В багажнике «Волги» у моего землячка нашлись две бутылки водки, охотничье ружье и много других полезных вещей. Имант, который спиртного терпеть не мог, в ужасе убежал поближе к раскаленным рыжим камням предгорья, а я честно глушил водку на жаре, закусывал фиолетовым таджикским луком и слушал незваного собеседника, проклинавшего советскую власть и во всю глотку оравшего, что он мечтает помогать всем, кто эту власть тоже не любит.
– Ребята. – Юрченко снизил голос до шепота. – Скажите честно, что вы здесь делаете? Я же свой. Байки о книге оставьте маленьким детям. Скажите мне правду!
– Правду? – со страшным латышским акцентом проскрипел подошедший Имант. Акцент делал его похожим на иностранца, а потому еще более подозрительным.
– Правду? – переспросил и я. – Если на самом деле, то мы хотим смыться в Афганистан!..
Конечно же, надо было действительно сойти с ума или быть провокатором, чтобы поверить: два нормально развитых европейца приехали сюда, дабы рвануть в один из самых отсталых закоулков планеты. Юрченко поверил. Он тут же начал совать мне ружье, объясняя, каким патроном надо его заряжать, чтобы уложить пограничника с первого выстрела. Патроны он дарил мне вместе с ружьем. Затем Юрченко выхватил у Иманта записную книжку и нарисовал в ней секретный, только ему, Юрченко, известный, ход через афганистанский кордон. Он вычерчивал в блокноте схемы пограничных постов, диктовал адреса доверенных людей на той стороне. Похоже было, что сам он не идиот, но в его конторе нас с Имантом точно держат за идиотов.
Юрченко впрыгнул в свою «Волгу» и умчался. Мы вразвалочку, не спеша, возвратились в гостиницу. Когда отперли номер, то увидели, что все в нем перевернуто вверх дном, а записи и фотопленки исчезли. Никогда за всю поездку не был я в таком отчаянии: записи ведь у каждого были свои, личные. Да и фото…
Мы позвонили в столицу Таджикистана, Душанбе, и к нам немедленно примчался Мумин Каноат, наш товарищ, секретарь тамошнего Союза писателей. Он кому-то звонил, затем оставил нас в номере и умчался, воротясь часа через два с ворохом проявленных фотопленок и с записными книжками. Вздохнул: «Им в помощь с Украины даже специального человека прислали! Тут уже группа создана для вашей разработки!» Мы немедленно возвратились в Душанбе и там пообедали, даже Имант выпил рюмку. У нас был свой круг, у любопытных ребят из конторы – свой. Мы пожелали, чтобы и дальше эти круги не пересекались взаимно.
Простая она была, но в то же время и напряженная, жизнь у чиновников, прихвативших страну. Они жили отдельно, они ели отдельно, болели и лечились отдельно, они умирали отдельно, и их хоронили на отдельных кладбищах. На Валдае, в санатории для начальства, медицинские сестры показывают по секрету один заветный унитаз. «Вот здесь, – говорят они, – умер Андрей Александрович Жданов, один из самых близких к Сталину членов его политбюро. Поел, пошел в туалет. Сел, напрягся и в одночасье помер…» Они это не в осуждение рассказывали – просто жизнь у их клиентов такая: поруководил, пожрал, напрягся и помер. А как проживешь без напряжения при такой работе?
Поздней осенью я улетал из московского международного аэропорта Шереметьево-2. Под моросящим дождиком на улице толпились люди: в аэропорт впускали только с билетами – какая-то новая чиновничья фантазия. Но внутри толчеи не было, и можно было узнать и увидеть людей, которых я иначе и не заметил бы. Знакомый драматург помахал мне рукой.
– Странно, – сказал он. – Мы всю жизнь любили одних женщин, а писали про других, ни одной пьесы у меня нет про любимую женщину. Я всегда мечтал побывать в одних местах, а приходилось ездить в другие. Нам показывали кино про чьи-то фантазии и уверяли, что это она и есть – твоя и моя мечта. Мы жили как в зале ожидания: проходили поезда, там была другая жизнь, а нам объясняли, что наша все равно лучше. А затем все спуталось окончательно и пришла боль – такая острая!
– Боль накапливалась, – сказал я.
– Не знаю, – ответил драматург. – Все герои моих пьес ушли куда-то, а я жду, когда возвратятся те, кого я любил, и те, кто любил меня…
Он говорил как писал: непонятно и многозначительно. В огромном зале ожидания все это приобретало неожиданный смысл. А может быть, и нет единственного смысла во всем сразу?
Глава 12
Вы представить себе не можете, сколько информации вокруг нас и как она сортируется, по скольким каналам! Было время, когда у нас в стране можно было публиковать лишь положительную информацию про нашу жизнь, при этом принципиально нельзя было никого из нас ни с кем из-за бугра сравнивать, потому что мы изначально были лучше всех. Интересная подробность: цензорская зарплата всегда была выше зарплаты любого из главных редакторов. Чиновничья держава знала, что новости – это важное средство промывания мозгов и тот, кто работает фильтром на потоке этих новостей, куда главнее всех, кто формально подписывает страницы с новостями (уже после всех положенных фильтров).
В Америке, кстати, плохие новости в газете всегда ценились выше хороших. Дело в том, что хорошие новости разовы, у них нет развития, а плохие можно прослеживать, они изменяются в ту или иную сторону, живут своей странной жизнью. Люди, читающие газеты, этим интересуются, хотят знать, откуда приходят сведения о заметных событиях и как они развиваются. Я всегда любил спрашивать у своих студентов в университете города Бостона, откуда они узнают новости. Из газет, радио, телевидения? Отвечали мне разное, но некоторые говорили откровенно, что большинство важных новостей узнают исключительно друг от друга. По американской же статистике, среди молодежи вообще больше половины всей информации разносится устно, «из уст в уши». Даже у них, при огромной системе легальной информации, традиция устного информативного общения столь сильна. А мы-то годами жили, в основном полагаясь на слухи, чаще всего воспринимая легальные каналы новостей как милую властям болтовню. Обмен устными сведениями был знаком доверия; в «Огоньке» мой заместитель, Владимир Николаев, заходил каждое утро лишь для того, чтобы пересказать новости, которых он наслушался по «голосам». А затем приходил суровый мужик в униформе с желтым кожаным портфелем и с револьвером в такой же желтой кобуре на боку. Он отпирал портфель и выдавал мне под расписку распечатки всех передач «голосов» за вчерашний день. Так что я мог сверить сведения, полученные от заместителя, и сравнить уровни доверия ко мне из двух разных источников.
Новости выдавались послойно; некий верховный чиновник расписывал, кому что положено знать. Время от времени мне приносили даже книги, переведенные на русский язык нелегально и выпущенные тиражами в двести-триста экземпляров. Их рассылали по особому списку. Когда считалось, что мне надо знать об этом, я получал такую книгу, которую надо было прочесть и возвратить в течение месяца. Честно говоря, я их читал не все…
Я уже говорил, что многое в нашей жизни было суррогатным. Мы много читали, но только до тех пор, пока нам запрещали путешествовать. Безнадежность реальной жизни порождала жизнь параллельную. Если бы наши границы не охранялись с такой шизофренической одержимостью, бывший Союз мог бы стать главным потребителем наркотиков. Обществу были постоянно нужны новые галлюциногены, поскольку марксистские галлюцинации всем осточертели. Страна была огромным подпольем, хоть многие в ней этого не понимали. Это было не сражающееся подполье. Это было как американские нелегальные бары во время антиалкогольных законов. В то же самое время любая неофициальная новость, если она того стоила, облетала страну со скоростью небывалой. Система параллельной жизни выработала свою информационную службу, свою систему взаимопомощи и даже систему книгообмена. Я мог получить нужный мне том сочинений Николая Гумилева или воспоминаний Надежды Мандельштам в течение суток. Я знал, как сообщить моим американским друзьям о своих проблемах. Все это было вроде бы несерьезно и в то же время до чрезвычайности серьезно.
Мои американские студенты никогда не могли понять, почему при такой мощной системе подавления, которой владел Советский Союз, при таком малом количестве протестующих, при полном отсутствии организованной политической оппозиции антикоммунистические изменения оказались столь стремительны и успешны. «Была ли у вас оппозиционная печать?» – спрашивали у меня. Я показывал им изданный в Америке же сборник советских политических анекдотов. «Где вы это обсуждали?» – поинтересовался самый дотошный студент. «На кухнях, мой дорогой, на кухнях», – ответил я. В начале девяностых университет штата Флорида выпустил антологию политически двусмысленных произведений советской литературы. Огромная книга с десятками стихов (в том числе и моих) и отрывков из прозы, но с задумчивыми учеными толкованиями к каждой строке наших шкодливых писаний.
Кухонное общение описано многими, но мало кто из «не своих» принимал в нем участие сам. У американцев есть целые книги, написанные хорошими знатоками России, такими, как Гедрик Смит или Роберт Кайзер, где делаются бесконечные попытки оценить российскую жизнь по американским стандартам. Это бесполезно, только у Михалкова в «Сибирском цирюльнике» все россияне разговаривают так, чтобы американцам было понятнее. На самом же деле ни один заграничный гость ничего не понимал у нас. Надо было здесь родиться и вырасти, чтобы понять правила, по которым люди стягиваются в тот или иной дом, тщательно выясняют, кто может появиться новенький (не стукач ли?), и разговаривают вроде бы о несущественном. Чиновничья власть в стране давно уже не имела никакой политической окраски, она была просто аппаратом подавления всех, кто мешал новым барам жить так, как они хотели. Поэтому мы стали страной конспираторов, и у чиновников была своя, другая конспирация, на уровне которой они шушукались о своих проблемах. В одной комнате могли существовать по два-три заговора. Везде люди давно уже поделились на «мы» и «они», на «ваших» и «наших». В гости ходили внутри своего круга; было очень мало открытых домов и вообще мест, где жаловали всех приходящих. Местами широкодоступными, а значит, и потенциально опасными бывали мастерские художников. Помню, поэтесса Юнна Мориц жаловалась мне, что никогда нельзя знать, кто там собирается. Однажды – она с содроганием изложила мне этот факт из очередного собрания в мастерской у скульптора Сидура – во время собрания, в разгар трепа, встал и вышел никому не знакомый человек. Юнне было поручено выяснить, кто это и откуда. Она догнала ушедшего у станции метро и прямо задала вопрос. Ответ был столь же прям: «Из КГБ я. Ходит к вам кто попало, вот и поручили мне поприсутствов