Мы никогда не будем придираться друг к другу.
Мы не будем курить и будем потреблять алкоголь в умеренных дозах.
В будние дни мы будем тушить свет в 11:30 вечера и вставать в 6:30 утра.
Мы будем покупать очищенный от свинца бензин высшего качества марки «Шеврон» и следить, чтобы уровень топлива в баке не опускался ниже половины.
Мы будем честно любить друг друга и обеспечивать основные потребности каждого.
Мы будем вместе наслаждаться замечательной жизнью.
Мы не будем обращать внимания на то, что думают о нас другие.
Мы будем делать то, что считаем для нас правильным!
Глава 24
Мой жизненный опыт складывался как слоеный пирог – из разных частей. Последние годы многим казались самыми интересными, потому что были связаны с отсутствием в Москве. Сразу же по возвращении из Америки летом 1998 года я начал отвечать на множество вопросов. Вопросы были приватные, устные, от друзей и приятелей, желавших понять, как же это я прожил и проработал в Америке столько времени, а затем вернулся. Однажды, отвечая в живом эфире на вопросы радиослушателей, я дождался трогательного женского голоса, который спросил: «Как же это так – все туда, а вы оттуда?» Журналисты задавали вопросы, жаждая обобщений. Из журнала «Знамя» пришло письмо с просьбой написать нечто большое под названием: «Америка как жизненный опыт». Из Львова позвонили и час пытали меня по телефону, пытаясь прояснить эту же тему. А я – самое странное – не ощущал разорванности собственной жизни и своего личного опыта. Может быть, потому, что считаю, я прожил в Америке ту часть жизни, которая была Америке предназначена, а дома, где проходила моя главная жизнь, я тоже что-то смог и реализовал себя, как умел. Везде существовали определенные правила, которые можно было принять или нет, определяя этим самым свое место в сообществе. Жизненный опыт был целен, складываясь из непохожих, но сочетаемых частей. Тем более что у многих – и у меня в том числе – менялось с возрастом общее ощущение своего места в окружающем мире. Горизонты стали куда шире и понятнее, может быть, это и зовется опытом?
Прежде всего, я стал терпимее, это уж точно. Жизнь в демократическом обществе усмиряет. Привыкаешь работать среди разных людей и привыкаешь к тому, что эти люди терпят тебя. Значит, и тебе надо терпеть, пытаться понять их. Дома меня от этого отучивали: тот, кто пел не с нами, и тот, кто шагал не в ногу, подлежали изъятию из жизни, даже поэмы были про это. В Америке же я не знал, кто с какой ноги шагает в общий со мной день. А зачем мне это знать?
Приходят письма из Бостона. Декан факультета журналистики писал, что «эти семь лет пролетели так быстро», и приглашал приехать в университет, лишь только я захочу. Время и вправду пролетело молниеносно; ехал я ненадолго, хотел побыть в американском университете год, не больше. А возвратился через семь с лишним лет. И ко всему привыкал с самого начала; мне захотелось этого опыта, и я его приобрел. По части причин моего возвращения, то недавно еще один аргумент – чисто литературный – я почерпнул у актера Михаила Глузского. Объясняя, почему он не остался работать в заграничном театре, Глузский двинулся по пути профессиональных ассоциаций: «Помните, у Островского в «Лесе» Аркашка Счастливцев рассказывает о том, как однажды он попал к тетушкам-богомолкам. Кормили, говорит, хорошо, помыли, приодели. Утром завтрак, потом обед, ужин… Покой! «И я, – говорит он, – однажды ночью просыпаюсь и думаю: а не удавиться ли мне?..» И – сбежал!» Очень понятное для соотечественника объяснение…
К заграницам мы непривычны, хоть вообще-то все люди на свете живут в окружении заграниц. Зарубежья постоянно с нами: агрессивные и враждебные, как воспринимались они в Советском Союзе, завистливые и прожорливые, как воспринимаются они в США. Вокруг нашего кордона всегда существовала эмиграция – часть зарубежья, недавно еще бывшая чем-то вполне домашним, отношение к которой менялось постоянно. У нас бывали заграницы близкие и далекие, понятные и загадочные; так же и во всех странах. К Америке отношение многие годы были напряженное, затем у многих оно стало иждивенческим, – мол, богатая эта заокеанская страна дураков. Знания, понимания Америки у нас не было и нет – не буду распространяться на эту тему, скажу только, что политизированные до предела отношения между разными странами и народами, как правило, рождают взаимную перекошенность. Россия по-прежнему экзотична для американцев. Она была в свое время частью их страха, но частью их нормальной повседневности стать пока не смогла. Есть хорошие книги о России: за последние лет двадцать их вышло там с десяток; но повседневное знание о нас ущербно: фильмов наших в прокате нет, товаров наших – тоже. В голливудских лентах русские традиционно мелькают этакими пьяными увальнями в ушанках (не переодеваясь даже в космосе, как в фильме «Армагеддон»). Быт у нас очень отличается от заокеанского; бостонская студентка рассказывала мне, что провела лето в Москве, устроившись в какую-то фирму для приработка. Ей сняли комнату в трехкомнатной квартире. Студентка восхищалась добродушием и щедростью своих не очень богатых квартирных хозяев. Но вскоре, рассказывала она, пришло время стирать, и оказалось, что в доме нет стиральной машины. Студентка позвонила маме во Флориду, но та тоже никогда не стирала руками и ничего посоветовать не смогла. Юная американка двинула за наукой к хозяевам квартиры и с гордостью сообщила мне, что теперь умеет стирать в тазике и в корыте. Конечно же, это курьез, но во многих отношениях мы в быту все еще неандертальцы для жителей американских городов. Бизнесмены жалуются, что даже крупные наши дельцы не имеют электронных адресов, не содержат у телефона секретарей, знающих английский язык. Из-за разницы в часовых поясах надо привыкать к тому, что российских деловых партнеров из Америки можно вызвонить лишь до полудня, а из России в Штаты лучше всего звонить ночью…
Но главная беда в том, что рядовые американцы не соприкасаются с нами по житейским, повседневным каналам – мы их не одеваем, не кормим и не веселим. Сейчас уже и не готовы их разбомбить, отчего представление о России вовсе ушло в размытость. Мы так и не стали частью их жизни, чем-то важным массово и постоянно. Наши иммигранты в Америке в основном ведут себя, как наглый родственник из провинции, который приехал, оглядел вашу симпатичную квартиру и сказал: «Ух ты, мне здесь нравится, я буду здесь жить. Где у вас стоит холодильник с едой?» В общем, меня и пригласили за океан, чтобы рассказать американским студентам и специалистам о нашей прессе в системе нынешних духовных стандартов. Я подумал и согласился.
Америка не была для меня чем-то совсем уж экзотическим. Я немало бывал там, перевел многих американских поэтов, написал несколько книг о Соединенных Штатах, одна из них даже получила Государственную премию. Но я тоже дитя времени; так сложилось, что лучше знал я Америку своего времени, встревоженную, перекошенную холодной войной, пропитанную ненавистью к нам. Слава богу, эти времена уходят, и уже в конце восьмидесятых, наезжая за океан, я убеждался, что американцы освобождаются от внушенных им кошмаров об «империи зла». Здесь не все просто: эхом их прошлого осталось множество хамских по отношению к нам законов и поправок к ним. Это отдельная тема, особенно ощутимая в эмигрантских судьбах. О, эмиграция! В этой книге я несколько раз говорю о ней, но возвращения неизбежны. Это же поэма, особенная среда, любому в Америке так или иначе первым приходится пройти именно этот слой. Уже на паспортном контроле есть отдельная очередь для неграждан и иммигрантов. В последние лет десять-пятнадцать для эмиграции из России надо было непременно рассказать в американском консульстве жалобную историю о том, как большевики тиранят тебя и преследуют за политику. Многие из желавших уехать приходили и рассказывали что надо; вовсе не обязательно, чтобы это происходило с ними на самом деле. Фантазии были здесь безграничны, консульская доверчивость – какое-то время – безмерна. Бывшие преподаватели атеизма клялись в своей религиозности, а доценты марксистских наук врали про то, что их насильно обратили в пролетарскую веру. В общем, к Америке зачастую надо продираться не только сквозь расстояние, но и сквозь слои старого и нового вранья. Оказалось, что это не такая и сложная проблема для знатоков. Можно даже неплохо жить за счет сочувствия, провоцируемого по обе стороны океана. Вспоминаю собственные впечатления по этому поводу. Как-то ко мне в университетский кабинет постучалась некая игриво хлопающая ресницами не шибко юная дама и протянула письмо от московского поэта, с чьим мнением я считался. «Помоги ей, – писал поэт. – Дама рассказала мне о том ужасе, с которым приходится существовать русской писательнице, погруженной в эмигрантские омуты. Там же поговорить не с кем…» Я начал помогать и одновременно прочел в одной из эмигрантских газет сочинение подзащитной игривой дамы, где она писала о том, как ей не с кем было поговорить в сегодняшней Москве и до чего там мерзко и как ей хорошо именно среди родимых эмигрантских осин. Как раз в это время умер замечательный поэт Иосиф Бродский, и дама начала рассказывать, как она никого не пускала на похороны из тех, кто ей не мил, поскольку она для Бродского и Бродский для нее… В общем, вранье на вранье, но не без выгод.
Не дай бог! Я понимал, что если приближусь ко всему этому еще на шаг, то возвращу себе мучительное ощущение посиделок в Союзе писателей, который развалился в сегодняшней Москве на шесть частей, покусывающих друг друга, словно драконьи головы, – и слава богу. Не для того я уезжал из московских окололитературных толкучек, чтобы нашаривать их в Бостоне. Но уйти от всей этой суеты непросто, она тусуется, перетекает из тазика в тазик, становится иногда агрессивной, потому что существует некий пирожок, выделенный властями на всю эмиграцию; его в основном уже поделили, и каждый новый перекрой этого пирожка весьма травматичен. Существуют бытовые эмигранты, беглые парикмахеры (как звал их один знакомый ученый в Бостоне), зачастую с нафантазированным антибольшевистским прошлым; они заняты в основном отношениями с благотворительными фондами США, получением льгот и отстаиванием завоеванного. Существуют ученые, которые очень быстро интегрируются в мир американски