Государство устанавливало точные пределы свобод. Но – какая же свобода прессы может быть без свободы предпринимательства, без моего права искать себе издателя, без права противостоять государственной монополии? Государство регулировало и цены. Чуть мы в 1990 году заявили о самостоятельности, цену на журнал тут же повысили в два с половиной раза.
В штате газеты «Правда», бездарной, но влиятельной, состояло более семисот журналистов, не считая корреспондентов во всех главных странах мира. Сотрудники газеты работали в удобных кабинетах, хорошо снабжались. Зарплата журналиста главной партийной газеты примерно в три раза превосходила зарплату моих сотрудников, которых было в семь раз меньше. А прибыли мы давали в десять раз больше, чем газета «Правда». Время от времени через директора издательства Леонова, или через сотрудника ЦК Кострова, курировавшего «Огонек» в управлении делами, или через идеологический отдел того же ЦК нас информировали о новых поборах и новых наказаниях. Все это делалось с демонстративным превосходством над нами, с верой в то, что никуда мы от них не денемся.
Ежегодно у «Огонька» изымали более 70 миллионов прибыли, используя эти деньги, в частности, для развития директивной газеты «Правда», которая из номера в номер печатала гневные письма трудящихся, требующих разобраться, кому все-таки служит наш журнал. Деньгами, которые мы зарабатывали, оплачивали все, что угодно, даже не информируя нас о том, куда деньги идут. Когда я заикался о повышении заработной платы, от нас отмахивались, считая, что чем больше журналистов уйдет из непослушного еженедельника, тем лучше. Тут-то мы взбунтовались. Общее собрание приняло нечто вроде Декларации независимости. Выяснилось (мы хорошенько порылись в документах), что никогда не было никакого официального решения о принадлежности «Огонька» коммунистической партии или кому-то еще. А раз так, то мы заявили, что отныне журнал будет собственностью его коллектива. Коллектив проголосовал за это, а затем избрал меня своим главным редактором.
Самостоятельности в бюрократическом государстве быть не может. Последний идеологический секретарь ЦК Александр Дзасохов прямо сказал мне: «Ты что это задумал? Ты что – не понимаешь: партии нужны огоньковские прибыли!» Я вполне нагло ответил, что как-то подобное заявление делал Саддам Хусейн, претендующий на кувейтские прибыли, и пролетарская партия таких принципов повторять не может. «Ну, ну», – покачал головой Дзасохов. Так мы выползали из-под партийного пресса…
Чиновничья партийная система совершала самоубийство, пытаясь подминать под себя все, что угодно. Она опекала не только собственные промышленность и печать, но и таковые же у своих сателлитов по всему свету, оплачивала существование компартий всего мира и настаивала на своем праве знать заранее ответы на кроссворды из «Огонька». Да, да – подписывая кроссворд к печати, цензор обязательно просматривал ответы на его вопросики, потому что правящая партия обязана была знать их раньше всех.
Система-самоубийца распространяла вокруг себя атмосферу не всезнания, а беспокойства, она родилась как партия заговорщиков, путчистов и такой же остается до последнего вздоха. Когда-то подобную атмосферу я запомнил еще студентом-медиком, проходя практику в киевской психиатрической больнице имени Павлова. Меня поразило, до чего же врачи и больные там боятся друг друга; терпеть друг друга не могут, но одновременно боятся. Так и жили…
Снова стало модным говорить о Боге. Даже упрекать Бога, пославшего нам в наказание вот такую жизнь и терпевшего преступный режим. Великий философ Бердяев когда-то отвечал на такие претензии, что Бог – не околоточный надзиратель. Люди сами, зачастую по своему выбору, устраивают собственный ад в этой жизни.
Я вспоминаю украинского классика Юрия Яновского, в романе которого «Четыре сабли» брат идет на брата во имя революционной идеи. У русского классика Бориса Лавренева революционная Марютка убивает своего возлюбленного, поручика Говоруху-Отрока, потому что именно так повелел ей долг. Грузинские, таджикские, армянские классики пролетарской литературы во многих томах возвели братоубийство на уровень революционной нормы. У Константина Тренева в одной из самых главных советских пьес, «Любовь Яровая», жена предает мужа во имя революции. Во имя этой же революции пионер Павлик Морозов, не задумываясь, уничтожает отца. Павлу Корчагину – Николаю Островскому кажутся ненормальными даже размышления о личном счастье в революционные времена, и он делает все для того, чтобы никакой личной устроенностью вокруг него и не пахло.
Герои Максима Горького и Алексея Толстого, а еще больше сами прирученные писатели легко декларируют преимущество и первенство революционных задач над всеми прочими. Жены сметенных ураганом сталинского террора честных людей отрекались от них. Во имя революции…
Господи, что же за чудовищную жизнь мы завоевывали – выше любви, семьи, счастья?! Прости нас, Господи, и возврати в человечество…
Глава 28
Примерно через полгода моей работы в «Огоньке» нам удалось заснять на видеопленку тренировки военизированных отрядов в подмосковном городе Люберцы. Аккуратно подстриженные мальчики занимались боевым карате в специально оборудованных подвалах подмосковного индустриального городка. Эти очень похожие на молодых гитлеровцев ребята в свободное от тренировок время ездили в Москву, где отрабатывали разученные приемы, избивая хиппи, панков и других слабосильных волосатых обитателей московских бульваров. Так называемые любера, как звали себя подмосковные штурмовики, вели себя нагло и пользовались явной поддержкой местных властей и Министерства внутренних дел. Мы обо всем этом и написали; публикация была замечена и щедро процитирована мировой прессой. Через неделю мне позвонили, чтобы сообщить – я вызван на секретариат ЦК для обсуждения статей в «Огоньке», направленных на компрометацию советской власти и ее органов охраны правопорядка. Эти самые органы представлял на секретариате замминистра внутренних дел по фамилии Трушин.
Председательствовал Егор Лигачев, и я запомнил первый его вопрос, он задал его даже раньше, чем я услышал такой же вопрос от Горбачева: «С кем вы? В чьей вы команде?» С тех пор у меня только укреплялось ощущение, что отечественное верховное чиновничество разбито на многие команды и уже не монолитно.
– Скажите, – продолжал Лигачев. – А вы сами, когда видите этакое лохматое, с цепями на шее, пританцовывающее существо, вы-то сами не хотите взять его за эту цепь и…
– Нет, – сказал я и порадовался тому, что не боюсь. – Весь опыт нашей истории свидетельствует, что, если человека бить по голове, он не обязательно становится более лоялен к властям.
Странно, но, когда я вспоминаю тот секретариат, меня не покидает ощущение, что не все руководители страны были заодно с Лигачевым. Некоторые, в том числе один из руководителей военно-промышленного комплекса Долгих, даже бурчали о том, что никто, мол, молодежью не занимается и она может попасть в какие угодно руки. Но Лигачев жал на свои аргументы. Он не то чтобы именно меня хотел стереть в порошок: он просто показывал, что всегда готов защитить единомышленников. Забавно было оказаться под таким прессом столь откровенно и на таком уровне. Задев этих самых люберов, я невпопад влез в чужую игру, ведущуюся высоко и серьезно. Лигачев попутно втолковывал мне и всем остальным, с какой непримиримостью надо драть из советского поля ростки чужого мировоззрения. Он делал это жестко и попутно высказывал свое недовольство мной.
Я был уже достаточно опытен и понимал: с этого раза не разорвут. Но проучить могут серьезно. Страха не было: я слушал и ожидал, чем все это кончится. А закончилось очень смешно. Меня спас член политбюро товарищ Соломенцев, который все время с закрытыми глазами помалкивал, а затем вскинулся и, не обращая внимания ни на Лигачева, ни на остальных, произнес странную фразу: «А я вчера смотрел телевизор…»
Я тут же вообразил, как заседало брежневское политбюро, где такие маразматики были в большинстве. Вот спал человек, спал, а затем проснулся и сказал про телевизор, а мог про птичек или про жизнь на Луне. Соломенцев сорок минут рассказывал, что именно он узрел в телевизоре. Ему понравились новости, но не понравилась молодежная передача, где какие-то мальчишки сидели на лестнице («Нельзя, что ли, было найти им приличный клуб, одеть почище и подготовить беседу на актуальные темы?»). Честное слово, вот так он и говорил.
Соломенцев спас меня своими руладами, как легендарные гуси некогда спасли Рим. Лигачев сразу раскис. А может быть, и ему тогда надоело; после бесконечного соломенцевского монолога он буркнул что-то о важности разговора, который должен послужить мне уроком, и закрыл заседание. Но перед этим я видел Лигачева сильного, собранного, знающего свою цель. Этакого медведя, идущего напролом через лес.
А совсем недавно он говорил со мной по-иному.
…Майским утром 1986 года мне сообщили, что назавтра в 11 утра я должен быть у второго секретаря ЦК КПСС, ведущего кадровые вопросы, Егора Кузьмича Лигачева. Было известно, что Лигачев любит соваться в сферу идеологии – как второй секретарь ЦК, он был дублером Горбачева и мог вмешиваться во что угодно. Я понимал, что разговор пойдет об «Огоньке» – ведь я почти уже дал согласие Яковлеву, но все ограничилось разговорами.
Я захотел отсрочить беседу с Лигачевым и бросился к Валентине Шевченко, председателю украинского Верховного Совета. «Да что вы, – замахала она руками, – если Лигачев вызывает – надо идти!» Я рванул к помощникам Щербицкого, но мне сказали, что их шеф не станет оспаривать кадрового распоряжения из Москвы. А в случае с Лигачевым особенно. С Егором Кузьмичом Лигачевым Щербицкий не спорит.
Почтение было почти мистическим. Мне удалось еще прорваться к Владимиру Ивашко, тому самому, что в 1990 году станет заместителем Горбачева по руководству КПСС, а за пять лет до этого бывшему идеологическим секретарем украинского ЦК. Службист Владимир Ивашко при упоминании Лигачева вытянулся, как новобранец, увидевший генерала. «Это приказ партии, – назидательно и торжественно произнес он. – Даже если вы сейчас скажете, что больны, я лично, в «скорой помощи», отвезу вас в Москву». Такова была сила лигачевского звонка, с ним не спорили.