В главе романа, озаглавленной «Пир» читатель выслушивает различные точки зрения на современное состояние мира и его перспективы. Все понимают: наступает варварство, разрушается, растаптывается культура, и христиане в ее уничтожении, растаптывании, играют не последнюю роль. «Умирающая империя — легкая добыча для варваров. Города, созданные эллинским гением и римским трудолюбием скоро будут разграблены пьяными дикарями. Не станет на земле ни искусства, ни философии. Образы богов будут повержены в святилищах и душах. Наступит ночь разума и кончина мира…» Но в то же время христиане, еще не овладевшие духовно варварами, дарят миру надежду на воскресение. И некоторые истины, содержащиеся в христианских легендах, способны остановить внимание философов уходящего мира.
Мастер исторических стилизаций, Анатоль Франс выстраивает философский спор на фоне декора античного пира, но в духе уже средневековых «диалогов на три голоса». В более поздние времена в XII веке, (не в ту эпоху, что представлена в романе /IV в. н. э. /), Абеляр напишет «Диалог между Философом, Иудеем и Христианином» где он легко оперирует ветхозаветными идеями (в образе Иудея /греко-римскими/ в образе Философа/ и христианскими заветами/ в образе Христианина). Анатоль Франс явно штудировал этот текст Абеляра, позволивший ему верно обозначить суть конфликтов между философами раннего христианского периода и продемонстрировать гибкость собственного ума, отразившего медитативную диалектику сложного времени.
Многие из современников Франса обращались к тем же отдаленным временам (Оскар Уайльд «Саломея», Габриэль д’ Аннунцио «Мученичество св. Себастьяна»), поэтизируя угасание древнего мира, чувствуя его эротику, порожденную приближением христианства (мысль Шпенглера и Кьеркегора). Французский писатель, взяв за основу для своего произведения любовную историю аскета и куртизанки, при двусмысленности многих ее положений остается не призрачно-туманным, а ясным и философичным: автором, которому удается расставить все точки над «i», пожурить и фаната, и куртизанку, предостеречь человечество от крайностей, призвав к много-знанию, как базису для скепсиса и… добродушия. Эксперименты с разной средой и эпохами Анатоль Франс никогда не использует во зло, чаще они нужны ему для обозначения мощной полифонии мироздания. Анатоль Франс был экуменистом до экуменизма, то есть до нынешнего вхождения его в публицистический и масскультовый лексикон. И на родине писателя, и во многих других странах, где его роман был тотчас переведен, особенно в России, отцы-иезуиты, а также церковные круги подвергают его яростной критике за то, что он, «благоухающую христианской чистотой легенду превратил в непристойную фантазию». И хотя его фантазия была яснее и чище, чем бред того же Антония в книге «Искушение св. Антония» Флобера, в пародийности (что видимо равно несерьезности) роману Анатоля Франса не откажешь. Пафнутий с его пылом и страстью аскета перерождается в одержимого любовным недугом простого смертного. Это выглядит смешно, это не может не выглядеть смешно. Такова человеческая природа, именно в переходные эпохи она определяется наиболее точно. Поклонник Эпикура и Лукреция, Анатоль Франс верно замечает в своем философском трактате «Сад Эпикура»: «По-моему развитие человечества происходит чрезвычайно медленно, и различия в нравах из века в век на поверку оказываются менее значительными, чем нам представлялось. Но они бросаются в глаза. А бесчисленных моментов сходства между нами и нашими отцами мы не замечаем. Мир живет медленно (разрядка моя. — О. Т.) Человеку свойственен дух подражания. Он редко изобретает. В психологии, как и в физике, существует закон тяготения, приковывающий нас к прежней почве. «Атмосфера изнурительной нравственной опустошенности, ощущение приближения конца (у Цветаевой в «Поэме Конца», 1924 «Конца») в Александрии IV века, по мысли Анатоля Франса, были похожи на все настроения «fin de siecle». Тот же всепоглощающий скептицизм у одних, установка на стоицизм у других.
Роман «Таис» был написан Анатолем Франсом в момент его жизненного духовного взлета, сильного увлечения своим другом, содержательницей литературного салона Мадам де Кайаве, которой он, побывав в Александрии, напишет: «Я неплохо себя чувствую во власянице Пафнутия». Как человек, он любуется мраморными колоннами и скульптурами древнего города: то он слышит жизнерадостный смех, то шепот любви, но он запрещает себе наслаждение и всему предпочитает философскую беседу. Мадам де Кайаве, когда Анатоль Франс был еще несмелым, неловким, занимался лишь литературными поделками, заставила его работать по-настоящему, сделала его знаменитым. Женщина она была властная, порою невыносимая, но умная и прозорливая, не то, что подруга Флобера Луиза Колле, пренебрежительно обращавшаяся с гением. Позднее про них и их переписку говорили: «Орел учил летать курицу».
О подругах художников, творцов, но также о творческих женщинах Анатолем Франсом написано немало книг. Специальный интерес представляет его «Театральная история», где писатель всерьез рассказывает о любви актрисы. Не любивший физиологизм современной прозы Анатоль Франс именно в этой вещи ближе всего подходит к натуралистическому видению. Совсем избежать его он не мог, слишком сильным было это общее поветрие. Как многие в его времена, он читал физиологов-экспериментаторов, их модные медицинские сочинения. Летурно и Клод Бернар автор «Введения в экспериментальную медицину» заставили писателя исследовать темпераменты и жизнь тела его героев. Не без внимания относится он и к философу-позитивисту Огюсту Конту, а также популярному философу-публицисту Ипполиту Тэну, утверждавшему по поводу современности, сделавшей бога из науки, что «пороки и добродетели такие же неизменные результаты социальной жизни, как купорос и сахар-продукты химических процессов».
Талантливая актриса Фелиси Нантейль прекрасно играет, великолепно держится на сцене, а в жизни непосредственна, бескорыстна и даже наивна. Она искренне увлечена дипломатом Робером де Линьи, но застрелившийся у нее на глазах ее бывший любовник актер Шевалье, разводит влюбленных, поначалу не слишком верящих в свою связь и чувства. Разлука любящих — Робер де Линьи надолго уезжает в Гаагу — только обостряет их взаимное притяжение. Оба пылают страстью, но, увы, на пути любви опять встает преграда: призрак трупа Шевалье, лужица крови возле его виска, очертаниями напоминающая Африку.
Последний «штришок» как раз и есть та спасительная ирония, которая избавляет роман от примитивизма удушающего эротического напряжения, так мучающего влюбленных. Писатель показывает, что он не сомневается в чувствах своих героев, но артистическая среда слишком аппетитный материал для наблюдателя. Здесь немало искренних проявлений, но также немало фальшивых бутафорских чувств, лишних выспренних фраз, поклонений баловням судьбы-драматургам. В образе директора театра Праделя современники видели директора театра «Одеон», в образе шумного, вездесущего и самоуверенного молодого автора— Викторена Сарду.
Фелиси любит роли травести, как любила их когда-то Сара Бернар, но все же она не Сара Бернар, а скорее собирательный образ талантливой актрисы из народа. Анатоль Франс поступает не так, как Э. Гонкур, автор «Актрисы Фостен», сделавший прототипом своей героини Рашель, непревзойденную исполнительницу классического репертуара. Но все же есть нечто общее между «Актрисой Фостен» и «Театральной историей» — апофеоз искусства: и Фостен, и Нантейль достигают большой силы художественного выражения, даже некоторой пронзительности, искренности будучи не просто увлеченными или в состоянии легкой любовной интрижки, а глубоко затронутыми, влюбленными в мужчин более чем достойных. Фостен любит лорда Эллендейла так, как Нантейль любит дипломата де Линьи. К этим двум авторам по тому же принципу можно присоединить и д’Аннунцио с его романом «Огонь», где он изобразил— и весьма вольно— свою возлюбленную актрису Элеонору Дузе. Его манера высказывания приблизилась к грани скандала. Что касается Анатоля Франса, то любимый им самим роман на интимную тему при необычной для него пылкости изображения любовной страсти все-таки достаточно холоден. Для читателей-современников книга осталась незамеченной.
Значительно больше повезло роману «Преступление Сильвестра Боннара», написанному тонко и благородно. Наивность свойственная ребенку, присуща, по мысли автора, и мнящему себя стариком его герою без возраста Сильвестру Боннару. Так уж случилось, что автор с тридцати лет любил себя изображать в образе чудака-старика, библиофила, книжного червя, человека не от мира сего. Он таким и был в молодости, в зрелости и в старости тоже. Считается, что он изобразил в образе Сильвестра Боннара и черты своего друга-антиквара, но в любом случае у него получился персонаж обаятельный. Именно доброту и мудрость ожидаем мы увидеть в людях подобных Сильвестру Боннару.
Если в романе «Преступление Сильвестра Боннара» автор добродушен, лишь слегка ироничен, то в самом лучшем своем романе «Боги жаждут» он достигает сарказма и сатирически верно представляет Великую французскую революцию, значение которой для последующих времен трудно переоценить. На первом плане в книге оказывается идея недопустимости революционного террора во имя прогрессивных социальных задач. Последствия революции духовно плачевны: набирают силу всякого рода дельцы и спекулянты, сумевшие в условиях разрухи и хаоса прибрать к рукам национальные богатства, отнятые у аристократов людьми из народа, не очень ведающих, что творят.
Главный герой книги художник Эварист Гамлен, разделивший убеждения якобинцев волей случая становится членом Революционного трибунала, казнящего «врагов народа». Не сумев, как присяжный, разобраться ни в одном деле, он направил на гильотину десятки людей, а после переворота 8 термидора отправился на гильотину сам. Писателю было важно показать как быстро этот человек, по сути интеллигент в первом поколении, переходит от недоверия к себе и другим, от холодной выдержки и умеренности эмоций трезвого гражданина к убеждению в чужой вине; как он, не слыша голоса рассудка, предается страсти уничтожать. Революцию, ему кажется, теснят внешние враги, «революция, вероятно погибнет», но «пусть раньше погибнуть эти хитрые и страшные люди» (речь идет о молодых и пожилых соотечественниках, принадлежащих к различным слоям общества). Гамлен забывал о чувстве чести, сыновнем долге, братстве и возвышенной любви, на которые он претендовал в своем творчестве живописца и в своих беседах с друзьями.