Пётр Иванович сидел у стола и крошил на него творог - кормил скворца с завязанной ножкой.
- Кто там пожаловал? - не отрываясь от своего дела, спросил он.
- Мы, Петр Иванович, - ответил Михалыч. - Пришли больного навестить.
- А, доктор, да ещё с сынком! - воскликнул старичок. - Проходите, проходите. Я сейчас… - И, обращаясь к скворцу, сурово добавил: - Уродничаешь, не хочешь есть, и не надо!
- Хочу, хочу! - хрипло закричал скворец, пытаясь щипнуть хозяина за палец.
- Ничего ты не хочешь! - сердито ответил тот. - Только балуешься!
Мы сели возле стола на табуретки.
- Ну вот и всё моё хозяйство! - сказал, улыбаясь, Пётр Иванович, показывая рукой на птичьи клетки. - Так с этими дурачками и живу весь свой век. Я их пою, кормлю, а они мне песенки распевают. А вот это - ваш больной. Видите, какой озорник.
Пётр Иванович подставил скворцу ладонь. Тот сейчас же вскочил на неё и принялся щипать клювом за пальцы.
Михалыч надел очки, желая получше разглядеть, как держится гипсовая повязка на ножке птицы.
Пётр Иванович пододвинул руку поближе.
Тут скворец оставил в покое пальцы хозяина. Он приподнял головку, поглядел на Михалыча и потянулся клювом к его очкам.
- Стащит, стащит! - заволновался Пётр Иванович, отдёргивая руку вместе со скворцом.
- Ах ты, плутишка этакий! - засмеялся Михалыч. Он внимательно осмотрел больную ножку птицы и остался доволен.
- Всё в порядке, зажило отлично, - сказал Михалыч. - Но повязку снимать, пожалуй, рано. Пусть походит в ней ещё с недельку. Ножку она не давит, а всё-таки это поддержка, на кости меньше нагрузки.
Потом мы стали осматривать других птиц. Кого-кого тут только не было: чижи, щеглы, синицы, овсянки, поползни… Я уж всех и не упомню. Очень многие жили у Петра Ивановича по нескольку лет. Они были совсем ручные: вылетали из клеток, носились по всей комнате, а потом сами же возвращались обратно в свой домик.
- Они у меня и по воле летают, - сказал Пётр Иванович. - Я их почти каждое утро прямо в клетках в сад выношу. Открою дверцы - пусть погуляют, крылышки поразомнут.
- А не бывало такое, что совсем улетят? - спросил Михалыч.
- Как не бывало! Всякое случается, - добродушно отвечал Пётр Иванович. Иная по дурости улетит, а иная с пути собьётся, дорогу обратно в свой дом не найдёт. А какую ястреб на грех поймает. этого, чтобы совсем не пропадали, никак нельзя.
- А как же вы их ловите? - заинтересовался я.
- Ловлю-то как? Да по-разному: и сеткой, и западнями, и плёнками. Для разных птиц разные способы имеются. Вот если интересуешься этим делом! сынок, отпросись у папаши да приходи ко мне пораньше утречком, на зорьке. Вместе на ловлю сходим, тогда и сам увидишь.
- Михалыч, можно сходить? - тут же попросил я.
- Я-то считаю, что можно, - ответил он. - Boт только, как «главное начальство» на это дело посмотрит. Попробуем уговорить, может, и отпустит.
- Это какое же начальство? - осведомился Пётр Иванович.
- Да мама, мама моя! Ну-ка не пустит. Скажет куда такую рань, ещё спать надо.
- Ага, мамаша, значит! - закивал головой старичок. - Это верно, раненько вставать приходится! Ну, да ничего. Я сам за тобой уж зайду, вместе попросим мамашу, может, и разрешит.
- А не жаль вам, Пётр Иванович, круглый год птиц в неволе держать? - спросил Михалыч. - Ведь на воле-то, особенно летом, куда им привольней, чем в тесной клетке.
- Это так, это действительно так! - сейчас же согласился Пётр Иванович. - Действительно, много жестокости в том, что мы вольную птицу воли лишаем.
Он вздохнул, помолчал и вдруг добродушно усмехнулся:
- Вот так я и сам вроде той птицы. Мне бы бродить да бродить по лесам, по лугам. Ан нет, приходится работой заниматься. - И он кивнул головой на угол комнаты, где стояла портняжья швейная машина и валялся целый ворох какого-то тряпья. - Пожалуй, похуже всякой клетки, - улыбнулся он. И тут же с грустью добавил: - Видать, не всё в жизни выходит так, как захочется. Вот и у птиц тоже… Иная птица живёт, живёт, ан в клеточку и попадёт. Что же, видно, ей так на роду написано. Только большой жестокости я в том не вижу, что птиц в клетках держу, - продолжал он. - Во-первых, как только они попривыкнут, я их и по комнате, и по воле летать пускаю. Сами ведь ко мне назад возвращаются. Какая же тут неволя? А кроме того, не круглый ведь год солнышко греет, да травка зелёная, да букашки разные. Придёт осень, а за ней зима. Вот тут-то куда похуже птицам приходится. Кто в холоде, в голоде у нас мучается, а кто на юг в дальние страны летит. Сколько их, горемычных, в дороге погибает, и не сочтёшь!
Пётр Иванович подошёл к окну, снял клетку и поставил на стол.
- Видите - чижик, - сказал он. - А обратите внимание на него. Головка-то лысенькая и сам весь будто подсушенный. Этот чижик у меня уж лет восемь живёт. По-птичьему - старичок древний. Ведь мелкой птице годок прожить-всё равно что нам с вами целый десяток. А разве на воле он до таких почтенных лет бы прожил? Да никогда! Давно бы уж ястреб его задрал или какому зверю попался. А у меня вот живёт и живёт, в тепле, в сытости живёт да солнышку радуется. Я его и на волю пускал. Раньше летал, а теперь не хочет, только иной раз вылетит, сядет на клетку, почистится, отряхнётся и назад к себе домой. Вот! А вы говорите - неволя! Всё дело в том, чтобы птицу любить, жалеть, ухаживать за ней. Тогда она сама от вас никуда не улетит.
- Это верно! - согласился Михалыч. - Любовь всё на свете скрашивает.
На прощание Пётр Иванович подарил мне ручного щегла вместе с клеточкой.
- Как придёшь домой, - сказал он, - первые дни не выпускай, в клетке корми, пои его. Пускай он к новому месту, к новым людям привыкнет. Потом выпустишь разок-другой по комнате полетать. А там отворяй окно. Пусть куда хочет, туда и летит. Не бойся - совсем не улетит. Птица умная, она добро хорошо помнит.
Мы с Михалычем вышли из птичьего терем-теремка на улицу. Уже вечерело. В воздухе пахло нагретой за день травой. С пронзительным свистом носились вокруг соборной колокольни быстрокрылые стрижи.
Я шёл посреди дороги, держа в руках клетку со щеглом. Он прыгал с жёрдочки на жёрдочку и совсем меня не боялся.
Счастью моему не было границ.
ДУДОЧКА-ПЕРЕПЕЛОЧКА
Пётр Иванович зашёл к нам дня через два. Он пришёл посмотреть, как живёт у меня его щегол. Внимательно осмотрел клетку. Она была чистая, в кормушке лежал свежий корм, в поилке свежая вода.
- Молодец, сынок! - похвалил меня Пётр Иванович. - Любишь птицу, жалеешь её. И всяческая птица тебя тоже полюбит, будет у тебя водиться.
Я сиял от счастья. Заслужить похвалу старика птицелова - это что-нибудь да значило!
Вошла мама, познакомилась с Петром Ивановнам, поблагодарила за щегла, справилась о здоровье скворца.
- Благодарю вас, - весело отвечал Петр Иванович-Скворец молодец, совсем поправился. Пуще прежнего озорничает.
Потом мама расспрашивала старика о других его птицах и вообще о разных делах: с кем он живёт, кто ему стирает, еду готовит.
- Сам, всё сам, сударыня, делаю, - отвечал Пётр Иванович. - Никого у меня, окромя птиц, на свете не осталось. Всех своих родных пережил, ужо восьмой десяток на свете живу, пора бы и на покой. - Он помолчал и вдруг, улыбнувшись, добавил: - А помирать всё не хочется, думаю, ну ещё бы годок прожить, ну ещё другой и третий… Вот ведь как на свете прижился.
Мама сидела, внимательно слушая неторопливую речь старичка. Он, видимо, ей очень понравился.
Я решил использовать удобный момент и попросил разрешения пойти с Петром Ивановичем половить птиц. К моей радости, мама охотно согласилась. Её даже не испугало, что придётся рано вставать.
- Вы только уж, Пётр Иванович, потрудитесь, пожалуйста, зайдите сами за ним. А то в такую рань одному как по городу бегать, ещё собака какая бросится.
- Зайду, зайду, - охотно согласился Пётр Иванович. - Мы первый-то разок на поле за перепелами сходим.
- Ну что же, сходите, - кивнула головой мама, ушла по своим делам.
- Пётр Иванович, вот спасибо-то! - бросился я обнимать старика.
- Да за что же спасибо, подумаешь, дело какое! - смеялся он, гладя меня по голове.
Мы тут же решили не откладывать дело в долгий ящик и, если не будет дождя, завтра же отправиться на ловлю.
Весь остаток дня я только и делал, что смотрел, не собираются ли на небе тучи. Небо было чисто. Всю ночь я, конечно, не спал, всё боялся шевельнуться, чтобы мама не услыхала и не рассердилась за безрассудность. «Ещё не пустит тогда, пожалуй», - думал я, лёжа в своей кровати и глядя, как постепенно светлеет, синеет в окне ранний летний рассвет. Наконец, когда уже как следует рассвело, я и сам не заметил, как заснул.
Лёгкий стук в стекло мигом разбудил меня. Сна как не бывало. Я выскочил из кровати и подбежал к окну. Под ним стоял Пётр Иванович, одетый в пиджачок, в кепку, с каким-то мешком за спиной.
- Я сейчас, я мигом!
Пётр Иванович кивнул головой и уселся на лавочке.
Действительно, я оделся в один миг.
- Не забудь выпить молоко с хлебом и взять с собой бутерброды, - сказала мама.
Ах, это несносное молоко! В такую рань спросонья его пить вовсе не хочется. Но делать нечего. Иначе мама в другой раз не пустит. Пью одну и даже вторую кружку, больше сил нет. Надеваю курточку, в карманы сую бутерброды. Ну, теперь всё. Ура, можно идти! Выбегаю на крыльцо.
Какое утро! Ни облачка! Солнце ещё очень низко. Его лучи просвечивают через зелень соседнего сада. Светят точь-в-точь как вечером на закате, но только совсем с другой стороны.
Трава мокрая от росы, и пыль тоже росой прибита. Она вся в тёмных влажных кружочках. В воздухе пахнет отсыревшими лопухами, укропом и яблоками.
Я здороваюсь с Петром Ивановичем. И мы отправляемся в путь по спящим улицам городка.
Громкое щёлканье пастушьего кнута и мычанье коров нарушают предутреннюю тишину. Навстречу нам пастух гонит стадо. Тут и там распахиваются калитки, и заспанные женщины выгоняют всё новых и новых коров, которые присоединяются к идущим. Коровы идут медленно, поминутно наклоняясь и с