Что?
Протокол, значит, составят, это раз. Два — письмо по месту вашей учебы и в комсомольскую организацию с полным описанием произошедшего
и просьбой принять меры. Высшие курсы переводчиков — место такое, не мне вам рассказывать, там меры примут быстро. Отчислят без разговоров, никакие показатели ваши не помогут. Но есть и три. Ребятам придется еще и на работу вашему родителю сообщить.
С какой стати?
С такой. Нарушение социалистической законности вы допустили с использованием технического средства — автомобиля, проще говоря. Записанного на кого? Правильно. А отец-то у вас — мало того, что в идеологическом месте работает, но еще и очень уважаемый человек, член бюро. Вы своим поведением, Володя, многих людей хотите поставить в дурацкое положение. И никакого геройства, кстати, в этом нету, одна глупость… Вы, честное слово, самиздата, что ли, начитались? Все вам застенки мерещатся… а мы уже давным-давно совсем не та организация, что вы себе воображаете.
Я сегодня подпишу, а завтра вы…
Понятно, можете не продолжать. Могу дать вам слово офицера, что этого не произойдет. Но вы мне, естественно, не поверите, хотя для меня это кое-что значит, как ни удивительно вам это покажется. Но просто вдумайтесь, Володя — вы нам на что сдались? Какая в вас может быть оперативная, выражаясь профессионально, ценность? Какие анекдоты у вас в курилке на курсах рассказывают — это я вам сам могу сообщить, остроумные, кстати, попадаются. Или кто чем фарцует из ваших приятелей — вы будете неприятно удивлены, откуда я это знаю. Что еще? А ничего. Таких, как вы, у нас в день по несколько штук приходят, инициативники называются, мы от них бегаем, как зайцы, потому что возни с ними много, а проку — ноль. Я вам совершенно искренне объяснил, зачем мне все это нужно, по-честному предложил договориться, а вы…
В конце-то концов, хорошо, представим себе, что сбылись ваши кошмары — попросили мы вас о чем-то. И что? Иголки под ногти вам, что ли, будут загонять? Не понравится — откажетесь, и всех дел. Не верите, сомневаетесь? Может, вам нужно время, чтобы подумать? Или посоветоваться с кем-то? Ради бога, пару дней я могу еще это дело поволынить, но не больше. Хотя, между прочим, я вам такого говорить не должен, а, наоборот, обязан предупредить о неразглашении.
Да, посоветоваться бы, думаю, не помешало. Только с кем?
Ну не с мамой же, у которой скорая через день из-за мерцательной ее аритмии, и мы все с ног сбились в поисках толкового кардиолога. Отец? Тоже не годится. Крику будет много, а результат… все равно маме расскажет, не удержится, а главное — останусь я в этом случае без машины, к гадалке не ходи… Клади, скажет, ключи и техпаспорт, безответственная ты личность… не вариант.
Из друзей кто-то, может? Без толку, только хуже будет. Что я их не знаю, что ли? Язык у всех без костей… с таким же успехом можно татуировку сделать на лбу — «Стукач» — и так ходить.
С другой стороны, ведь действительно — кто заставит, если стану отказываться? Спекуляцию эту предъявят? Дудки. Это административка, ей жизни — два месяца, потом срок давности, и до свидания. Что-то еще придумают? А зачем, на кой ляд им со мной морочиться — правду ведь, похоже, он говорит — и без меня хватает, и интерес его, кстати, понятный. Ну, случится — дурака, в конце концов, изображу…
Много лет прошло, очень много, прежде чем я понял одну простую вещь. Не знали они про нас ничего. Ничего. Кроме того, что мы сами рассказывали. Про себя и про других. А все байки про всевидящее око и дьявольскую осведомленность — туфта, миф, погремушка для баранов. Ничего у них не было против нас, кроме нашего страха.
2018
Я на незнакомые номера обычно не отвечаю, но тут были особые обстоятельства. Ждал звонка с кафедры — они должны были сообщить, когда опубликуют мое исследование в New York University Academic Studies, а это дело такой важности, столько от него всего зависит, что я в тот день хватался за телефон так, как будто по нему мне второе пришествие должны были возвестить.
Час потренировался, вернулся в раздевалку, достал телефон — есть! — звонили! Я как был — взмокший, в кимоно — стал перезванивать. Ответили сразу. Но это оказался не университет. Совсем другой абонент, которого я услышать вовсе не ожидал.
— Привет, — сказала Маша, — it`s me…
— О, привет, чего вдруг звонишь? А что это за номер? Случилось что-то?
— Да нет, все нормально. Просто я здесь.
— Где?!
— В Нью-Йорке. Если тебя интересуют подробности — в Holiday Inn на сорок седьмой.
— Шутишь ты, что ли? Каким образом ты здесь? Почему?
— Тебе как — по телефону рассказать? Или, может, все-таки увидимся?
— Черт, Маша, да я просто… все так неожиданно…
— Я нарушила твои планы?
— Прекрати. Может человек растеряться? Тем более от радости…
— Если от радости — тогда может, так и быть.
— Сорок седьмая? Я у тебя буду через полчаса, встречаемся в лобби, да?
— Жду тебя.
Олени так несутся по тундре, не разбирая дороги, когда наталкиваются на газопровод, как я бежал к метро. В сторону, вы все! Не стоять у меня на пути! Меня ждет Маша!
Только оказавшись в вагоне и отдышавшись, удивился по-настоящему. Что за неожиданная поездка? И почему не предупредила заранее? И как вообще-то мне с ней держаться?
Как держаться — вопрос не праздный. Мы с Машей знакомы уже полгода, из которых не виделись четыре месяца. Вот послезавтра будет ровно четыре, я помню, между прочим, и в каком платье ты была в тот наш последний день — тоже помню.
Видеться — не виделись. Только переписывались раз по пять-шесть в день, и скайп по выходным, когда можно на разницу во времени не обращать внимания, часа по два.
В Москве мы познакомились, of all places. Я там два месяца копался в архивах — в Институте современной истории, а она в этом институте работает.
Мой диплом называется «Ценностный вклад выходцев из бывшего СССР в социо-культурный контекст США». Барышников, Довлатов, Бродский, Лосев, Немезян — вот мои клиенты. Поездки в Москву, то есть, мне было не избежать. Я, правда, и не сильно сопротивлялся, честно говоря — интересно же посмотреть, откуда ты взялся, в смысле, предки твои — мама моя и отец оттуда, из Москвы, она эмигрировала в девяностые, он остался, и больше я про него ничего не знаю, эта тема в нашей семье — табу.
Машу ко мне приставили для сопровождения, потому что она там единственный молодой человек и к тому же говорит по-английски. Истории-то он институт современной, но средний возраст сотрудников — за шестьдесят, поздновато им иностранные языки осваивать. Не идеальный, конечно, у Маши английский, но в сочетании с моим таким же русским — мама меня заставляла в детстве его учить, но я сопротивлялся, — короче, нам для общения вполне хватало.
Не скажу, что архивы эти мне сильно помогли в работе. Хаос там царил настоящий, половина фондов оказались вообще не разобраны, а самое интересное было недоступно для иностранцев — разрешения какие-то нужны, dopusk. Если бы не Маша, которая знала, где что лежит, и главное, обладала удивительным умением уговаривать людей — только благодаря ей меня пускали туда, куда вообще-то не должны были, — если бы не она, можно было смело сказать — зря съездил.
Кроме того, она мне если не жизнь, то уж здоровье точно спасла. Научила, как в Москве правильно питаться, чтобы не заработать язву. Рецепт оказался простым. Никогда, сказала она, не ходи в дорогие места. И никогда не ходи в дешевые. И никогда не ходи никуда, кроме грузинской кухни. Понял?
Понял. А могу я тебя пригласить? Это я где-то через месяц после нашего знакомства спросил, когда стало окончательно ясно, что плевать на все — и на то, что Маша меня на два года старше, и на то, что на голову выше — просто не имеет это все никакого значения. А важно только одно — есть у меня повод ей позвонить или написать сразу после того, как вернулся к себе после работы, или я его еще не придумал? Себя-то чего обманывать?
Можешь, сказала Маша. Но лучше я тебя приглашу. Потому что самая правильная грузинская кухня в этом городе — у меня дома.
— Ты грузинка?
— Нет. Просто у меня есть мама.
— А, — говорю, — понятно, у меня тоже. Но вообще у нас с родителями знакомятся уже только тогда, когда отношения серьезные. А у вас?
— А у нас, — сказала Маша, — обычно уже после развода. Ты приходи, не бойся.
— Я и не боюсь.
Очень хороший получился тот вечер. Честное слово, вкуснее lobio и khachapuri, чем у Марины Евгеньевны, я не пробовал. Ну и сам не опозорился — нашел, где купить две бутылки настоящего грузинского красного, слава богу, не первый день в Москве, не полный lokh, как Маша выражается.
Марина Евгеньевна, когда увидела, как я с ее вторым именем мучаюсь, сразу сказала — оставьте, Дэвид, давайте — просто Марина. Я был ей очень благодарен.
Она еще ко мне все время присматривалась внимательно. Я думал — почему? А она сама сказала: просто поразительно, как вы похожи на одного человека, просто одно лицо, мы с ним работали когда-то вместе… я вам сейчас покажу. Принесла коробку, там фотографии старые, Polaroid еще. Нашла ту, которую искала.
На ней мужчина, он с коллегами на вечеринке, они Новый год отмечают, девяносто седьмой, на обороте фотографии написано. Действительно, удивительно — как будто я, только на двадцать лет старше.
Кто это? — спрашиваю.
Ну, так, просто человек, мы работали вместе. Но это не важно. А сходство вы тоже видите?
Да. Трудно не заметить. А можно с ним поговорить, с этим человеком? Может быть, он что-то знает про мою семью, в смысле, со стороны отца, может, вообще, родственник? А вдруг?
Сейчас, говорит, попробуем найти его телефон. Одной своей подруге позвонила, та — другой, и так по цепочке они его отыскали.
Марина набрала номер, здравствуйте, говорит, Володя, тут такое дело… Она ему все объяснила, потом мне трубку дала. Слышно было, что человек немного удивлен этим звонком, может быть, даже раздражен, но отвечал вежливо — нет, знаете ли, родственников у меня нет никаких, так что помочь вам, к сожалению, ничем не могу.