Верховные чиновники страны были окружены аурой несвободы. Здесь, на верхнем этаже их власти, обычными были хамские реплики, оскорбления, уроненные просто так, без объяснений или извинений. Здесь вызванные на судилище получали инфаркты – и не раз, политбюро даже гордилось этим («Мы вас сюда вызвали не шутки шутить!»). Там приказывали, не слушая ответных аргументов и даже не интересуясь ими. Приговоры вельможных старичков готовились заранее, и, при определенной доле везения, можно было получить их для ознакомления еще до заседания. Многое зависело и от того, кто именно будет на политбюро присутствовать; однажды Яковлев посоветовал мне на время исчезнуть из Москвы, потому что ни его, ни Горбачева не будет в городе. Значит, если меня вызовут «на самый верх», председательствовать будет Лигачев. «Потом не отмоетесь», – предупреждал Яковлев.
Обсуждение неприятных для начальства публикаций всегда начиналось на верхних этажах власти с единственной фразы: «Разболтались!» Гласность пробивалась с боями, и долгое время ее воспринимали как чисто декоративные румяна на слегка приржавевших физиономиях рабочего и колхозницы, красующихся с серпом и молотом возле известной выставки в Москве.
В ответ на утверждение, что ты опубликовал какую-нибудь статью, потому что хотел, чтобы все люди знали правду, какой-нибудь Соломенцев всегда мог перебить, торжественно вопрошая: «А чья это правда?» В прежние времена, когда такой вопрос задавали Сталин, Берия или Суслов, можно было прямо с собрания партвождей уйти туда, откуда не возвращаются. Михаила Кольцова, редактировавшего «Огонек» в тридцатых годах, увезли именно таким образом, и хроникеры журнала до сих пор спорят о том, в каком именно году его расстреляли.
Было доведено до всеобщего сведения, что правда, как и справедливость, бывает «наша» и «не наша», что правда всегда кому-нибудь служит и мы не позволим, чтобы она служила не тем, кому положено. Прессу много раз сажали на партийную цепь, примораживали, и всегда успешно. Затем несколько оттепелей подряд расшатали партийную колымагу, и с середины восьмидесятых годов партийные кучера пытались перепрячь своих лошадей. Отстаивая свое право на владение прессой, партийное чиновничество тем не менее понимало, что пресса все больше выскальзывает из мозолистых коммунистических рук. Придя к власти, Горбачев заговорил о гласности, о том, что партия отныне будет говорить правду и – всем сразу. Это была попытка помыть старую потаскуху, возвратив ей былую девственность. Самое смешное: генсек искренне верил, что такое возможно.
В ЦК любили с умным видом повторять демагогическую горьковскую формулу, что у нас есть все права, кроме единственного – плохо писать. А хорошо писать значило – делать, что велено, и не мудрить. В Москве и Киеве меня не раз вызывали в свои кабинеты чиновники, назначенные поруководить писателями в отделах культуры ЦК, и долго вслух удивлялись, почему некоторые литераторы не понимают своего счастья, не блюдут партийных нормативов и указаний. «Мало ли что мне нравится лично, – говорил Владимир Севрук, заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК на Старой площади. – Но я же не хожу по улице без штанов, существуют ведь нормы!» Я так и не понял, почему такой серьезный вождь хочет пройтись по улице без штанов, но его мысль была вполне доступна.
Вы еще не забыли, как долго у нас никто и не заикался о свободе слова: говорили о некоей гласности и «восстановлении ленинских норм». Боюсь, что у всех были разные представления об этих самых нормах. Историки напоминали, что главной нормой ленинской революции был террор против инакомыслящих, и не очень верили в то, что по старым рельсам смогут покатить новые поезда. Первый период гласности шел под строжайшим надзором, полегчало, пожалуй, в конце 1990-го, после принятия Закона о печати и отмены цензуры, да и то не сразу.
Отдельной свободы слова не бывает, эта истина многим дается с большим трудом. И не бывает отдельной свободы предпринимательства. И отдельной свободы путешествий тоже не существует. Есть свобода и несвобода, между которыми практически нет градаций. Нельзя быть частично свободным, как нельзя быть чуточку беременной. Если нет свободы слова, запрещены политические свободы, рано или поздно придет время пекинской площади Тяньаньмэнь и расстрелянных на ней демонстраций, как это было в Китае. Если нет свободной экономики и демократического законодательства, свободная печать будет ущербной, какой была она в нашей стране.
При Горбачеве свободу пробовали дозировать, как лекарство. Открываю наугад один из блокнотов с записями инструктажей в ЦК. Совещание в отделе пропаганды у заместителя заведующего Альберта Власова. 4 августа 1988 года, 4 часа дня. Редакторы предупреждены, что цензура снимет любое упоминание о двадцатилетии подавления советскими танками Пражской весны. Ни в одной газете, ни в одном журнале не должно быть ни строчки. Также – не нагнетать афганскую тему, не заострять разговор об Афганистане. Без того уже тысячи вдов и сирот в стране – не волновать их! И так далее. 11 сентября совещание в том же кабинете: «Ни в коем случае не позволить, чтобы звучала мысль, будто мы хотим оторвать Западную Европу от США». 23 сентября 1988 года, 11 утра. У Горбачева. Первая реплика: «Здесь многие хотели бы меня покритиковать, но сейчас я вам этого не позволю». Ответная реплика главного редактора «Правды» Виктора Афанасьева: «Не дошли мы еще, Михаил Сергеевич, до того, чтобы и генсека критиковать!»
Я рассказываю об этом, чтобы яснее был масштаб изменений. Еще лет десять назад каждая строка, не соответствующая указаниям, шла к начальству прямо от цензора. Вызывали, что называется, «на ковер» – до самого верха; я бывал «на ковре» у всех начальников, включая Горбачева. Свободная пресса? Если цензор не подпишет номера, журнал не выйдет…
А ведь каждый номер был дорог, за два с небольшим года моей работы в «Огоньке» число наших подписчиков возросло до четырех с половиной миллионов. Американские журналисты, проголосовав, признали меня International Editor of the Year, «Международным редактором года», присудили премию. Ни до, ни после этого наших редакторов такого титула не удостаивали, но в родимой печати сообщений об этом практически не было. Меня поздравляли шепотом или по телефону, и это в конце восьмидесятых годов, в зените горбачевской гласности!
Пожалуй, по судьбе печати легче всего было проследить, как разделялись интеллигенция с властью, как Горбачев повторял хрущевскую ошибку, не собирая интеллигенцию вокруг себя, а продолжая опираться на партийное чиновничество, которому даже его нерешительные реформы давно были поперек горла. Мы делились на нестыкующиеся миры. К членам политбюро многие относились уже как к летучим мышам. Вот кружат они, маячат над головами, много слухов о их зловредности и опасности. Но голосов их не слышим, звуковая частота, на которой они перекликаются, людям недоступна. Видишь, как нетопыри мечутся в ночном небе, но они безмолвны, потому что разговаривают на собственной частоте, может быть, даже повизгивают, похрюкивают, поют, но мы их не слышим…
Чиновники не оставляли нас своими заботами. Позвонил директор издательства «Правда» Вячеслав Петрович Леонтьев: «Что-то большие у вас прибыли, мы заберем часть…» И я мог говорить после этого что угодно, но сотрудники «Огонька», крупнейшего журнала Европы, получали меньше самого задрипанного писаки из «Правды». Несмотря на то что секретарь ЦК по идеологии Медведев говорил, что наш журнал антисоветский и антикоммунистический, но прибыли шли в карман управления делами коммунистической партии, которая владела комбинатом «Правда».
Чем больше мы атаковали чиновничью власть, тем с большими задержками печатался наш тираж, тем хуже доставляли его подписчикам. Однажды нам объявили, что из журнала изымается одна цветная вкладка – для нее, мол, нет в стране ни бумаги, ни полиграфии. А вкладки были предметом особой гордости «Огонька»; уже несколько десятилетий подряд для множества подписчиков, особенно из провинции, они были главным источником информации о художественной жизни. Многими читателями эти репродукции коллекционировались, хранились в папках на правах дорогих альбомов, и мы очень следили за качеством печати (естественно, в пределах возможностей издательства «Правда»). Время от времени «Правда» выдавала чудовищные цвета репродукций, не имеющие ничего общего с оригиналами. В ответ на все претензии партийные издатели пожимали плечами, зная, что все равно никто их не станет наказывать. А теперь вот вообще сняли полную вкладку – четыре цветные страницы. При этом было ясно, что искать управу на руководство издательства ЦК в стране бессмысленно. А за пределами страны?
Нас лишили вкладки в 1989 году. Тогда же редакцию посетил господин Фогель, председатель Германской социал-демократической партии. Выслушав мои жалобы, он твердо сказал, что поможет. Через несколько дней приехали его представители, переписали наши технические характеристики и вскоре же сообщили, что гарантируют «Огоньку» своевременное печатание всех вкладок при единственном условии: на каждой цветной странице должно быть указано, что это любезность немецких социал-демократов. Я согласился: да ради бога, только печатайте!
Несколько лет назад меня за такие шалости могли бы и посадить. Теперь же я официально уведомил издательство «Правда», что изъятие ими вкладки, за которую миллионы читателей журнала уплатили полную стоимость при подписке, незаконно и по этому случаю оно будет компенсировано немецкой полиграфией. Вкладки намечено доставлять грузовиками точно в соответствии с графиком печатания еженедельника. У директора «Правды» отвисла челюсть: такого хулиганского вторжения чужестранных сил в типографию, где печатаются документы самой пролетарской на свете партии, он предвидеть не мог. Тут же мы послали письмо с уведомлением об отказе печатать свои вкладки в издательстве «Правда» и частичном расторжении с ними договора на печатание журнала. Также я сообщил, что мы доведем до ведома общественности информацию о сложившемся положении. Власть отреагировала немедленно: нам прислали правительственное уведомление, что в связи с плохим состоянием российских дорог транспортники не могут гарантировать своевременного прибытия немецких грузовиков с отпечатанным тиражом вкладок. А раз так, то под угрозой оказывается весь производственный процесс в самой большой и самой идейной типографии страны. Мы извинились перед немцами, еще немного поскандалили с «Правдой» и через год все-таки добились возвращения вкладки…