Очень часто упоминается имя Достоевского, и в словах случайных людей, встреченных в музее или на улице, и в речи писателей, режиссеров, художников. Совсем недавно прочитавший эссе Андре Жида о Достоевском Андре Мальро внимательно прислушивается к тому, что говорят о нем русские писатели. Эренбург, например, признается ему в том, что он не любит этого писателя. Иван в «Братьях Карамазовых» — это выдуманная фигура. Русская литература вообще полна идиотов. Это во французской литературе мы видим интеллигентов. Женщины во французской литературе соблазнительны и обаятельны, но глупы. В русской литературе наоборот. Тургенев полюбил Виардо только потому, что никого, кроме своей матери-мегеры и крестьянских барышень никогда не знал.
О Достоевском, записывает Мальро, рассуждают только старые люди. Коммунисты ненавидят его, потому что он мало оптимистичен. Писатель трагической судьбы, он пишет только о трагическом. Старики думают, что это мистик-философ, зацикленный на идее Антихриста. Впрочем, этот автор, с его точки зрения, вполне сравним с Эженом Сю и с Виктором Гюго. Фантина из «Отверженных» и Флёр-де-Мари, а также Соня Мармеладова сходные персонажи. Ему даже кажется, что Достоевский взял романтических героев из французской литературы. Но французы, знающие Россию и русскую литературу с ним не согласны. Экзотизм, записывает Мальро, придает литературным персонажам большую жизнеспособность, значительно большую, чем искусство воспроизведения реального героя.
Заметим однако, что в финале «Антимемуров» Мальро, как к провидцу, как к современнику обращается к Достоевскому, к его рассуждениям о цене прогресса о неизменности проверяющих цену мира страданий и о надежде, рождающейся в мире униженных и оскорбленных. Атомная бомба и лагеря, предназначенные для унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей — реальная угроза гибели и Западу и Востоку и всему, что есть на земном шаре. «Истинное варварство — это Дахау, напишет он, истинная цивилизация-это прежде всего то в человеке, что лагеря пытаются уничтожить». [Мальро 1989:16]
К концу записных книжек заметки становятся все более краткими, отрывочными: это высказывания детей об истории и религии (они ничего не знают о том, что было до них), о коммунистах, которые в военных условиях становятся психически неуравновешенными, о неврозах и тоске, которая становится всеобщей, о перевоспитании на строительстве Беломорканала, о проститутке в отеле «Метрополь», жене ответственного работника. За свою работу она просит платить ей золотом, но ей дают только боны торгсина.
Для самосознания и самочувствия литературы не может быть безразличной психологическая атмосфера, которая существует вокруг первичных записей, вокруг быстрым карандашом отмеченного моментального знания, узнавания, сопоставления, идеи. Поездке в
Москву предшествовали, еще раз повторимся, какие-то записные книжки, но текст Андре Мальро— это истинно первичный текст, и он легко приходит к реципиенту, как некоторые сегодняшние тексты, опубликованные сразу по их написании. Обратив свой взор на Россию, Мальро поступает так, как это случалось со многими в те годы: он отправляется на поиск новой цивилизации и отыскание места в ней традиционной культуры. Даже в очень кратком тексте его записных книжек мы обращаем внимание на противопоставление старого и нового, которое писателя несколько смущает, поскольку затрагивается традиционное. Стараясь мыслить между восточным умом и умом западным, схватывая разницу в их направленности, Мальро во всех своих книгах тридцатых годов (Удел человеческий, 1933; Годы презрения, 1935 и эссе Искушение Запада, 1926; О европейской молодежи, 1927 и др.) обращает внимание на то, что восточный человек мало ценит индивидуальность, не придает ей никакого значения. Западный человек наоборот, как ему кажется, переживает свои собственные чувства и способен вообразить себе чувства партнера. Это свидетельствует о его раздвоенности, но ведь разум таким образом обретает самое себя. Идея «Я» — возможность любых вероятностей и защита от непрестанного соблазна мира.
Очень важная мысль Андре Мальро тех лет, которую он подает, как величайшее открытие современности— это «единство мира», гуманистические основы которого необходимо осознать. Запад и Восток, идя навстречу друг другу, должны сочетать индивидуальное и общее, национальное и общечеловеческое. Европейская мысль оскудела, инстинктивная жизнь, хотя и не бывает полностью бессознательной, но без особого усилия одолевает жизнь сознательную, и получается, что со вселенной людей связывает только стихийное чувство, а это неправильно. Как просто индивидуализм не может больше повсеместно властвовать, так необходимо искать согласия для противоречивых устремлений для людей разных полушарий. Надо достичь, понять, осознать, что есть новая реальность, свобода и чувство разума. Философские системы придают человеку пылкость выражений, сообщают ему какую-то экзальтацию, но ему необходимо пересекать любые пороги непонимания. Европа почти утратила тайну, поэтому так важно, чтобы непознанная старая Россия и неопознанная новая избавили ее от тяжело осмысленного ею одиночества, схожего с разочарованием в любви.
Упражнения в созерцании. Ален
«Если память мне не изменяет, — пишет французский критик Жак Бреннер, — в 1928 году Андре Моруа в превосходной книжке, озаглавленной Руан, впервые рассказал о годах учения в лицее имени Корнеля, где занятия по философии вел некто Шартье. На лекциях Шартье впервые повеяло ветром, разгоняющим застоявшийся школьный воздух. Он не только всколыхнул школьников, но попытался разбудить и весь Руан. По вечерам в народном университете Шартье организовывал дискуссии. В газете Руанский вестник он публиковал некоторые из своих мыслей, подписывая их Ален. Беседуя на разные темы— о празднике, о рождестве, о поэзии, о соборе, он размышлял вслух»201. «Читая его мысли, — отмечает далее Андре Моруа, — я находил такие, какие еще не приходили мне в голову. Особенно интересными мне казались его идеи о человеческом измерении истории. Если до того момента я ходил по городу, не замечая Руана, то теперь меня все в нем занимало…»202.
Сын сельского ветеринара, талантливый молодой человек, Ален начал преподавать философию сначала в Руане, потом в Париже. Одновременно он писал короткие корреспонденции, озаглавленные им Propos (суждение, реплика, замечание). После Первой мировой войны его суждения стали печататься уже не в газете, а в виде брошюр, как авторский журнал. Ален выпустил книги по философии, эстетике, литературной критике, но авторитет у широкой аудитории он получил только своими моралистическими эссе.
В педагогике он использовал метод диалога, как говорят в таких случаях французы, сократического диалога. Слова учителя должны возбудить ответные высказывания учеников. Его стиль преподавания, так нравившийся учащимся, оказал через их посредство воздействие на всю педагогическую систему. Его мысли— это развитие декартовских идей о гуманизме, необходимости для всякого гражданина нравственного здоровья и нетерпимости во всех ее проявлениях.
С 1926 по 1914 гг. Ален работал в качестве постоянного корреспондента La Depeche de Rouan (Руанского Вестника), где ежедневно печатал свои идеи под заголовком Propos (Суждения), и еженедельно две колонки Propos du dimanche (Воскресных мыслей), потом стали выходить и Propos du lundi (Мысли по понедельникам). «Еженедельные статьи отравляют мне всю неделю», — скажет он впоследствии. Но он упорно работает. С 1906 года по 1914 Ален ежедневно записывает Propos d’un normand (Мысли одного нормандца), включившие в себя потом более трех тысяч статей. Это была очень хорошая работа, полагал он, потому что написанное неверно вчера, сегодня можно было исправить. Поставив себе целью жить «ни дня без строчки» (nulla dies sans linea), Ален трудится как вол, что заставляет вспомнить запись 1887 года в дневнике Жюля Ренара «Талант— вопрос количества»: «Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не смог бы родиться в самом заурядном воображении: нет такой прекрасной фразы, которой не мог бы построить начинающий писатель. И тогда остается только взяться за перо, разложить перед собою бумагу и терпеливо ее исписывать. Сильные не колеблются. Они садятся за стол, они корпят… Литературу могут делать только волы».203
Не менее точны по поводу ежедневной работы писателя строчки Юрия Олеши в автобиографической книге Ни дня без строчки: «Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но я все же пишу! Все же это какая-то литература — возможно и единственная в своем смысле, может быть, такой психологический тип, как я, и в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать— и если пишет, то в известной степени умеет писать, то пусть пишет хотя бы и так».204
Умение работать и психологический тип— суть поэта-философа-две очень важные вещи, но есть еще одна не менее существенная составляющая творчества Алена, его образование, его специальная гуманитарная, филологическая и философская заданность. Зная древние языки, еще лицеистом Ален штудировал и глубоко знал Марка Аврелия и Платона, Сократа и Геродота, Гомера и Вергилия. Этих писателей и философов в его воображении постепенно сменили Монтень и Монтескье, Ларошфуко, Лабрюйер и Паскаль.
Определенная структура мыслей Алена заставляла его ни на секунду не оставлять без внимания окружающий мир, постоянно слушать и слышать его, вступив в литературу в эпоху символизма (импрессионизма), Ален как будто находится вне этих течений, он впитывает отнюдь недекадентский, пытливый дух времени. Однако отдельные статьи его по форме ничто иное, как передача мимолётного впечатления об одной из сторон окружающего мира, он будто стремится довести ее до определенного знака-символа, т. е. философской сентенции, скажем, о судьбе, унынии, пьянс