миша уложил майора с первого выстрела. Попал точно между глаз. Стрелок он был первостатейный. Милицию я распорядился не звать. Решил, что сначала разберемся сами. Мало ли что. Вдруг провокация. Вызвал своего начальника контрразведки подполковника Голованова и распорядился провести следствие. Тело майора Голованов отвез в морг в Сокольники[215], где его приняли на хранение, не задавая лишних вопросов. За двое суток Голованов выяснил о майоре все, что только можно было узнать. А с другой стороны, не выяснил ничего такого, что могло объяснить причину покушения или же вывести на кого-то из руководства. Тело и дело передали Берии. Берия ужасно разозлился, орал, что так нельзя, что из-за моего самоуправства упущено время, нажаловался отцу. Отец сразу же вызвал меня и устроил настоящий допрос. Я объяснил, чего я опасался, и сказал, что был объективный шанс раскрыть дело по горячим следам. Добавил, что Голованов толковее любого следователя из ведомства Берии. Отец приказал больше «самоуправством» не заниматься и впредь в подобных случаях в первую очередь ставить в известность его. Берия, насколько мне известно, никаких концов не нашел. Позвонил мне через полтора месяца и сказал, что считает все произошедшее последствием фронтовой контузии. К такому же выводу склонялся и Голованов, но тогда нам казалось, что мы могли что-то упустить. В полку объявили, что майор случайно погиб во время чистки оружия.
В мае 52-го кто-то испортил тормоза на моем новом «Паккарде». Машина при этом стояла в охраняемом гараже, а не где-то на улице. Спасла бдительность шофера Февралева, которого все звали «дядей Сашей». Опыт у Февралева был огромный, он еще Ленина успел повозить. Но он никогда ни о чем не рассказывал. Разговаривал только на две темы – о певчих птицах да о футболе. Февралев очень хорошо разбирался в игроках. Делил их на три категории: «бегун», это тот, кто только бегать по полю умеет, «футболист», это была средняя категория, и «снайпер», то есть мастер высшей категории. Замечания и прогнозы у него всегда были верными. Скажет: «этому «бегуну» до «снайпера» никогда не подняться», значит, так оно и будет. Тормозами занялся Голованов. В тот же день был найден виновный – один из техников гаража. У него ко мне было нечто вроде «кровной мести». Его отец был расстрелян за антисоветскую деятельность. Он смог скрыть этот факт благодаря тому, что был усыновлен отчимом и сменил фамилию. Техник считал, что отомстит за смерть отца, устроив мне аварию. По распоряжению Голованова после этого случая мой автомобиль перед выездом стали осматривать по часу. Раньше было проще. Обойдет шофер кругом, попинает колеса, заглянет под днище, проверит масло и поехали. В авиации все внимание привыкли уделять самолетам. Самолеты охранялись у нас очень строго. Особенно накануне парадов. Все понимали, как соблазнительно было бы врагам испортить машину из числа участвующих в параде. В праздничный день в Москве падает самолет! И хорошо, если не на Красную площадь падает. Поэтому за «парадными» самолетами глядели в сто глаз. После генеральной репетиции техники занимались машинами так, будто видели их впервые в жизни. Готовый к осмотру самолет принимала комиссия из инженеров с техниками и особистов. Проверка была двойной, проверяли по второму разу друг за другом, чтобы ничего не упустить. Сразу же после окончания осмотра, в присутствии комиссии, самолет зачехлялся, и чехол пломбировался начальником комиссии. Им обычно назначался дивизионный инженер. После осмотра у самолетов выставлялся караул. Вот нечто подобное подполковник Голованов захотел устроить в гараже. Даже пришел ко мне с требованием на изготовление специальных чехлов для автомобилей. Я посоветовал ему поумерить усердие, пока над нами не начали смеяться люди. Не надо изобретать чехлы там, где можно обойтись одним часовым. И у шоферов моих с той поры появился особый ритуал. После выезда из гаража они чуток разгонялись, тормозили, вертели рулем. Проверяли, послушна ли машина в управлении.
Воздушные парады – моя слабость. Люблю парады. В моем понимании воздушный парад – это не просто демонстрация мощи наших ВВС и не просто праздник. Это нечто большее. Не могу выразить мои чувства словами. Парады были для меня чем-то особенным. Подготовку к параду я предвкушал заранее, начинал готовиться месяца за два. Парад – сложное дело, а воздушный тем более. За тем, чтобы красиво пролететь над Красной площадью, стояли месяцы тренировок. Но сколько было радости у тех, кто наблюдал за пролетом наших самолетов с земли. Сколько восторга, сколько гордости за нашу авиацию! Парад – это смотр, испытание мастерства, величественное зрелище. Не следует рассматривать парады как нечто показное. Нет! Парад это мощное