- Да, да, летом… за перепелами… - невесело повторил Михалыч.
Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?
Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.
Каждое утро мама или сама ходила к нему - носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.
- В больницу, в больницу его нужно! - решительно сказал он, воротясь домой.
- Конечно, нужно, да вот не соглашается, - отвечала мама. - А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.
Михалыч пожал плечами:
- Мы не боги.
- Вот то-то и есть, что «не боги», - кивнула головой мама.
Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только «пока не лучше», а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.
Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять, старый, облезлый скворец.
Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке - куда лучше, чем когда я тут был последний раз, - всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.
- А, сынок, пришёл? - обрадовался Пётр Иванович. - Ну, бери табуреточку, подсаживайся. Я вот всё похварываю, никак не поправлюсь. - Он помолчал и снова заговорил: - Ну, да теперь полегче стало, на поправку дело пошло. Спасибо твоим папаше с мамашей, и Дарьюшке тоже спасибо, не забывают меня, старика. Без них я никогда бы и не поправился. Теперь, слава богу, полегче стало. Ну, а как на дворе? - спросил он. - Небось снежищу-то навалило, по самые крыши дома занесло.
Я начал рассказывать, как хорошо сейчас на улице, какое солнце, какие деревья в саду, все белые, мохнатые…
Пётр Иванович внимательно слушал, кивал головой и улыбался.
- Зимой тоже на воле хорошо, - сказал он. - А всё-таки, сынок, что ни говори, а краше всего - это весна. Вот коли доживём до весны, сойдёт снег с полей, зазеленеют, поднимутся озими, мы с тобой и махнём опять за перепелами. Помнишь, как прошлое лето ходили?
Я кивнул головой. Не знаю отчего, но эти планы на весну меня почему-то сейчас совсем не радовали. Мне было очень грустно, и всё казалось, что сам Пётр Иванович не очень верит в то, что всё это сбудется, уж очень часто он добавлял: «коли доживём», «если будем живы»…
Поэтому я от всей души обрадовался, когда хлопнула входная дверь и в комнату вошла мама. Она принесла Петру Ивановичу еду. От мамы попахивало свежестью, холодком. С морозу она разрумянилась и казалась очень весёлой.
- Ну, как наши дела? - бодро спросила она у Петра Ивановича.
Тот привстал, сел в постели и сразу повеселевшим голосом ответил:
- Спасибо, Надежда Николаевна, спасибо, родная. Теперь гораздо лучше.
- Да я это и так вижу, - кивнула головой мама. - Сегодня вы много свежее выглядите.
Она вынула из корзиночки чистую салфетку, постелила на стол, поставила на неё тарелку и налила супу.
- Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.
- Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите, - говорил Пётр Иванович. - Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.
Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.
Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.
Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.
- Поел, хорошо поел, - сказал он. - Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу… - Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался. - Ты видел, в окно видел? - с испугом проговорил он.
Я кивнул головой.
Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:
- Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! - От волнения он задохнулся, потом продолжал: - Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит. - И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи. - Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.
Я слушал это страшное признание и не знал, что отвечать.
- А есть-то хочется? - спросил наконец.
- Хочется, иной раз ох как хочется, а вот натура не принимает. - Он помолчал и, вздохнув, заговорил каким-то совсем чужим, глуховатым голосом: Не дожить мне, сынок, до весны, знаю, что не дожить. Когда помру, ты скворушку к себе возьми, творожком, кашкой его корми. Он птица умная, весёлая птица, он мой дружок, утешитель мой. - Пётр Иванович махнул рукой. Замолчал.
И я вдруг увидел, как по его серым щетинистым щекам одна за другой побежали крупные прозрачные слезы.
Я тоже не вытерпел и горько-горько заплакал. Это было правдивее и лучше всяких утешительных слов.
Так мы и плакали, прижавшись друг к другу и чувствуя свою полную беззащитность перед чем-то таким страшным, о котором лучше не думать и словами не называть его.
«Творрра, творррра!» - озорно закричал со шкафа скворец.
- А ему всё нипочём, - сквозь слезы улыбнулся Пётр Иванович. - Достань, сынок, ему из ящика творожку, пусть покушает.
Я достал творог, накрошил его на газету, и скворец принялся с аппетитом за еду.
Глядя на то, как он весело ест, мы оба немножко развеселились.
Пётр Иванович попросил налить ему в чашку воды и почти без труда всю выпил.
- Э! Да у меня, сынок, и впрямь дело на поправку пошло, - сразу повеселел он. - А ну-ка, дай мне из шкафчика вчерашний суп… - Он налил его в ту же чашку и тоже выпил. - Вот это да! - весь просиял он. - Гляди, какой я молодец! Да я и впрямь к весне поправлюсь. Значит, сходим ещё за перепелами с сетью, с дудочкой. - Он лукаво подмигнул мне: - Дурак я, дурак, что сегодняшнюю еду в ведро вылил. Боялся, опять в горле застрянет, при тебе есть боялся. А ты, видно, счастье мне, старику, принёс. Ну, теперь всё в порядке будет. Половим ещё перепелов весной. Вынь-ка, сынок, из-за шкафа нашу сеточку, давай проверим, не нужно ли где её подчинить, подштопать.
Я достал перепелиную сеть, и мы занялись её тщательным осмотром.
В этот день мы оба твёрдо решили, что все горести, все беды остались уже позади.
Придя домой, я, конечно, сейчас же рассказал маме о том, что Петру Ивановичу несколько дней было очень плохо.
- Он почему-то почти не мог проглотить еду, - сказал я, - и даже сегодня выбросил её в помойное ведро, чтобы мы не узнали, что он ничего не ест. А потом он попил воды и очень хорошо поел вчерашнего супу. И вообще он уже стал чувствовать себя много лучше и начал поправляться.
Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась, когда узнала, что дело пошло на поправку.
Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.
- Конечно, конечно, - обещала она.
Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.
В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.
Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.
Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил.
ЧУДЕС НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ
На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.
Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.
- Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится, - угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.
- Ты думаешь, что это опухоль? - тревожно спросила мама.
- Даже не сомневаюсь.
- Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:
- Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.
- Какой ужас! - тихо сказала мама. - И ничем помочь нельзя?
Михалыч развёл руками:
- Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна. - Он закурил и продолжал: - Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут… когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.
Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.
И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.
- Всю жизнь прожил со своими птицами, - сказал как-то про него Михалыч. А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.
Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.
Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной… Вот и остался здесь один, себе на погибель.
Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.
- Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует, - говорила мама. - А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.