МИРОСЛАВ БУЖКЕВИЧ
ОТ ПАДУНА ДО СТРЕЛКИ
Художник Е. Я. Захаров
Фотоиллюстрации Д. Бальтерманца,
М. Бутневича, Л. Гостева, М. Нухтарева
М., «Мысль», 1965
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Июль 1956 года. Нещадная сибирская жара. Красавец утес — мыс Пурсей, подставляя солнечным лучам широкие диабазовые плечи, стоит над рекой, как гвардеец у знамени: прямой, недвижный. В километре от него неистовствует самый грозный ангарский порог — Падун.
Пурсей горд. Это он вместе с другой могучей скалой— Журавлиная грудь, вздымавшейся на противоположном берегу, заступил дорогу Ангаре, заставил воды ее втиснуться в коридор Падунского ущелья.
Никого не подпускал Пурсей к реке. Даже тайга замерла на полпути, не решаясь сбежать по его уступам вниз, к воде. Лишь на широком плече утеса примостилась единственная, невесть за что полюбившаяся ему сосенка.
Внизу на узкой прибрежной полосе копошатся люди. От причала убегают катера к середине реки, туда, где на самом стрежне качаются, подпрыгивают плоты с буровыми станками, чудом выдерживающие удары волн.
Со своей стометровой высоты Пурсей с презрением посматривал на пришельцев — уж если он оказался бессильным и не смог остановить бега Ангары, то что сделают они — маленькие, слабые люди? Пурсей посмеивался над ними, жалел их и даже благосклонно разрешил какому-то храбрецу добраться к одинокой сосне и написать на замшелом камне: «Здесь будет построена Братская ГЭС».
Пурсей не знал, что такое ГЭС. Застыв в своей каменной гордости, он был уверен — настанет зима, и все эти непрошеные гости убегут отсюда, оставят в покое и его, и холодную Ангару. Но пришла зима, от пятидесятиградусного мороза с треском лопались глыбы диабаза, а люди не уходили. Кутаясь в снежную шубу, Пурсей с тревогой глядел — их становилось больше, они натянули палатки, построили дома, привезли машины и работали, работали, работали…
И снова июль, но уже 1963 года. Такая же сибирская жара. Пурсей теперь стоит по горло в воде, и только гребень его — три-четыре метра камня — поднимался над зелено-синей гладью. Жить ему оставалось всего несколько месяцев — скоро молодое море скроет его с головой. Он исчезнет, как исчез и смолк навсегда Падун, придавленный стометровой толщей тихой, светлой воды.
Я сидел на гребне, прощаясь с Пурсеем. Солнце, утомившееся за день, опускалось к прохладным волнам Братского моря. Было тихо-тихо, и даже не верилось, что рядом гремит, лязгает железом, шумит моторами машин и бульдозеров огромная стройка. Не хотелось двигаться, думать — тишина заставляла слушать себя.
Кто-то глубоко вздохнул, я это явственно услышал, обернулся — позади никого. И снова вздох, похожий на стон, он шел откуда-то из самых недр скалы. Мне показалось, что стонал Пурсей, стонал от бессильного гнева. Все изменилось вокруг него. К Падуну пришел человек. Он был одет в брезентовую робу и накомарник. Человек обшарил тайгу, заглянул в недра земли, измерил скорость реки, словно определяя крепость ее мускулов. Потом начал рвать аммоналом скалы, валить лес, прокладывать дороги, ставить дома. А затем, надев комбинезон, сел за рычаги экскаваторов, встал у пульта автоматического бетонного завода, поднялся в кабину портального крана. И сделал то, что оказалось не по плечу природе, — остановил бек реки, поднял над ней железобетонную стену высотой в сорокаэтажный небоскреб, построил самую мощную в мире гидроэлектростанцию.
…Набежавшая волна звонко, наотмашь ударила по скале, брызги окатили шапку Пурсея. Я очнулся, кругом было по-прежнему тихо, молчал и Пурсей.
Семь лет назад, когда я впервые приехал на Ангару, на ней только проступали контуры великой стройки. Но и тогда все поражало размахом. Чтобы объехать на автомашине многочисленные участки строительства, новые поселки, мне потребовалось несколько дней. Теперь, чтобы увидеть все, что уже вступило в строй и что сооружается, не хватит и двух недель.
В поселках, составляющих новый Братск, живет свыше ста тысяч человек. Гидроэлектростанция — солнце большого промышленного района, выросшего в тайге.
Семь лет назад вертолет поднимал меня на стотридцатиметровую высоту над Падунским сужением. Внизу голубела Ангара. Теперь, попрощавшись с затопленным Пурсеем, я тоже поднялся на такую же высоту, но под ногами у меня был не вибрирующий пол кабины вертолета, а бетонный гребень плотины электростанции. По эстакаде сплошным потоком двигались автобусы, грузовики, легковые автомашины, выше «этажом» перекинут железнодорожный путь. А на обоих берегах, оттеснив тайгу, выстроились кварталы красных, зеленых, желтых домов нового Братска. На север от плотины уходила широкая лента Ангары. Она звала, манила к себе еще нетронутой красотой, необузданностью нрава. Там лежали края, к которым пока по-настоящему не прикасались человеческие руки.
А южнее плотины раскинулось сейчас спокойное, сияющее под лучами закатного солнца, но часто штормовое Братское море. И невозможно ощутить силу Ангары, представить ее будущее, не увидев этого сказочного творения человеческих рук.
ВНУК БАЙКАЛА
Двигатель смолк, катер медленно покачивается на волнах, рожденных его же винтами. Блестящий трос с тяжелым лотом быстро бежит вниз. Стрелка на счетчике глубины долго кружится по циферблату, пока не останавливается у отметки «74 метра» — стоп, дно. Там лежат плиты навсегда усмиренного Падуна, рев которого еще совсем недавно разносился на десятки километров по тайге.
Совсем рядом, в полукилометре, — плотина. Скрытая на две трети водой, она уже не кажется очень высокой. Отсюда мы и уходим в плавание по Братскому морю. Катер «Гидротехник», набирая скорость, берет курс на юг. Берега меря, которые у плотины сближаются на расстояние в полтора-два километра, разбегаются все дальше и дальше друг от друга. И наконец прямо по носу катера открывается синяя даль. К ней и устремлен бинокль директора Братской гидрометеорологической обсерватории Леонида Никифоровича Быдина. Худощавый, в очках, не очень ловкий в движениях, он напоминает школьного учителя. Тем неожиданней звучит его голос — по-адмиральски раскатистый баритон, полный командирской силы.
Леонид Никифорович «крестный отец» многих искусственных морей. Он приезжал куда-нибудь в степь, бродил по ее перекатам, представляя, как побегут здесь бесконечной чередой морские волны. И действительно, через год-другой там, где до этого лежали земли, изнывавшие от суховеев и безводья, появлялся очередной «крестник» Леонида Никифоровича — искусственное море. Так было под Рыбинском и в донских степях, где теперь плещется Цимлянское водохранилище, так было под Горьким, в Жигулях и у Волгограда.
А теперь жизнь привела его сюда, в самое сердце Сибири. И вероятно, не будь за плечами опыта, накопленных знаний, он не рискнул бы возглавить изучение таежного «моря», стать участником создания в центре сурового края огромного водохранилища. Когда оно наполнится, в нем будет сто семьдесят кубических километров воды.
— У каждого водохранилища свой характер, а у этого, — Леонид Никифорович делает широкий жест, — есть черты и Каховского, и Куйбышевского, и Цимлянского. К тому же оно унаследовало немало «привычек» от Байкала. Впрочем, сегодня вы многое увидите сами.
«Гидротехник» то срывается с места и полным ходом летит вперед, то, словно устав, замедляет бег и останавливается. И все это по определенной программе — сегодня исследуется температура различных слоев воды, берутся ее пробы для химического анализа, измеряется глубина. Кроме Быдина на катере еще двое сотрудников обсерватории: гидролог Валя Касьянова и океанолог Валентина Дмитриевна Дианова. Я невольно проникаюсь уважением к Братскому морю. Если его изучают океанологи, значит, оно без всякой скидки может считаться морем.
Небольшого роста, неразговорчивая, сосредоточенная, Дианова явно тяготится моим присутствием. Она несколько раз поднимает на меня глаза, в которых нетрудно прочитать: «Неужели вы не понимаете, что мешаете заниматься делом». Выручает гидролог Валя Касьянова. В клетчатой рубашке и легких спортивных брюках, с великолепным румянцем на щеках и милым курносым носом, усеянным чуть заметными веснушками, она покровительственно берет надо мной шефство и сразу приставляет к делу — просит крутить ручку лебедки. У меня сначала получается плохо. Валя сердито хмурит брови, но через секунду уже улыбается во весь свой белозубый рот. Мне становится легче от ее улыбки, и, смахивая обильный пот со лба, я с еще большим энтузиазмом налегаю на ручку.
Мы определяем температуру воды на разных глубинах. Валя крепит к тросу четыре термометра, и они один за другим уходят в воду. Когда трос достигает заданной глубины, Валя щелкает секундомером. Проходит семь минут, она поднимает руку, и я опять кручу барабан. Снимая термометры, Валя объявляет температуру, а Валентина Дмитриевна записывает в специальный журнал.
На вопрос, для чего так тщательно исследуется температура воды, она снисходительно улыбается:
— Это очень просто. Изменение температуры по глубине, повышение и понижение ее по дням, неделям, месяцам позволяет составить тепловой баланс водохранилища. Делается это не ради праздного любопытства. Если известен тепловой баланс, можно довольно точно предсказать, когда водохранилище покроется льдом, когда вскроется. А это очень важно знать и энергетикам Братской ГЭС, и капитанам ангарских судов, и автомобилистам, прокладывающим зимой ледовые дороги, и работникам обсерватории, определяющим прогнозы погоды.
Чтобы составить такой баланс, надо провести тысячи, нет, десятки тысяч замеров, не только у Братска, а и за сотни километров от него, в заливах и бухтах моря, на самых его широких местах. Свести все данные воедино и уже после этого думать и считать, снова думать и снова считать.
Не сбавляя хода, «Гидротехник» идет уже минут десять. Окончилась первая часть программы дня, и мы поворачиваем к берегу. Ветер выхватывает из-под цветной косынки Вали прядь светлых волос. Она сердится, прикусив нижнюю губу, потом корчит смешную гримасу и, махнув рукой, продолжает рассказ о работе гидролога. Теперь я вижу не только веселую девушку, но человека острого и тонкого ума, самозабвенно любящего свою профессию. Об этой любви Валя почти не говорит, но она проступает в каждом ее слове.