Москвичи часто спрашивают у меня об элементарных вещах: «Есть ли в Америке автомобили с мигалками и сиренами?» – «Конечно же есть, – отвечаю я. – Полиция, пожарные, «скорая помощь». Но все они гудят и мигают только при выезде на задание. Если уже президенту очень приспичит, он может отправить с особенно почетным гостем автомобили эскорта и мотоциклистов. Но это случается пять раз в году, не чаще. Во всяком случае, когда в начале 1999 года в Москве трясли какого-то дельца по фамилии Лисовский, не уплатившего налоги, я с удивлением наблюдал, как тот подъезжал к своему заведению на «мерседесе» с синей мигалкой на крыше. И никто не мог объяснить мне, почему денежная шпана имеет право покупать в Москве такие мигалки. Один из признаков нашей неустроенности – это обилие неотвеченных вопросов, мутность критериев бытия.
Я несколько лет подряд с трудом привыкал к прозрачности американской жизни. Массовое понимание того факта, что ты сам, лично ты отвечаешь за свои поступки, в Америку внедрили основательно, давно и на всех уровнях, вплоть до президентского. Там, как в любой демократической стране, не надо адаптироваться заново после любого общественного поворота. Люди меняются, но остаются законы. В этом контексте особенно опасно российское не то чтобы полное беззаконие, но полузаконие, когда между государством и частью его чиновников существует обычный сговор.
Много десятилетий подряд российский человек, отстаивавший свои кодексы чести, рисковал всем. Рискует он и сегодня. Создаваемое в России рыночное, или какое там еще, общество разрешило огромной части граждан быть то ли вне закона, то ли над ним, а остальным не дает и вовсе никаких гарантий на достоинство и защиту. Когда-то молодой Андрей Миронов в фильме «Бриллиантовая рука» пел песню про остров невезения, «весь покрытый зеленью». Многие сегодня шутят, что это и есть наш диапазон бытия, где один «покрыт зеленью, абсолютно весь» (вы помните, что на сегодняшнем русском языке «зелень» – это доллары), а другие живут как «люди-дикари». Условно эти группы зовутся «новые русские» и «совки». Разъединенность общества выгодна нечистому на руку чиновничеству, продолжающему шустро устраивать свои дела. Перегрызание пуповины, связывающей с государством-диктатором, и создание государства-партнера – процесс очень непростой и долгий. Эмигранты в Америке расходуют не менее трех лет только на первую притирку; сколько уйдет у нас – никому не известно.
Адаптируясь, люди не хотят знать всей правды о своем положении. Это затрудняет любой шаг. Редактор большой московской газеты рассказал мне, как он с огромным трудом добыл адреса ненадежных московских построек, радиоактивных пустырей, где по чиновничьему соизволению возводятся многоэтажные жилые корпуса. Он написал об этом, а затем решил организовать в газете регулярную информацию о загазованности в столице (выхлопные газы в сегодняшней Москве – самый опасный экологический загрязнитель). И тут в редакцию потоком хлынули письма и звонки, объединенные одним желанием: «Не хотим мы ничего знать про это!» Усложненная адаптация заставляет людей отмахиваться от реальностей жизни. За последние годы редакторы периодики в России вдоволь наслушались о «чернухе», которой они-де злоупотребляют. Но дело не в самих печальных событиях, а в фоне, на котором они происходят. Сообщения о лавине в благополучной Швейцарии и на голодном Алтае воспринимаются по-разному. После кратковременного ликования, что можно, мол, писать про все, люди постепенно выяснили, что читать им хочется не про все. Читать про свою жизнь и одновременно наблюдать за ней людям утомительно.
В общем, адаптация – дело непростое. В Америке все пробуют ввести в понятные рамки, много рассуждают о биоритмах. Напомню о них и я.
Согласно одному из вариантов, биоритмы у каждого состоят из трех циклов: 23-дневный физический, 28-дневный эмоциональный и 33-дневный интеллектуальный. В каждом из этих циклов половина – со знаком плюс и половина – с минусом. Скажем, в 23-дневном физическом цикле первые 11 с половиной дней могут быть использованы для интенсивных физических тренировок, а в следующие 11 с половиной дней человек будет уставать. В эмоциональном цикле первые две недели человек будет склонен к хорошему настроению, а две другие – наоборот. И так далее. К тому же циклы накладываются друг на друга, отчего получается еще сложнее. Сегодня компьютер, получив ваши данные, вычертит вам пересекающиеся кривые жизненных ритмов, которые можно просмотреть перед тем, как выбросить их. Все-таки ничего у нас с вами не случается по науке. Ни по марксистской, ни по разным другим. Какая-то часть общества устроилась довольно понятно, какая-то ничего не может осознать до сих пор. А ясность и ощущение возможной жизненной удачи в бытие вносят улыбающиеся чиновники, которые пока еще никому, кроме себя самих, жизни не облегчили.
Однажды итальянцы решили отметить юбилей газеты «Унита» и, в числе прочих гостей, пригласили меня на этот праздник. Дело было на севере Италии, возле Милана; надо сказать, что хозяева наприглашали разную публику, среди которой были певцы, балерины, а также представители национальных кухонь нескольких стран. События происходили одновременно; шли концерты, а в это время писатели с журналистами рассуждали о собственной неповторимости на специальных семинарах. Итальянцы темпераментно восхищались свободой, обрушившейся на бывшие советские республики, а национальные повара в это время вкусно кормили всех подряд. В этом потоке дискуссий о свободе и непринужденных дегустаций я однажды посетил павильон, где трудились азербайджанские шашлычники. Их, по слухам, поскольку нужны были профессионалы, доставили в Италию прямо с бакинского рынка.
Шашлычники отнеслись ко мне уважительно и гостеприимно: показали итальянские мангалы, повосхищались оборудованием и посмеялись над разными белыми колпаками с халатами, развешанными у плит. Бакинские гости предложили мне отведать их шашлыки и заодно рассказали о странностях жизни. Дело в том, что шашлычникам придали в помощь местных вспомогательных работников – итальянцев, которые резали мясо, крошили лук с помидорами, вытирали столы и нанизывали баранину на блестящие шампуры. Общались итальянцы с азербайджанцами на универсальном языке жестов и прекрасно понимали друг друга. Впрочем, понимание оказалось не безграничным…
– Понимаешь, ерунда получается, – сказал мне усатый бакинец. – Они здесь какие-то сумасшедшие. Ну, бывает у нас перерыв, надо покушать. Я итальянцам показываю: «Вот шашлыки, вот помидоры, кушайте, пожалуйста!» А они, понимаешь, берут свои пакетики, разворачивают, достают какие-то собственные куски хлеба с сыром, вялые помидоры и в сторонке жуют. Я им повторяю: «Вот вино в графинах, пейте, пожалуйста; мы потом стакан воды туда – стакан вина сюда…» Не хотят! Они, понимаешь, водой из крана запивают! Совсем сумасшедшие!
Мы с бакинцами посидели еще некоторое время, пожевали итальянские шашлыки, тем более что не собирались за них платить. Мы были сплочены советским воспитанием, пролетарским мироощущением, уверенностью в собственном праве пользоваться всем, что наше и что не наше. Застеснялся я лишь какое-то время спустя. А шашлычники, насколько я знаю, до сих пор не стесняются…
Те, кто постарше, помнят, сколько раньше писали о родимых пятнах капитализма в несчастных наших сознаниях. Родимые пятна социализма, судя по всему, не менее впечатляющи, и боюсь, что останутся они надолго.
Я уже не раз говорил о том, сколь хорошо организовано чиновничество, пережидающее любые общественные перевороты, перетекающее из государства в государство и при этом сохраняющее свои связи и свои планы. Собственная беззащитность перед этим племенем всегда казалась мне унизительной, и я спасался в основном разговорами, зная, что ничего реального в борьбе с этой публикой сделать нельзя. Годы шли, и ничего не менялось.
Весной 1999 года я разговорился с Александром Николаевичем Яковлевым на одну из любимых своих тем: о всемогуществе и неистребимости чиновничьего племени.
– Вы не правы, – сказал Яковлев. – Чиновничество еще и как истребимо. Только на нашей памяти проходила не одна чистка. И с партийной знатью разбирались, и с хозяйственниками, и с научной или военной бюрократией. Это саморегулирующаяся машина, если одна ее часть избыточно разрастается и начинает грозить другой, происходит некое регулирование. Все происходит, как в лесу, где то количество волков, то количество лосей, то число зайцев подправляется, балансируется природой. У чиновников тоже так. Бюрократия сама решает, что ей выгоднее, что надо поправить, какого Хрущева-Горбачева убрать, какого Берию-Абакумова шлепнуть. Причем делается это втихаря, без лишней огласки. Разве что в дальнейшем немного поговорят, да и то не всегда.
Недавно, разбирая бумаги тех лет, когда приходилось заседать в советском политбюро, вспомнил, как в тогдашнем социалистическом лагере нарастала опасность военного переворота (армейская верхушка понимала, что демократические перемены неизбежны, и хотела предупредить их, захватив власть). И тогда же в глаза бросилась интересная, до сих пор еще не раскрученная нашими публицистами цепь событий.
2 декабря 1984 года от острой сердечной недостаточности скончался член политбюро ЦК СЕПГ, министр национальной обороны ГДР генерал армии Гофман.
15 декабря в результате сердечной недостаточности скоропостижно скончался член ЦК ВСРП, министр обороны Венгрии генерал армии Олах.
16 декабря от сердечной недостаточности скоропостижно скончался министр национальной обороны Чехословакии, член ЦК КПЧ, генерал армии Дзур.
20 декабря скончался член политбюро ЦК КПСС, министр обороны СССР маршал Устинов. Этакий декабрьский мор обрушился на министров обороны…
Яковлев улыбнулся и развел руками:
– Так что не переоценивайте чиновничьей неуязвимости. Я про это кое-что знаю, мог бы еще порассказывать.
Глава 31
Все жизни – и моя в том числе – плотно вписаны во времена и обстоятельства. В том числе – не только в мои лично; я постоянно продолжал или уродовал дело других людей. Профессиональную карьеру на родине я начинал врачуя, а завершал редакторствуя. В этой главе я попробую посводить некоторые концы с концами, слишком уж велики сюжетные разбросы моей жизни.