Ах, до чего же хотелось узнать время от времени заветный телефончик такого всезнайки и позвонить ему, поспрашивать про секреты; узнать, почему выездное дело так долго решается или почему сняты стихи прямо из номера. Но поступать так ни в коем случае было нельзя, потому что ласковый всезнайка пришел бы немедленно и помог бы, но после окрутил бы тебя ниточками лжи в неподвижный кокон, из которого еще неизвестно, какая бабочка вылетит.
С детства я собирался вести дневник, даже несколько раз начинал. Но уже в студенческие годы я понял, что если буду писать в дневнике правду, то дам кому-то злому огромную власть над собой. Невозможно было представить, что хоть какие-то мои записи нельзя будет прочесть без моего разрешения, что мне оставят уголок независимости в этой жизни. Наши предки, в том числе литературные, вели прекрасные дневники, ставшие классикой. Почти не знаю соотечественников-современников, делавших откровенные ежедневные записи. Юрий Олеша? Дневники его вышли через много лет после смерти писателя, сегодняшние рецензенты пишут о купюрах, делавшихся в прежних изданиях, и об осторожности автора. Корней Чуковский? Так и чувствуется самоцензура, в каждой строке. Дочь Чуковского, Лидия Корнеевна? Юрий Нагибин? Могу лишь предполагать, что в русской литературе советского времени где-то кто-то что-нибудь написал. В украинской литературе таких дневников наверняка нет…
Черчилль и де Голль, даже Геббельс и Гальдер вели дневники. Но не Сталин. Писатель Сименон вел дневник, но не писатель Симонов. Впрочем – и это как раз случай Симонова – иногда дневники создавались изначально как литературное произведение, их придумывали, в них зарывались, как в индивидуальное укрытие на войне. Симонов издал свои дневники военных лет – я прочел и загоревал, потому что очень любил и уважал Константина Михайловича, а многое в опубликованных дневниках существует как бы для защиты от соглядатаев, тайной полиции, лютовавшей даже в окопах. Чиновники придумали до того страшную жизнь, что многим приходилось врать до последнего мгновения с надеждой на то, что вранье поможет выжить. Люди, которых расстреливали по приказу властей, в последнюю минуту орали здравицы в честь партии и ее вождей, надеясь, что услышат и пощадят. Но власть-то в глубине своей поганой души знала, с кем имеет дело…
Так мы и жили, на взаимном недоверии. Самые счастливые умудрялись осуществить вольтеровский принцип, сформулированный философом для отношений с Богом: «Мы раскланиваемся, но не разговариваем».
Все были разными. Среди властвовавших чиновников в последние годы преобладали циники – не идеалисты, а именно циники, похихикивавшие над марксистскими святынями даже в служебных кабинетах ЦК, но каравшие других за подобное неверие. Они хранили власть, потому что могли ею пользоваться. Основная масса населения жила в четверть силы, понимая, что нечего дергаться, но не надо и сходиться с чиновничьей ратью врукопашную. Мол, как-нибудь перебьемся, не было бы хуже…
Когда в конце восьмидесятых я преобразовывал «Огонек», многие удивлялись, откуда такая прыть. Попросту у меня и еще многих из моего поколения сохранилось много сил, которые некуда было тратить. Затем (в моем случае) желание не пачкаться возвратилось уже на новом уровне и я снова вышел из игры. Это было главное состояние всей жизни – попытка защитить свое право на выбор. Что поделаешь, я всю жизнь пребывал в одном помещении с самыми разными людьми, но свою общность признавал только с некоторыми из них. Я выбирал и выбрал: есть близкие друзья, есть любимые города и дома. Главными из любимых городов для меня какое-то время были два совершенно непохожих – Тбилиси и Рига. Когда мне становилось совсем невмоготу, я улетал в один или другой, сохраняя за собой еще Киев и Москву, кровно родные, а потому и гораздо более трудные. Такую я выстроил себе жизнь, и цену ей я знал хорошо.
…Как-то в начале восьмидесятых я приехал в мой любимый Тбилиси, столицу Грузии. Это был город, населенный моими друзьями, веселый и щедрый дом поэтов, смельчаков, бражников, неприступных красавиц и легкомысленных дев. Все сразу. Приехал я из Баку, столицы соседнего Азербайджана, где завершалась Декада украинского искусства. На такие декады принято было привозить всех писателей, более или менее известных за пределами республики. Привезли и меня.
Я говорил и повторю, что декады эти были незабываемы. Чиновничье племя изощрялось в организации показушных мероприятий разного рода, но так называемые праздники дружбы народов превосходили все другие государственные проделки. И масштабами притворства, и размахом воровства, и самой своей основательностью на фоне неустроенной советской жизни.
Гремели национальные оркестры, седобородые старцы протягивали дорогим гостям какие-то народные лепешки, чай и вино, девушки извивались в танцах, а маленькие школьники дарили всем пионерские галстуки. Гости к написанию сценариев не допускались, посему все было неожиданным: в течение дня полагалось посетить музеи ковров и воинской славы, спектакли самодеятельного театра и ткацкую фабрику – все это без системы и смысла. Поэтому самым разумным во время такой декады было уйти с друзьями в какое-нибудь кафе, пить чай, вино и радоваться жизни, наблюдая директивное ликование. Но для этого надо было иметь друзей или хороших знакомых в городе, где проходила декада. Как раз в Азербайджане их у меня и не было. Поэтому я выпадал из гостевых колонн неожиданно, блуждал по городу, пытаясь понять его, и время от времени возвращался в отель «Азербайджан», чтобы просто поваляться на койке. Можно было, конечно, накоротке пообщаться с начальством, участвуя в приемах и бесконечных обедах-ужинах, где за длинными столами после третьей бутылки, бывало, рассаживались вперемешку. Но разговоров к начальству у меня не было, тем более застольных, поэтому на директивных пирах я сиживал, стараясь не попадаться на глаза вершителям судеб. У края стола грыз какой-нибудь вкусный национальный сухарь и старался настроить душу на веселый лад.
В тот день я куда-то там не поехал и возвратился в гостиницу, решив поблаженствовать в обществе только что купленного арбуза, но, увы, меня в номер не пропустили. Я с ужасом наблюдал, как по вестибюлю, куда мне позволили заглянуть перед тем, как выставили окончательно, бродят угрюмые дядьки с миноискателями. Вспомнил, что сегодня вечером объявлен прием, куда пригласили и меня; на приеме намеревался выступить лидер азербайджанских коммунистов Гейдар Алиев. По этому случаю гостиницу обыскивали в поисках мин и бомб, принесенных врагами.
У Алиева с врагами были давние счеты, он провел много лет, одолевая дракона на должности руководителя местной охранки, в звании генерала КГБ. Коренастый, тяжелый, любящий показывать гостям пистолет, который он носил в кобуре под мышкой, Алиев был вождем старой школы, сталинского разлива. Азербайджанцы, с которыми я о нем заговаривал, как правило, вздрагивали при упоминании имени руководителя, а затем говорили что-нибудь в меру положительное вроде «Крепкий начальник» и отворачивались. Сзади и впереди идущего Алиева всегда бежала охрана, если он входил в президиум, то – метров на пять впереди остальных, разрешая залу поаплодировать себе и приветствуя этот зал мясистой большой лапой.
Короче говоря, я разозлился, что меня не пустили в гостиницу, потому что искали там мины, которых наверняка не было. Тогда же я решил, что пора с этим кончать; хозяева, не впускающие гостя в дом, потому что он им подозрителен, мне ни к чему. Прижав к груди арбуз, я размышлял на все эти темы, сидя на ступеньках гостиницы «Азербайджан», и тут ко мне подошел усач в черном костюме. «А, Коротич, – сказал усач и широко улыбнулся. – Не пускают тебя. Это тебе не с иностранными корреспондентами обниматься!» Усач дал мне понять, что про меня все известно. Кстати сказать, такие же усачи сидели на всех этажах бакинской гостиницы, поводя вокруг черными, чуть навыкате глазами и всех видя насквозь.
«Ладно, пойдем!» – сказал усач и провел меня сквозь вестибюль с миноискателями, даже не проверив, нет ли в моем арбузе мины для уничтожения товарища Алиева. Усач арбуза не боялся. Арбузы, наверное, проверили еще до продажи, прямо на бахче.
С братским Азербайджаном у меня было не много общего, а сейчас ощущение отчужденности усилилось до предела, укладываясь в универсальную формулу: «Ну их на фиг!» Я вошел в номер, разрезал арбуз, надкусил сочный ломоть и понял, что не хочу здесь жить. Снял телефонную трубку, позвонил в Тбилиси и, шамкая ртом, полным арбузной мякоти, сказал своему другу Джансугу Чарквиани, что устал от партийно-мусульманского гостеприимства. «Быстро беги к нам! – возопил Джансуг. – Ты там с ума сойдешь! У нас завтра пленум ЦК, Эдуард обрадуется!»
Чарквиани называл Эдуардами только двоих: нашего общего друга, пилота и замечательного тамаду по фамилии Кухалейшвили, и руководителя грузинских коммунистов по фамилии Шеварднадзе. Первого он звал по имени всегда, а второго только заочно. Не выяснив, о каком конкретно Эдуарде идет речь, я зато уяснил, что на декаде мне надоело. Наверное, Баку – хороший город, но слишком он отличается от других моих любимых городов и от моих представлений о местах, где можно быть счастливым. Это мое личное: Есенин, к примеру, был уверен, что лучше и гостеприимнее Баку ничего нет.
Я собрал вещи, прямо в вестибюле гостиницы купил билет на поезд в Тбилиси, заказал такси. Волоокий красавец на стуле в коридоре проводил меня медленным взглядом, но ничего не сказал. Может быть, он уже все знал, а может быть, было жарко и он не хотел утруждать себя разговором. А возможно, он ожидал, когда я уеду, чтобы доесть у меня в номере холодный арбуз.
Люди с миноискателями уже ушли из вестибюля гостиницы. Красавицы в национальных костюмах расставляли кувшины с цветами, особенно щедро вокруг портретов Брежнева и Алиева. Пора было сматываться.
Ночь в кавказском поезде, пропахшем чесноком, пылью и кислым вином, – и я в Тбилиси. Еще час, в который вошло короткое посещение духана с дегустацией молодого барашка, а также два тоста – за Грузию и за наших близких – и я на пленуме ЦК Компартии Грузии. Вернее, за кулисами театра, где пленум проходил. Много людей вокруг, много столов со стоящими на них бутылками белых и красных вин. Отдельно стоят когорты прозрачных чайных стаканов. На блюдах фрукты: все грызут яблоки, чокаются и галдят со вполне беспартийным видом. Шеварднадзе – в толпе, только его белая макушка плавает среди черных причесок. Обстановка деревенской свадьбы, а не пленума ЦК. «Эй, – кричит мне Шеварднадзе. – Выступи первым после перерыва!» – «О чем?» – «О чем угодно! Поздравь нас!» – «С чем?» – «С чем угодно…»