Потом снова арестовали Пунина и Льва, уже надолго. Потом была война, эвакуация в Ташкент. При возвращении в Ленинград Анну Андреевну встретил сын писателя Гаршина, врач, с которым перед войной Ахматову связывали близкие отношения. И заявил, что за время блокады и войны полюбил другую, и Ахматова снова вернулась в Фонтанный дом, где нет уже Пунина и надо как-то продолжать жизнь, не имея ничего, будучи запрещенной властями. «Показать бы тебе, насмешнице, и любимице всех друзей, царскосельской веселой грешнице, что случится с жизнью твоей!». Но она не сдалась, осталась в этой квартире. Более того — умудрилась прописаться сама и прописать сына Льва, вернувшегося из ссылки! Всем ли великим поэтам бог дал такой железный характер?
Она всегда была «с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». И она выстояла — и написала об этом. Самая первая!
После Фонтанного дома была еще квартира, уже отдельная, в Кавалергардском переулке, где настигла ее вторая волна славы, уже окончательная, бесспорная. Из «царкосельской веселой грешницы», как она сама себя называла, вырос великий русский поэт, прошедший все страдания вместе со своим народом и сказавший обо всем прямо и вслух, и — о чудо! — выживший! Открывшееся паломничество к порогу Ахматовой вполне объяснимо. Потом была «будка» в Комарове, маленькая дачка литфонда, где Ахматова была уже царицей литературы. И, кстати, осталась ею: до сих пор к ее будке и могиле стремятся толпы поклонников.
До сих пор «будка» не утратила своего предназначения — она остается рабочей писательской дачей. И так сложилось, что последние годы в этой будке работаю я. «Архитектору этой будки надо памятник поставить, настолько она спланирована нелепо и тесно!» — усмехалась она. Теперь эта тесная будка поделена на две семьи: я занимаю террасу, другая семья занимает комнату. Тем не менее, жить тут и работать — большая честь. И ответственность. Бывает — замахнешься на нерадивую жену, и вдруг застываешь — и ласково улыбаешься, увидев под террасой очередную вдохновенную группу почитателей поэтессы. Неукротимый дух Ахматовой по-прежнему — главный здесь. Когда, чтобы согреться ночью, я включаю электропечку, из автоматической пробки над дверью выскакивает штырек, как кукиш: не будет тут по-твоему! Так сложилось, что я летом живу в «будке» Ахматовой, бывшей жены Гумилева. А зимой — в бывшей квартире Одоевцевой, гумилевской ученицы. И горд этим. Только побаиваюсь, что вдруг явится «каменный гость», сам Николай Степаныч, наведет на меня ружье, с которым он охотился в Африке на слонов, и рявкнет: «Отстань от моих женщин»!
Достоевский
Литейный проспект, пересекая Невский, становится Владимирским — и там была уже другая часть города — мещанская, ремесленная. Литейный проспект — отзвук литья пушек, государственного дела. А там, за Невским, другая жизнь и другие названия. Ямская, Тележная, Конная, Дегтярная, Кузнечный, Гончарный. Достоевский, хотя и происходил из старинного дворянского рода, предпочитал жить там. Две его квартиры — ранняя на углу Владимирского проспекта и Графского переулка, последняя — на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы, совсем рядом. Эти его квартиры, как и все, расположены в углу дома. Такой же была и квартира на углу Вознесенского, в которой он был арестован по делу Петрашевского. Какие фобии или пристрастия великого писателя проявлялись тут? Одна из его загадок. Именно по этим узким улочкам он любил гулять, заходил в бедные лавочки, покупал финики или пастилу. Как многие эпилептики, он любил сладкое. Как многие эпилептики, он очень часто употреблял в речи и письме уменьшительные суффиксы.
Жизнь в этих улочках была неспокойная. Из кабаков выходили «лихие люди». На близкой Лиговке стояли проститутки. Пахло опасностью, разложением. Известный факт: эпилептические приступы здесь с ним случались нередко. За границей не было у него ни одного эпилептического приступа — поэтому он много работал там. Он не любил алкоголь — азарт и возбуждение и без алкоголя захлестывали его. Он был мелочен и скуповат, любил все раскладывать по полочкам, читать нотации. В Женеве у него умер маленький сын. Он отпевал его в том же православном женевском соборе, где венчался. Жизнь его трагична. Загадочна. Но от нее глаз не отвести! Лишь гениальным писателям дается такая.
О нем уже написаны сотни томов — во много раз больше, чем написал он сам. Чем же он так притягивает? Даже те, кто книг в жизни не читал, говорят: «А! Знаю, знаю!» Что же такое о нем знают все — даже те, кто никогда не читает? Вот она, настоящая популярность! Недавно один мой издатель, с которого я долго и тщетно требовал гонорар, воскликнул в сердцах: «Ну ты Достоевский!» — «Да? Почему же?», — обрадовался я. — «Да потому что достал меня!». То есть имя это уже стало нарицательным, то есть годится не только по назначению, но и на все случаи жизни. Такой нарицательности — то есть годности их имен на все случаи жизни, добились еще только Пушкин и Чапаев. «Платить кто будет? Пушкин?» Почему-то с Толстым, великим писателем, такого не произошло. Так почему — Достоевский?
Последнюю квартиру, на углу Ямской улицы и Кузнечного переулка, он выбрал совсем недалеко от плаца Семеновского полка, где его чуть не казнили, и память об этом отпечаталась ярко. «Была тишина, утро ясного зимнего дня. И солнце, только что взошедшее, большим красным шаром блистало на горизонте. Среди площади высился черный эшафот. Возле него были врыты в землю три серых столба». Смертную казнь по делу «петрашевцев» в последний миг милостиво заменили каторгой. Казалось бы, Достоевский должен прочь бежать от этого места, а он поселился рядом. Без ощущения чрезвычайного он ни жить, ни работать не мог. Все его герои ходили над бездной — и Достоевский ставил почти в такое же положение себя. Все его знаменитые проигрыши в рулетку, лихорадочные поиски денег в долг, отдача в залог драгоценностей любимых женщин — все это проверка жизни и себя на излом: что чувствует человек в крайней ситуации, как себя поведет? На этом выстроена его жизнь, и его романы, поэтому от них невозможно оторваться.
Знаменитая история с романом «Игрок» — если бы он за двадцать шесть дней не был написан, все бы пропало. Зато — какой энергией дышит этот роман! Какой шок и восторг вызывает появление в Рулетенбурге бодрой старушки, на чью смерть так надеялся герой в плане наследства и отыгрыша! Достоевский не только написал блестящий роман, но и в процессе стремительной работы над ним покорил сердце молодой стенографистки, ставшей ему женой и гениальной помощницей, вытянувшей все его запутанные дела.
Да, есть чему поучиться у Достоевского! И не зря поселился он в этих убогих улочках. Здесь не та жизнь, что идет во дворцах знати, среди прислуги, жизнь, больше похожая на костюмированный карнавал. Здесь жизнь настоящая, не «ряженая», и Достоевский из всех современников острей всех чувствовал ее, болел ею. Начав свою жизнь с идеи революции, ломки, он ответил за это каторгой, пострадал — а главное, выстрадал мысль о недопустимости насилия даже ради высоких целей — под флагом которых и совершается больше всего зла. Не добра людям хотят революционеры — они лишь тешат свою гордыню и несут зло. Достоевский понял, что только он, пройдя через это, может и должен об этом рассказать.
Роман «Бесы» — полное, глубокое изображение злодейства, наиболее распространенного на Руси, злодейства «ради высоких целей». Не случайно в советское время роман «Бесы» как бы и не существовал. Достоевский пошел на колоссальную жертву, он поставил на карту свое имя. «Передовая общественность», призывающая к революции, упиваясь ролью мессии, записала Достоевского в ряды реакционеров и даже «мракобесов» — но он и на это пошел. Он это сделал тогда, когда гражданин, а тем более художник, ну просто обязан был быть «прогрессивным» — то есть вопить о необходимости перемен, ничуть не заботясь о их последствиях. Он хотел спасти Русь от того ада, через который уже прошел. И он был единственным. Все остальные, и даже Толстой, вопили о неравноправии, толкали Русь к революции. Ленин назвал Толстого «зеркалом русской революции» — и был абсолютно прав. На пути надвигающейся чумы стоял один Достоевский.
Чернышевский, которого мы так страстно изучали в школе (первый сон Веры Павловны, второй сон Веры Павловны) упорно и настойчиво своими книгами и особенно статьями воспитывал — и воспитал целое поколение молодых революционеров, начавших свою работу с террора, с убийства министра, градоначальника, царя. И все это считалось «праздником свободы»! Достоевский не побрезговал и не побоялся унижения, сам пошел к Чернышевскому, который в подметки ему не годился как писатель. «Я пришел к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими!». Чернышевский прокомментировал эту встречу весьма высокомерно: «Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития». Однако он снисходительно пообещал Достоевскому учесть его просьбу. Обрадованный Достоевский писал в «Дневнике»: «Я редко встречал более мягкого и радушного человека». Однако амбиции этого «мягкого и радушного человека», а также его последователей и учеников требовали продолжения «дела революции», которая в результате сожгла не только Толкучий рынок, но и все.
Но голос Достоевского не пропал. Его романы читали все, ими восхищались. И до сих пор он самый читаемый в мире русский автор. «Учебниками жизни» для всех стали именно его книги.
Теперь все вокруг подчинено его имени. Между двумя его квартирами отделан на Владимирском высокий дом в стиле модерн — там великолепный отель «Достоевский». Можно назвать десятки великих имен, которые невозможно представить на вывеске. Странно, но почему-то Достоевскому это сходит с рук, не вызывает шока. Он единственный писатель, которому возле его дома поставлены два совершенно разных памятника. Официальный, так сказать, памятник у метро — там все, как предписано учебниками: страдальческая сутулость, скорбная великая мысль на челе. Несколько иной памятник в подвальчике, популярном арт-кафе «Достоевский» у подножия отеля. Здесь он, бронзовый, сидит возле раздевалки, и девушки (сюда ходят исключительно интеллектуалки) любят фотографироваться у него на коленях, и темная бронза там отполирована и сияет золотом. Интересно — какой памятник понравился бы ему?