нное, не выпустить в мир страшных слов. И еще — замолить судьбу, отдать ей дорогое, пожертвовать цельностью поэмы. Так приблизительно можно обрисовать ту психологическую ситуацию, в которой Марина Цветаева послала в Крым А. К. Герцык вскоре после смерти Блока сокращенный вариант поэмы.
Однако примерно в то же время (июль — декабрь 1921) она отправляет за границу для издания в составе сборника «Разлука» полный вариант поэмы «На Красном коне» с посвящением Анне Ахматовой.
Двойственная позиция Цветаевой в отношении поэмы в 1921 году определяется, видимо, колебанием между естественным желанием выпустить в мир свою беспощадную поэтическую исповедь и ответственностью за «магическую силу» выпущенных в мир стихов. Известную роль могли играть и те разные «адресаты», к которым обращены и направлены два разных варианта. Уже с апреля Анне Ахматовой было известно, что поэма посвящена ей, и это могло укреплять Цветаеву в желании выполнить обещание и издать полный вариант, смертоносные отречения которого имели некоторые соответствия в стихах Ахматовой. Слова «отыми и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар» (1915) были хорошо известны Цветаевой, что доказывается и цитированием другой строки этого же стихотворения в письме к Анне Ахматовой от 31 августа 1921 года, и тем, что приведенные строки стали темой разговора Марины Цветаевой с Анной Ахматовой при их первой очной встрече в июне 1941 года [Ильина 1977: 126–127]. Посылая же поэму «На Красном коне» в Крым своим близким друзьям (А. Герцык, а следовательно, и М. Волошину), отличавшимся глубочайшим гуманизмом и религиозностью, знавшим из писем о ее тревоге за Сергея Эфрона и о жизни в невероятно трудных условиях, на грани голодной смерти, Цветаева могла предпочесть сокращенный вариант, щадя (а возможно, и стыдясь) своих чутких к слову старших друзей.
Так или иначе, но Цветаева форсирует с помощью Эренбурга издание сборника «Разлука», которое выходит в Берлине в феврале 1922 года. Незадолго до его выхода в свет в стихах Цветаевой снова возникает знакомая тема: «Разочарование! Не крест / Ты — а страсть, как смерть и как разлука» (16 января 1922).
Что же такое эта «страсть к смерти» и «страсть к разлуке» со всем земным? Она — одно из производных издавна присущего человечеству ощущения несовершенства и неединственности нашей земной формы существования и врожденного стремления выйти за ее пределы. Цветаевская «тяга к уходу» сродни мироощущению, которое лежало в основе многих восточных религиозных традиций и было важной составляющей христианства. В европейской традиции оно порождало высокое напряжение души и духа перед лицом смутно прозреваемых, интеллектуально постигаемых или обретаемых в вере возможностей иного бытия, благодаря чему были осознаны многие из тех духовных ценностей, которыми мы живем и поныне. Марина Цветаева несла в себе подобное мирочувствие, но ее крайний индивидуализм не позволял ей опереться ни на одну из созданных до нее религиозно-философских систем. Она опиралась только на собственное «изначальное знание» неистинности этого мира и переживала его всеми непомерными страстями женской души, выражаемой на общечеловеческом языке ритмов и на «мужском языке» словесных формул. И почти любой «зов Мужа» (возлюбленного, мужа, Гения) воспринимался ею как зов «оттуда» и «туда». «О, я сразу расслышала, это был зов в ту́ жизнь», — из письма к Бахраху (10 сентября 1923); «— Уедем. — А я: умрем, / Надеялась. Это проще!» — Родзевичу («Поэма конца»).
Это тяготение души к области около нуля, к границе жизни и смерти, дает необыкновенную остроту ви́дения по эту, да и по ту сторону. Из современных русских поэтов таким певцом принулевых областей, исследователем пограничья жизни и смерти является Иосиф Бродский. У Марины Цветаевой страстная тяга к «уходу» совмещалась с не менее сильным «долгом жить», со способностью страстно увлекаться людьми; ее душа могла реализовать свои изначальные возможности только с помощью земных «поводов». И поэтому ее метания на грани двух миров столь драматичны и столь многое открывают в глубинах человеческой души.
Хотя сборник «Разлука» вышел в свет, драматическая история поэмы «На Красном коне» и цикла «Разлука» еще не была завершена. Долг жить и желание реализовать в жизни мечты о Друге и Сыне еще раз заставили Цветаеву вернуться к поэме и окончательно принести в жертву судьбе одно из любимых творений. Совершим прыжок через полгода. В мае 1922-го (здесь и далее по н. ст.) Цветаева с дочерью прибывает в Берлин, в конце июня к ним приезжает Сергей Эфрон.
За границу Цветаева приехала автором четырех недавно вышедших книг: «Версты» (1921); «Версты, I» (1922); «Разлука»; «Стихи к Блоку» (1922). Она перестала быть «поэтом без книг», и ответственность за выпущенное в мир слово неизмеримо возросла. Наряду с гулом хвалебных рецензий (Эренбург, Антокольский, Белый, Струве и другие), ее слуха могли достичь и другие суждения. И в первую очередь суждения Сергея Эфрона, ее мужа, глубоко понимавшего свою необыкновенную подругу и высоко ценившего ее поэзию. Чуткий к магии слова (что видно из его писем), он мог обратить внимание на смертоносные отречения в поэме. Кроме того, совместная жизнь с мужем становилась из мечты — реальностью, а вместе с ней приближалось и исполнение давней мечты об обещанном сыне.
Почти одновременно с приездом Эфрона в Берлин, 27 июня Марина Цветаева получает первое письмо от восхищенного стихами «Верст» Бориса Пастернака, на которое отвечает через день, обещая прислать ему сборник «Разлука» и «Стихи к Блоку». Подаренный Пастернаку экземпляр сборника датирован 10 июля и надписан «Борису Пастернаку — навстречу». В июле Цветаева читает «Сестру мою жизнь». Книга потрясает ее, и она тут же пишет статью о поэзии Бориса Пастернака «Световой ливень», где отметим следующие места: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность — Жизнь», «единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки» (о Борисе Пастернаке) и завершающая статью фраза о том, что, если все прочтут эту книгу, «никто не захочет стреляться и никто не захочет расстреливать…» (выделено мной). Жизнь, валом встающая в поэзии Пастернака, подняла на свой высокий гребень Цветаеву. Ее собственные стихи подарили ей заочного собеседника, равного ей по силе поэта, ставшего на многие годы ближайшим другом, отдушиной ее души.
Приближалось тридцатилетие, наступление которого отмечено в поэзии Марины Цветаевой любимыми ее стихами «Седые косы» и циклом «Деревья», в которых высшая правда прозревается в победе благостного осеннего света над золотом и пурпуром листвы, седости — над «золотом волос», духовности — над телесностью. Тогда же, в сентябре 1922 года, она создает цикл из трех стихотворений под названием «Бог», пытаясь отразить в своей поэзии безмерное «лицо без обличья». Образ Божий в этих стихах не имеет, естественно, ничего общего с Зевсом цикла «Разлука», тем более с Гением-Ангелом поэмы «На Красном коне». Возникновение столь завершенных тем и образов в стихах сентября — октября 1922 года предполагает какой-то период вызревания их в душе, и, несомненно, в июле — августе эти темы уже жили в Цветаевой (стихотворение «Берегись…», 8 августа 1922).
Стихи, написанные во время чтения книги Бориса Пастернака (8 июля), заканчиваются так:
В белую книгу твоих тишизн,
В дикую глину твоих «да» —
Тихо склоняю облом лба:
Ибо ладонь — жизнь.
Все эти взаимосвязанные события внешней и тенденции внутренней жизни позволяют понять смысл тех изменений, которые она внесла и утвердила в текстах цикла «Разлука» и поэмы «На Красном коне» летом 1921 года.
По свидетельству Ариадны Эфрон, «с середины мая по конец июля» Цветаева подготовила к печати сборники «Психея» и «Ремесло» [Эфрон 1979: 101]. Так как в письме к Борису Пастернаку от 29 июня она упоминает лишь «Ремесло» как отданный в печать сборник, то естественно заключить, что «Психея», книга, сформированная еще в 1921 году, к этому времени не прошла вторично через руки Цветаевой и не была отдана в печать. Следовательно, окончательное оформление «Психеи» приходится на июль 1922 года.
В «Ремесло» Цветаева включила расположенные хронологически стихи последнего года перед эмиграцией — с апреля 1921-го по апрель 1922 года. Но в составе нового сборника есть одна важная особенность: здесь Цветаева не повторяет стихи, вошедшие в изданный весной 1922 года сборник «Стихи к Блоку», хотя хронологически они должны были сюда войти. В соответствующих местах «Ремесла» мы находим ремарки типа: «Здесь пропущены три стихотворения к Блоку, вышедшие, вместе с другими, отдельной книжечкой». В то же время весь цикл «Разлука», уже опубликованный в одноименном сборнике, перепечатан здесь полностью, без каких-либо ремарок и объяснений. Иными словами, один из двух вышедших сборников признается как факт литературы, а другой (сборник «Разлука») полностью игнорируется, как будто его и не было. Более того, в цикл «Разлука» вносятся небольшие, но существенные изменения. Если в сборнике «Разлука» цикл не имел посвящения, то в «Ремесле» он посвящен «Сереже». Не «Сергею Эфрону-Дурново», не «Сергею», не «СЭ», как в других случаях, а именно «Сереже», с особым оттенком нежности. И наряду с этим, в седьмом стихотворении цикла добавлены три строфы. В одной из них читаем:
При первом шелесте
Страшись и стой.
Ревнивы к прелести
Они мужской.
Напомним, что в первоначальном варианте было неясно, за кого трепещет героиня — за Сына или за Друга, — причем более вероятным представлялось первое. После добавления стихотворение оказалось определенно ориентированным на Друга, и, таким образом, мотивы страха за Сергея Эфрона, борьба за него были усилены в цикле в целом. С посвящением и добавлением цикл «Разлука» приобретал несколько более жизнеутверждающую тональность.