ием Гилисом разобрался.
Просидели они тогда до глубокой ночи. Ушла спать жена, а друзья все вспоминали минувшее. Издалека оно казалось необыкновенно интересным, наполненным чем-то значительным. Забылись тяжелые, холодные и голодные дни первых месяцев, стерлись из памяти тысячи всяких мелочей, которые отравляли жизнь. Осталось только самое яркое: сдача первого выстроенного дома, перекрытие Ангары, пуск первой турбины.
— Что же дальше-то? Стройка ведь к концу идет.
— Знакомо мне это. Тоже маюсь. Знаешь, что с нами? Мы больны. Да, да, брат, больны! Нас укусил микроб такой — от него зуд в ногах, хочется забраться подальше в тайгу и начать все сначала. Но я знаю, что делать.
После того разговора Юрий появился у Ющенко только через месяц. Походил по комнате, потер озябшие руки и неожиданно сказал:
— Давай-ка, Павел, собирайся.
— Куда? — удивился Павел.
— На Толстый мыс, мастером ко мне.
Павел не спросил, почему в такую даль, зачем ему, прорабу, идти на понижение — в мастера. Он все понял и лишь поинтересовался:
— Когда?
— В среду самолет будет, — ответил Гилис, — успеешь оформиться?
Теперь они снова вместе: Гилис прораб, Ющенко мастер.
Павел водит меня по своему хозяйству. Прежде всего показывает небольшой, еще не достроенный дом с цементным полом.
— Дизельная. Наш объект номер один. Дадим к сентябрю ток, и тогда земснаряд начнет остров размывать.
Я вспоминаю такую же дизельную на Падуне. Она примостилась на каменном плече Пурсея и давала ток первым экскаваторам. Кто-то ее окрестил «Малая Братская». С нее началась «Большая Братская» и покорение реки у Падуна.
С такой же крошечной электростанции начинается история стройки у Толстого мыса. Пусть и ее назовут «Малая Усть-Илимская».
Мы переправляемся через протоку. Остров, к которому пристает наша лодка, вытянулся длинной ладонью по Ангаре, порос мелким редким кустарником. Павел ковыряет ногой почву.
— Видите, песок и гравий. Это же истинный клад для строителей. Земснаряд разработает остров и даст нам досыта песка и гравия и для строительства автотрассы, и для подъездных дорог к Толстому мысу, и для сооружения больших домов.
Мы долго бродим по острову.
— А правда, хорошо у нас здесь? — спрашивает Павел.
Перед нами широкая панорама. До противоположного берега километра два. Ангара, вволю наигравшись на шиверах у Толстого и Тонкого мысов, спокойно и устало несет свои воды. Тайга, освещенная солнцем, кажется неестественно зеленой, между красноватыми стволами сосен белеют березы. Правее, словно вырезанный ножницами из коричневой бумаги, темнеет профиль Толстого мыса.
— Нетрудно ли все начинать сначала? — спрашиваю я.
Он медлит с ответом:
— Трудновато, правду сказать. Снова в палатке живу, и не один, а с семьей. Да и в работе не все так, как хочется. Того нет, этого не хватает. Но это временно. Здесь куда легче начинать, чем было у Падуна. Какая силища за плечами! Почти десятилетний опыт Братска — раз, его производственная база — два. Нам, например, не надо строить деревообделочные заводы, заводы железобетонных плит и блоков — все пришлет Братск, оттуда привезут и разобранную бетоновозную эстакаду, подъемные краны, ну все, что надо для стройки. И дела у нас пойдут куда быстрее, чем шли на Падуне. Уже через два года не узнаете этих мест!
Он машет рукой, подкрепляя слова решительным жестом.
«ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ» ИДЕТ В КЕЖМУ
Прежде чем продолжить рассказ о путешествии по реке, я должен представить вам своих новых знакомых: ничего не поделаешь, в дороге часто меняются спутники. Баржа с надписью «Путейская № 28» принадлежит Ангарскому техническому участку. Когда вы плывете по реке, вам кажется, что ее хозяева — капитаны, механики, рулевые. Но, оказывается, они только «эксплуататоры» водного пути, водят пароходы, караваны барж. Настоящие хозяева рек водные путейцы: бакенщики, путевые мастера, гидротехники, инженеры. Это они следят за тем, чтобы бакены стояли на месте, оберегая пароходы от мелей и подводных камней, чистят судовой ход реки от ила и песка, уточняют карты, проверяют судовую обстановку. И если стремительная «Ракета» перенесет вас в несколько часов на сотни километров по Волге или Енисею, благодарите не только конструкторов, давших кораблям подводные крылья, не только капитанов этих кораблей, а и тех, кто обеспечили им «гладкую» дорогу, — благодарите водных путейцев.
Старший «двадцать восьмой» — путейский прораб Анатолий Лукьянов — молодой человек с ярким девичьим румянцем. Говорит он не торопясь, негромко, «окая» по-вологодски. Анатолий окончил в Великом Устюге речное училище, ходил по Северной Двине и Вычегде, а лет пять назад приехал на Ангару. Хотя он ровесник своих подчиненных, а кое-кто из них и постарше, все же его зовут по имени и отчеству. И в этом проявляется не столько привычка почтительно относиться к начальству, сколько уважение к человеку за его умение крепкой хваткой вцепляться в любое дело и доводить его до конца, за внимание к людским заботам.
Иван Мальцев, капитан «двадцать восьмой», резко отличается от своего начальника: он горяч и тороплив в решениях, грубоват и резок с людьми. Анатолию часто приходится осаживать его, но делает он это мягко, и Иван подчиняется сразу, без спора. Но мне кажется, не будь они друзьями, не просто было бы Анатолию укротить Ивана.
Мы сидим на палубе в одних трусах. Последние дни июля — самое жаркое время на Ангаре. Красный столбик в термометре подскочил до тридцати пяти градусов. Я думаю, как удивились бы многие жители южных районов Украины и России, увидев коричневый загар ангарцев. В последние годы об освоении Сибири рассказывают в каждом номере любой газеты или журнала, и все-таки многие по-прежнему представляют ее страной холодной, суровой, с тяжелым климатом. А ведь климат на той же Ангаре куда более здоровый, чем в Москве или в Горьком, и уж ни в какое сравнение не идет с сырым климатом Ленинграда и всей Прибалтики. Люди, вечно болевшие там, попадая на Ангару, здоровеют, крепнут и расцветают.
«Двадцать восьмая» то жмется к левому берегу, то уходит на середину реки, то, сделав «перевал», перебегает к правому берегу. За штурвалом Вася — небольшой, крепкий как дуб парень. Дед и отец его были ангарскими лоцманами, а он стал путевым мастером на самом трудном, плохо изученном участке Кежма — Невон.
Работать молча Вася не умеет. Слегка поворачивая штурвальное колесо, пристально глядя вперед, он рассказывает об охоте. За свои тридцать два года жизни Вася уже убил девятнадцать медведей. Анатолий не слушает его. Он внимательно следит за рекой. Когда камни угрожающе подбираются к ее поверхности, прораб поднимает руку — осторожно, не гони, Вася.
— Видите, какая это река, — сетует Анатолий, — нестандартная, одно слово. На Волге, Дону, Оби, Енисее ходи на катере где хочешь, от берега до берега, а на Ангаре не разгуляешься. Камни и камни.
— А разве у вас нет точных, лоцманских карт? — интересуюсь я и рассказываю об альбоме, который видел на «Баклане».
— Александр Иванович здорово поработал, — ответил Анатолий, — кто ж его не знает на Ангаре. И карты я его видел, с такими и ночью пройдешь в любом месте. Только альбома-то всего два: у него да в их Ленинградском институте, а мы вот чем обходимся.
Он показывает измятый лист — старую карту, на которой с трудом можно рассмотреть цифры и знаки. Молчавший до сих пор Иван не выдерживает:
— Такую карту разве что в камбузе держать. Васькин дед ходил по ней и мы пурхаемся. Оттого недавно и влетели на камни.
Историю эту я уже знаю. Когда «двадцать восьмая» поднималась к Толстому мысу, вечером неожиданно опустился туман. Баржа шла в это время посредине реки. Даже Вася растерялся — куда податься? Осторожно повернули к правому берегу. Вдруг днище загремело по камням, дали задний ход — поздно: сели довольно прочно. Бросили якорь и решили переночевать, чтобы посветлу разобраться, что к чему. А через час-полтора баржа затряслась от ударов: быстрое течение сдвинуло ее, якорь царапал о камни и не мог удержать судно. Один удар был особенно сильным. После него все услышали, как, урча, вода хлынула в трюм. Выбрали якорь, запустили двигатель и пошли туда, где должен быть берег. Днище еще несколько раз застонало от ударов, потом баржа скользнула быстрее и с ходу вылетела на прибрежный песок. Это и спасло ее — пробоина оказалась на носу. Два дня возились, откачивали из трюма воду, цементировали днище…
Анатолий продолжает разговор о картах:
— Не понимают, что ли, люди, как нужны нам карты, все увязывают, обсуждают, годы проходят, а карт нет. И для чего только Обрядин сам мучается и своих людей мучает? — он умолкает и вдруг спрашивает — Вы нот в Братске были, с начальством встречались. Что слышно насчет Усть-Илимской — строить ее будут?
Я говорю, что вопрос о сооружении гидростанции у Толстого мыса решен, и в свою очередь интересуюсь, почему это волнует Анатолия.
— А как же! — отвечает он. — У нас из-за этого тоже планы меняются. Слыхали, вероятно, что турбины для Усть-Илима из Красноярска по воде доставят к Толстому мысу. Вот мы, путейцы, и должны обеспечить проводку больших барж. Думаете это просто? До Кежмы Ангару знаем хорошо, а выше ходим, как слепые щенята. Надо бакены расставить, обозначить судовой ход, а кое-где дно углубить. За год-два с этим всем не справишься. Тут еще и карт нет.
Вот как, оказывается, обертывается наша медлительность. Кому-то кажется, что спешить с картами некуда, все равно участок-то несудоходный. Но он должен стать таким в ближайшие годы. Потому и волнуется Обрядин. Составленную им карту должны получить ангарские водники. Волнуется и Лукьянов — ему надо подготовить реку и проводить караваны, волнуются и руководители Енисейского бассейнового управления путей — им предстоит углубить каменное дно Ангары.
Я бы мог об этом и не писать, когда выйдет книга, видимо, все эти волнения будут позади — загремят взрывы на Ангаре выше Кежмы, Анатолий получит точные карты и установит бакены с электрическими маяками. Но дело не только в Ангаре. Много у нас еще нехоженых рек, и каждая из них может в любую минуту понадобиться, как путь в район новых строек. Может быть, волнения Лукьянова и Обрядина передадутся другим людям, от которых зависит изучение и освоение рек. Жизнь их, конечно, усложнится, но от этого выиграет наше общее дело.