Мужа грозой убило, дочь в тифу померла, а вот мы с Николкой по миру ходим. Ну что ж, - вздохнула она, видать, на всё его божья воля!
Женщина ещё раз перекрестилась и, встав из-за стола, низко поклонилась маме:
- Благодарю покорно за угощенье… Пойдём, сынок.
- Подождите, не уходите, - остановила её мама. - Я вам кое-какую одежонку дам.
- Ох, родимая моя, заставь за тебя весь век бога молить! - запричитала женщина.
Я побежал в комнаты вслед за мамой. Она быстро достала из шкафа своё старое шерстяное платье, платок, потом вытащила из сундука мой костюмчик, из которого я уже давно вырос, взяла прошлогодние башмаки, они мне тоже были малы, и понесла всё это в кухню.
- Мама, а можно, я Коле своего мишку подарю? - попросил я.
- Какого, плюшевого?
- Ну да.
Мама заколебалась.
- На что он ему? - в нерешительности сказала она. - Одежда ему нужна. А мишка? Где он его с собой таскать будет. Он и играть-то с ним не сумеет.
- Мамочка, позволь, я ведь в него тоже редко теперь играю, я уж большой!
- Ну хорошо! - вздохнула мама. - Только это уж глупости, ни к чему совсем.
Но я уже обнимал маму и благодарил за разрешение. Мигом достал мишку из коробки с игрушками и следом за мамой побежал в кухню.
Увидя одежду, женщина даже ахнула и бросилась целовать маме руки.
- Что ты, что ты, перестань, пожалуйста! - отбивалась от неё мама.
- Колька-то мой, как барчук, нарядится, - говорила женщина, разглядывая мой старый, потёртый костюмчик.
- Ну, пойдите вон туда - в кладовку, переоденьтесь, - сказала мама.
- Нет уж, голубушка, это мы на праздник побережём, чтобы в церковь сходить.
Сколько мама ни убеждала, женщина ни за что не хотела снять свои лохмотья и одеться получше.
Она аккуратно свернула всё и запрятала в свой. мешок.
Сынишка стоял тут же рядом, не проявляя никакого интереса к тому, что делает мать.
«Он и медвежонку моему не обрадуется, - подумал я, - тоже в мешок сунет». И мне уже стало жаль расставаться с любимой игрушкой. Жаль и в то же время как-то неловко: «Раз уж принёс, надо отдать».
- Вот возьми. Это медведь, - протянул я игрушку.
Мальчик посмотрел на меня с изумлением, даже как будто с испугом.
- Возьми, если хочешь. Будешь с ним играть. Можно в охотники, будто он настоящий, живой.
Женщина взглянула на медвежонка и замахала руками:
- Да куда нам, зачем нам! Что мы с ним делать-то будем!
И вдруг при этих словах мальчонка будто очнулся. Он подбежал ко мне, схватил игрушку и крепко-крепко прижал к груди. Испуганно, как дикий зверёк, он взглянул на мать.
- Отдай, отдай, на что тебе! - говорила женщина. - Одежонку дали, спасибо за неё, осенью от холода укроешься. А это тебе на что?
Но мальчик только ещё крепче прижимал к себе медвежонка. Было видно, что он вытерпит брань и побои, но не расстанется с моим подарком.
- Пусть возьмёт, поиграет с ним… - вмешалась мама. - Хочешь его себе взять? - спросила она у мальчика.
Тот утвердительно кивнул головой.
- Ну, уж бери, позабавься с ним, - вздохнула женщина, - да поблагодари добрых людей за душевность к нам, нищим, убогим.
Но мальчик ничего не говорил, только испуганно озирался по сторонам. Было видно, что он хочет поскорее уйти и больше всего боится, что у него отнимут его нежданное сокровище.
Мама дала женщине на дорогу немного денег, хлеба, сахару, чаю, каких-то конфеток.
Наконец мать и сын ушли.
Я побежал в кабинет Михалыча, откуда из окна была видна дорога от нашего дома вверх к слободе.
Долго смотрел я, как поднимались в гору Николка и его мать. Мальчик шёл немного позади и на ходу всё время вертел и рассматривал никогда раньше не виданную игрушку, первую и, вероятно, последнюю игрушку в его бродячем, безрадостном детстве.
И этот случай, так же как и болезнь Татьянки, оставил свой след в моей детской памяти. «Почему у меня много игрушек, а у Коли не было ни одной? думал я. - И одежда у них такая плохая, рваная! Ну что же, что их дом и вещи сгорели. Разве нельзя построить новый дом, купить новые вещи? Но кто это должен сделать? Конечно, богатые люди. Так почему же они не делают?»
Я спросил об этом у мамы.
- Будешь постарше, поймёшь, - ответила она. Такой ответ меня, конечно, совсем не удовлетворил.
НЕОБЫЧНЫЙ ПАЦИЕНТ
Михалыч пришёл с работы и, садясь обедать, весело сказал:
- Какой пациент у меня сегодня в больнице был, ни за что не угадаете!
- Кто-нибудь из знакомых? - спросила мама.
- Ну, как сказать, лично ты его не знаешь, а вообще очень даже знакомый, - посмеиваясь, отвечал Михалыч. - Ты знаешь портного Никольского Петра Ивановича?
Мама отрицательно покачала головой.
- И я до сих пор не знал, - пододвинув к себе тарелку с супом, сказал Михалыч. - А оказывается, есть такой. - И продолжал: - Мастер-то, наверное, он неважный, разное старьё перешивает. Вот этот самый портной и явился сегодня ко мне на приём. Гляжу - входит в кабинет какой-то старикашка, худенький, щупленький, в чём душа, и сразу же начинает извиняться: «Уж вы простите, что обеспокоил. Прямо не знаю, как к вам обратиться?» А я говорю ему: «Вы, папаша, не стесняйтесь. Что у вас за болезнь? На то мы и врачи, чтобы лечить, какое тут беспокойство». - «Да нет, отвечает, я-то не болею, я только хочу посоветоваться, если не прогневаетесь, как мне самому полечить». - «Кого полечить?» - «Скворца». - «Ничего не пойму - какого Скворца? Фамилия, что ли, такая?» - «Нет, не фамилия, а самого обыкновенного птичьего скворца». Я, признаться, подумал, что дед маленько того, рехнулся от старости. Нет, вижу, как будто всё в порядке. Говорю ему: «Вы, дорогой, не волнуйтесь, расскажите, в чём у вас дело». Он и рассказал. Оказывается, по профессии он портной, а по душе - птицелов. Всю жизнь разных птиц ловит и в клетках держит. Есть у него, между прочим, любимый скворец, ручной совсем, по комнате летает. И вот этот самый скворец вчера лапой за что-то зацепился, рванулся и ногу сломал.
- Ах, какая жалость! - вздохнула мама. Михалыч продолжал:
- Я старику говорю: «Вы бы, Пётр Иванович, к ветеринару обратились». - «Был, отвечает, только зря проходил. Ветеринар и смотреть не стал. «Мы, говорит, скотину лечим: коров, лошадей, овец… А разных синиц и щеглов лечить не берёмся». Вот я и решил к вам зайти, может, вы не откажете». И поверишь, Надя, - обратился Михалыч к маме, - сам говорит, а сам чуть не плачет. Ну, что тут делать? «Тащите, говорю, вашего пациента к нам в больницу. Давайте попробуем его полечить». Только сказал это, старик пулей из кабинета выскочил. Полчаса не прошло - он уже опять является, в руках скворца держит. Первый раз я с таким пациентом дело имел. Выстрогал из спичек две шинки, привязал их ниткой с двух сторон к сломанной ножке, потом настоящую гипсовую повязку ему устроил. Кончаю и говорю Петру Ивановичу: «Только нужно, чтобы он на больной ноге не скакал, пока гипс как следует не затвердеет. А то и повязку сбросит, и костям срастись не даст». Пётр Иванович всё это внимательно выслушал и спрашивает: «А сколько времени нужно, чтобы повязка окрепла, и вообще - сколько времени ему нельзя двигаться?» - «Ну, точно ответить, говорю, на это мне трудно. Я переломы костей у птиц никогда не лечил. Чем дольше, тем лучше. Во всяком случае, дня два-три больной ноге обязательно надо покой дать». - «Хорошо, отвечает. Я его эти дни на руках подержу». Я, признаться, даже не понял: «Как, целые дни на руках?» - «А что же поделаешь, раз такое несчастье с другом случилось. Ведь он мне первый друг: и песенку мне споёт, и поговорит со мной. Он ведь учёный, разные слова говорить может». Вот какой пациент у меня сегодня в больнице побывал! - закончил Михалыч.
После обеда я стал приставать к Михалычу, чтобы вместе пойти к Петру Ивановичу навестить скворца.
- Обязательно сходим, - ответил Михалыч, - только дня через два, через три. Пусть за эти дни немножко оправится.
В ГОСТЯХ У ПЕТРА ИВАНОВИЧА
С тех пор как Михалыч рассказал мне про больного скворца, прошло не два дня, а целая неделя. Михалычу всё было некогда навестить своего крылатого пациента. Наконец как-то раз он сказал мне:
- А сегодня у меня в больнице опять Пётр Иванович был, заходил сказать, что скворец его поправляется. Повязка держится крепко, и скворушка уже начал опираться на больную ножку. Пётр Иванович просит зайти посмотреть на его птичье хозяйство.
- Когда же мы пойдём? - спросил я.
- Да я бы думал - сегодня, если у тебя особо срочных дел не имеется.
- Какие там дела! - обрадовался я. - Идём, прямо после обеда идём.
- После обеда так после обеда, - согласился Михалыч. - Хотя это время, друг мой, природой отведено для небольшого раздумья.
- Нет-нет, никаких раздумий! - заволновался я. - А то скажете, что полчасика подумаете, а проспите до самого чая, а там и идти некогда.
- Ну что же, значит, на сегодня раздумье отменяется, - грустно вздохнув, согласился Михалыч.
Сейчас же после обеда мы отправились к Петру Ивановичу. Он жил на нижней улице у самой речки. Домик крошечный, в два окошка, и почти совсем в землю врос. Крыша тесовая, лишайниками, мохом обросла. А вокруг домика густые зелёные кусты сирени и жасмина. Из-за них только крыша виднеется да краешек белой, вымазанной мелом стены. Не домик, а настоящий гриб боровик или, ещё вернее, сказочный лесной теремок, в котором живут Мышка-норушка да Лягушка-квакушка.
Когда входили внутрь, Михалычу пришлось согнуться в три погибели, и всё-таки он больно стукнулся головой о притолоку.
Вошли. Я так и замер от восторга, даже с места! сдвинуться не могу. Это же и вправду терем-теремок. Весь домик внутри-только одна комната, но зато какая! Все стены клетками увешаны, и под потолком! тоже клетки. А в них разные птицы. Крик, писк, чириканье, будто не в комнату, а утречком в лес вошёл.
Посреди всех этих птиц за столом сам Пётр Иванович. Сразу он мне показался тоже вроде большой старенькой птицы. Лицо худое, жёлтое, нос длинный, как клюв. А на голове жиденький седой хохолок, будто его кто-то немножко выщипал.