Сейчас прилежная молодежь смотрит тут самые продвинутые, но политкорректные фильмы, и прежнего угара тут как-то не наблюдается.
ДОМ РАДИО
Второе огромное здание на этой же площади известно в наши дни как Дом радио. Жизнь многих из нас была связана с этим зданием – там можно было заработать. Типичная пышная эклектика эта было воздвигнута в 1912 году архитекторами братьями Колякиными для Благородного собрания. Но, как вы сами понимаете, статус этот сохранялся недолго: совсем другие люди пришли. Но это дому повезло: всегда в нем теплилось какое-то важное дело, серьезные люди делали что-то уникальное. В 1918 году здесь был открыт Дворец пролетарской культуры. В 1930 тут открылся «Межрабпромфильм», начавший наше кино и вскоре ставший «Ленфильмом», породившим «Чапаева». Во время блокады дом этот стоял, как утес. Многих измученных ленинградцев только радио, звучавшее в холодных и голодных домах, приводило в сознание. Если радио молчало – из черных тарелок репродуктора стучал метроном, и его ритм помогал людям двигаться.
В пятидесятые годы на радио кормились многие – нищие журналисты, артисты, писатели делали тут потрясающие радиопостановки. В дни выплат тут стояла длинная, но веселая очередь – все заранее уже сбивались в компании и договаривались – где и что. Если по-быстрому – они шли в подвальчик на Невском возле Садовой. Царил там великий комик Сергей Филиппов, с великолепным его носом и пронзительным голосом: он был центром, все старались пробиться и чокнуться с ним. Как сказано у Маршака: «Каких людей я только знал! В них столько страсти было!».
И дальше Итальянская улица вся сплошь стоит на искусстве. Недалеко от Дома радио – древнее, обшарпанное бело-голубое здание самого настоящего, а не поддельного барокко, построенное самим Чевакинским. Этому зданию как-то не повезло, выглядит оно здесь неуместно и всегда обтрепано, как впавшая в нищенство представительница знатного рода, несколько взбалмошно и неопрятно одетая, среди юных насмешливых принцесс. Барочный дом должен стоять в одиночку! Сейчас тут почему-то размещается «Музей гигиены».
Зато сразу несколько домов, построенных Росси или по его эскизам, делают улицу благородной и респектабельной. В одном из этих домов, помнится, был пищевой технологический техникум, где однажды выступали мы с Александром Городницким – он пел, а я читал короткие рассказы. После выступления нас угостили, но как-то странно: сперва накормили пирожными, а потом дали борщ. Видно, испытывали на нас какие-то новые пищевые технологии.
И тут мы выходим на великолепную площадь Искусств. Здесь стоит лучший в мире памятник Пушкину, созданный Аникушиным: и в советские времена создавали шедевры! За спиной Пушкина виден сквозь решетку Михайловский дворец, он же Русский музей. С ним тоже у нас связано много волнений. Довелось ему быть жертвой разных идеологий и пришлось ему скрывать шедевры, которые так жаждало видеть человечество. Помню, еще в детстве мы испуганно глядели сквозь узкую щель в заборе на запрещенный громоздкий памятник Александру III на мощном битюге. Творение Паоло Трубецкого от нас скрывали. И долго еще там от нас что-то прятали, и всегда страстные взгляды прогрессивной общественности были устремлены к запасникам музея. Уже можно было туда проникнуть по большой протекции, и было шикарно сказать в изысканной компании: «Да! Лучшее, увы, пылится в запасниках». То есть – только для особых, уважаемых и со связями. Лично я оказался в запасниках где-то уже в девяностые, с бывшим родственником, «мужем сестры мужа сестры», работником идеологического отдела ЦК КПСС, который, создавая запреты, сам с упоением их нарушал и делился этой радостью с близкими.
Помню, я там увидал «Пир победителей», страшную картину Павла Филонова. Картина меня потрясла, хотя я бы не сказал, что это самое лучшее в русском искусстве, которое в этом музее представлено роскошно. Мой родственник, помнится, упивался своей ролью тайного либерала, тряс ладонями в сторону номенклатурных полотен Шилова и говорил капризно: «Умоляю, уберите это отсюда!» – хотя, наверное, сам «это» сюда и прислал. Любит русский человек покуражиться!
Другое важное в нашей – и не только в нашей жизни заведение – строгое здание Филармонии, бывшего Дворянского собрания, – через площадь от Русского музея. Здесь в 1942 году дирижер Элиасберг в разгар блокады дирижировал Седьмой симфонией Шостаковича, выражающей суть того, что тогда происходило, – вражеского нашествия и нашего сопротивления.
И в наши годы это здание много значило для всех нас. Из пыли и суеты можно всегда прийти сюда, в строгий зал с мраморными колоннами и – вместе с прекрасной музыкой – подняться. И понять, что совершенство существует, и ты должен соответствовать ему. Лучше всего об этом написал Александр Кушнер: «…Неуловима и бессмертна, не уменьшаясь от смертей, толпа расходится с концерта. И ты здесь проходил не раз, читая красные афиши, – теперь ты видишь – мир без нас еще прекрасней стал и тише. Лишь запоздалый грузовик, как легкий ангел, без усилья, по лужам мчится напрямик, подняв серебряные крылья».
СНОВА «ЕВРОПЕЙСКАЯ»
Уходя из Филармонии, идешь по красивой Михайловской улице, вдоль фасада «Европейской», тоже сыгравшей в нашей жизни немалую роль. В шестидесятые годы не было в городе более светского и популярного места, чем гостиница «Европейская». Входишь в шикарный мраморный холл (швейцар кланяется и открывает дверь) и чувствуешь себя успешным, элегантным завсегдатаем знаменитого клуба, посещаемого знаменитостями. Вон ждет кого-то Василий Аксенов, а вот спускается по лестнице Николай Симонов с дамой. И ты – еще студент – полон гордости: попал в лучшее общество. Середина шестидесятых вспоминается как годы вольности и разгула. Свобода мысли тогда счастливо сочеталась с тоталитарной жесткостью цен, и сходить пообедать в «Европейскую» можно было запросто. Атмосфера комфорта, уюта и благожелательности начиналась с гардеробщика, добродушнейшего Ивана Павловича. Лишь самые знаменитые здоровались с ним за руку, но он помнил и нас, юных пижонов, и встречал всегда радушно. Привыкать к светской жизни надо с молодости – если упустил время, то уже никакие деньги не помогут.
Раздевшись и оценив себя в зеркалах, мы поднимались по лидвалевской мраморной лестнице. На площадке второго этажа раскланивались со знакомыми. Более элегантных женщин и, кстати, мужчин, чем тогда в «Европейской», я больше нигде и никогда не встречал. Откуда в конце пятидесятых вдруг появилось столько красивых людей – уверенных, элегантных, изысканных, входивших в роскошный зал ресторана спокойно, как к себе домой? Впрочем, «Европейская» всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой комфортной оппозиции – и при царе, и в революцию, и в годы военного коммунизма, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело – и нас уже не переделать, можно только убить. Когда в молодости оказываешься среди таких людей – и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь. Тем, кто пировал тогда в «Европейской» – Бродскому, Довлатову, Барышникову и многим другим, я думаю, эти «университеты» помогли самоутвердиться.
Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких «местов нет!» и «куда прешь!». И вот входишь в любимый зал с высоким витражом над сценой, где сам Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом – мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные яркие китайские вазы. Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно: окунуться в эту атмосферу, почувствовать себя здесь уважаемым и желанным – не было лучшего воспитания для студента.
На сцене под Аполлоном царствовал красавец с пышными усами – руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец. Играли они зажигательно, и кто из городских знаменитостей только не плясал под его дудку!
Расскажу о празднике своего первого гонорара в ресторане «Европейской». Гонорар тот был – как сейчас помню – сорок рублей, за короткий детский рассказ. Что сейчас позволишь себе на эту сумму? А тогда – удалось снять отдельный кабинет, ложу, нависающую над залом, туда вела отдельная узкая деревянная лестница. Приглашены были друзья – писатель Андрей Битов, физик Миша Петров – скромный, слегка заикающийся человек, впоследствии знаменитый ученый, дважды лауреат Госпремии, и пять красавиц-манекенщиц из дома моделей. Мысли о том, что сорока рублей может не хватить, и не возникало. Их хватило вполне, и даже слишком.
– Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее – вы мои королевские замашки знаете! – этой фразой из любимого нами Бунина мы обычно предваряли наш заказ, и официанты нас понимали. Какая жизнь была в этом ресторане когда-то, и неужели мы ударим в грязь лицом перед великими, что пировали до нас?! На столике появлялась горбуша с лимоном, обезглавленные, слегка хрустящие маринованные миноги, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом… ну – бутылочек восемь гурджаани…
– Бастурму попозже? – понимающе мурлыкал официант.
– М-м-мда!
Насытившись и слегка захмелев, мы благожелательно осматривали зал. Красавицы наши, измученные модельным аскетизмом, слегка оживали, на их впалых щечках играл румянец.
– Хересу! Бочку хересу! – крикнул я официанту, и бочка приплыла. Погас свет, во тьме заходил лучистый прожектор. И со сцены ударила песня «Вива Испания» – самая удалая, самая популярная в том сезоне, и все, вскочив с мест, выстроились и запрыгали цепочкой, вместе с Колпашниковым, выкрикивая в упоении: «Э вива Испания!». Не знаю, были ли в зале испанцы – вполне хватало нас. В те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков, как это случилось в семидесятые. «Вива Испания!»
Мы еще не отдышались, как рядом появился гардеробщик Иван Палыч: