Мы отошли с Шеварднадзе чуть в сторону, и я вдруг сказал ему, до чего мне ужасно было в Баку, какова атмосфера диктатуры в соседней республике Закавказья. В принципе, при всех наших прекрасных отношениях, такого говорить не полагалось, но Шеварднадзе посерьезнел и ответил мне очень четко: «Понимаешь, сейчас многое решается. Многие хотят править людьми как прежде – палкой. Но я считаю, если ты наводишь порядок одной только силой, – рано или поздно сила восстанет против тебя. Сам видишь, я пробую руководить в Грузии по-другому. Мне надо, чтобы люди мне верили, потому что – или мы переменим систему отношений в этой стране, или все рухнет…» Это был первый монолог о перестройке, слышанный мною от официального руководителя, тем более что никакими перестройками тогда и не пахло.
Есть у меня и фотография, сделанная в тот же день, после моего выступления на пленуме, уже в кабинете у Шеварднадзе. Мы, твердо надеющиеся на перемены, глядим друг на друга, понимая, что так, как сейчас, больше быть не может.
Пройдет немного лет. Вначале Алиев возвысится над Шеварднадзе, окажется в Москве, как символ борьбы за кондовую коммунистическую идею. Шеварднадзе придет к настоящей своей роли уже при Горбачеве, когда Алиева «выдавят» из руководства. Шеварднадзе взойдет на стратегические высоты и «выдавит» с должности одного из самых твердокаменных советских чиновников, Андрея Андреевича Громыко…
Осенью 1988 года Шеварднадзе пригласит меня в Москве на свой день рождения, ему исполнится 60 лет. Мы чокнемся красным вином мукузани, и вдруг не я – Шеварднадзе вспомнит: «Мы с тобой не раз говорили, что все, мол, изменится, станет другим и принесет людям радость. Я рассуждал о том, как надо руководить, а как не надо. Если бы я вправду все знал! А то ведь каждый день ломаю себя по-прежнему, каждый день делаю все вопреки годам моего партийного учения и работы. Я все делаю не так, как меня учили и приучали всю жизнь!..»
– Но ведь получается! – бодро польстил я. – И не у Алиева!
Именинник улыбнулся и ничего не сказал. Он уже был министром иностранных дел и вел себя дипломатичнее, чем всегда. Впрочем, вскоре он откажется от министерских регалий, уйдет в оппозицию к Горбачеву, но и с Ельциным не сомкнется. Алиев же оседлает поднявшуюся волну национализма, возвратится в Азербайджан и снова двинется к власти, широко улыбаясь уже не России, а Турции. Шеварднадзе будет поддакивать антироссийским лозунгам из Тбилиси, энергично искать спонсорства у американцев, запретит официально цитировать собственное утверждение о том, что солнце для грузин восходит не на востоке, а на севере, из Москвы. Я уже не знаю, кто сегодня победил, кто взял реванш, а кто затаился.
Последний и решительный бой, о котором пели в партийной песне, превратился в беспрерывную схватку, будто в прежней очереди за водкой. Чиновники попыхтели немного, попугались чуть-чуть, но приложили все усилия, отучая нас от любви к государству, построенному у нас на родине. В общем, чиновникам тоже нелегко: одни из них толкают население к светлому будущему, другие – к светлому прошлому, а современность мы проскакиваем, как обычно. Они ее берегут для себя.
Мы склонны к мечтаниям, мы примериваем свои жизни к известным стандартам. Не могу себе представить, чтобы Михаил Сергеевич Горбачев хоть раз вообразил себя Владимиром Ильичом Лениным, при одном упоминании имени которого он в течение десятилетий вскакивал с места и подымал зал. Но, мне кажется, однажды он ощутил себя в шкуре простых людей из своего детства или поближе к Андрею Дмитриевичу Сахарову, вызволенному им из ссылки, – и задумался.
– Ничего они нам не сделают, – говорил мне один заключенный. – Важно только ничего у них не брать, ничего не просить и ни одному их слову не верить. Чиновничья система и мы давно уже начали жить по отдельности, со временем все более разделяясь. А дальше?
У меня в московском кабинете висят три старинные иконы. Когда-то давно я нашел их в виде черных досок в углу разрушенной карпатской церкви. Тогда же отнес домой, чуть подсушил в тени – доски были сырыми – и потер разрезанной пополам луковицей. Из-под всех наслоений грязных и подлых времен, швырявших иконы на пол, выступила небывалой красоты живопись. Одна из икон была семнадцатого века, не позже. На ней изображено Рождество; Младенец на коленях у Матери, звезда над Вифлеемом, хлев, волхвы, спешащие поклониться. Все персонажи – в старинной горской украинской одежде – и волхвы, и Младенец, и Мать. И горы вокруг узнаваемы – лесистые, карпатские…
Каждый народ хочет, чтобы Бог родился в его землях. В крайнем случае – Сын Бога. Народу надо верить, что Бог его видит и знает о нем. Когда тебя уже никто не помнит, хочется, чтобы оставался всезнающий и любящий тебя Бог. Если и в это не верить, то во что – тогда?
Я отреставрировал иконы, и с тех пор они висят у меня в кабинете. Волхвы стоят на коленях, одергивая гуцульские рубахи, и радуются – теперь все хорошо; этот Мальчик вырастет, и всем станет лучше.
Только один Мальчик знает, что на самом деле Его распнут, а лучше станет еще очень нескоро. Если Он даже не знает этого в момент поклонения волхвов, то вскоре узнает: таково Его предназначение.
Глава 14
Ну вот и сбылась мечта нескольких поколений украинских националистов: республика обрела независимость. Одновременно мечты нескольких поколений украинских либералов о том, чтобы их страна стала полноправным членом европейского и мирового сообществ, обрели шанс к осуществлению. Дай Бог, чтобы этот шанс не был испоганен в очередной раз: слишком много амбиций и темпераментов сходится у государственной колыбели Украины, слишком много игроков швыряет на стол украинскую карту, думая лишь о собственной своей выгоде. Дай Бог, чтобы сейчас было иначе!
Я прожил здесь первые пятьдесят лет жизни и хорошо знаю, что на Украине есть все: самые плодородные поля Европы, богатейшие недра, добрый, трудолюбивый и бесконечно одаренный народ. Но, живя на перекрестке главных дорог Старого Света, Украина всегда была самым лакомым куском для любого захватчика. Если воинам Чингисхана надо было идти вперед, они уничтожали Украину до пепла. Если поднимающейся Польше нужны были сочные ранчо – их искали на Украине. Если Россия задумывалась о своем величии – без Украины оно и не мыслилось. Германия издавна целилась на союз не с Москвой, а с Киевом, мечтая при этом зажать и сожрать Польшу, что совпадало и с амбициями многих украинских дремучих голов. Никакие геополитические изменения в Центральной и Восточной Европе не складывались без участия Украины. Обе мировых войны прокатились по ней в нашем столетии огненным шаром. Прорывы Украины к государственной независимости безжалостно подавлялись огнем и мечом – Польша, Россия, Германия никогда не видели в этой стране и ее народе полноправных партнеров. Историки до сих пор выясняют, был ли вообще когда-нибудь такой феномен, как Украинское государство; именно ГОСУДАРСТВО, а не фишка в чужих играх. Даже сейчас, даже в России, очень трудно найти политиков, разговаривающих с Украиной на равных. Но дело еще и в том, что на пятидесятимиллионной Украине тоже не очень много людей, способных общаться с миром достойно и равноправно. Украина давно уже безэлитна; с нее множество раз соскребали, снимали, счищали элиту, сманивая ученых за пределы Украины, отправляя талантливейших певцов и композиторов к императорскому двору или в Большой театр, приближая военачальников к Польскому королевству. Уже много столетий подряд Украина жила обезглавленно, речь ее была оставлена пригородным и крестьянским низам. Чуть интеллигенция возрождалась, ее срезали снова и снова; на чудовищных политических процессах тридцатых годов это заметил весь мир. Тогда же – и это заметили с опозданием – при помощи голода было ликвидировано и крестьянство, по крайней мере, самая деятельная и умелая его часть. После войны уже только добивали…
Лучшие книги о большевистском терроре, вырубившем Украину, написал Роберт Конквест, замечательный английский ученый. Полагаю, что его «Большой террор» и «Жатва скорби» – произведения по уровню не ниже солженицынского «Архипелага ГУЛАГ», а по изложению даже убедительнее. Я много говорил с Конквестом о его исследованиях, и он рассказывал мне, насколько удивила его привычка к страданию, даже покорность, проявленная Украиной в те годы. Не было ведь ни движения сопротивления, ни партизанской борьбы против геноцида, проводившегося большевиками. Приговоренные шли навстречу карателям плача, а не отстреливаясь. Через пятьдесят лет после вершинного года страшного голода, в 1983 году, мы хотели организовать в украинской прессе серию публикаций о событиях тех лет. Заведующий отделом пропаганды ЦК Леонид Кравчук собрал главных редакторов и предупредил, что каждый, кто пикнет на эту тему, будет уничтожен и разжалован навсегда. Ни строки тогда не появилось в украинской печати. Что-то прорвалось в русских публикациях, но не на Украине… Позже Леонид Кравчук станет первым президентом уже независимой Украины и, как говорится, на голубом глазу с трибуны заявит, что сейчас, только став президентом, что-то услышал и разузнал о геноциде. Ну что тут скажешь? Перекалеченные души, инвалидное сознание – это еще менять и менять, это еще будет болеть много десятилетий…
Мое поколение было очередным поколением мечты и бунта; рубили его безжалостно, потому что Украине прощали все, кроме проявлений собственного достоинства. Для обывателей ее народ столетиями воплощался в образе сытого и глупого мужика в расшитой рубахе и шароварах, с куском сала в немытом кулаке. Эта сальная шароварность кружила и кружит над репутацией моего народа, который год за годом пытались удерживать на уровне североамериканской индейской резервации, подкупая для этой цели одних, уничтожая других и оглупляя третьих. Что самое забавное, этот придуманный украинец, который никогда не существовал за пределами анекдотов, фольклорных ансамблей и этнографических книг, стал казаться неким идеалом и для части интеллигенции. О нем уже пишут книги, снимают фильмы и продолжают вызывать его из оперных декораций выдуманного прошлого в придуманное будущее. Бедная моя Украина!