Многие из бравших книги В. Сорокина руки, в сердцах повторяли: «Что ни абзац, отврат.» Однако, по правде говоря, отврата у В. Сорокина ровно столько, сколько его было в официальной русской истории. Просвещенному разуму не доступно сталинское правление и гитлеровские войны. Не особенно впечатляли и радовали хрущевская оттепель и брежневский застой. СМИ так преподносят XX век, что с непорочной головой, не вдруг, вампиром сделаешься, а состояние любви и вполне логичного почтения к окружающему миру сменишь на постоянную ненависть. Если в общем объеме, глобально, на один вертел нанизать все публицистические и художественные передачи, появляющиеся на ТВ на темы истории и приправить это все специями метафор, то как раз и получится проза В. Сорокина. Определяя ее, таким образом, по тематике и тональности, хочется сказать, что он не просто писатель, но, безусловно, художник, выдвинувший для себя в эпоху полной изношенности романного жанра в качестве примера творчество Франсуа Рабле, автора «Гаргантюа и Пантагрюэля», то есть самую «нелитературную», самую «вульгарную» книгу в истории французской литературы.
У этой последней книги никогда не было много читателей, как бы люди ни хорохорились и не утверждали, что они-то, де мол, читают. Никогда не читают взапой словари и энциклопедии. А «Гаргантюа и Пантагрюэль» своего рода глоссарий народной культуры и для метро, пляжа и «почитакса» он совершенно не годится.
Мне запомнилось большое удивление и чувство открытия у мастера культуры, советского режиссера А. Герасимова, когда он в конце жизни, в период работы над фильмом о Толстом, наконец, прочел этот роман. Он-то точно его прочел. Однако Франсуа Рабле скорее помешал ему, чем помог в работе. В России чаще, чем Рабле, читают книгу М. Бахтина о его творчестве, где четко объяснено, откуда площадная брань, откуда вульгаризмы и бессчетные соития, крепости из детородных органов и перечисления синонимов полового члена, разновидностей дерьма и подходящей для его уловления туалет-папир.
Таким образом, для филологически подкованного читателя В. Сорокина многочисленные гнусности последнего порой бывают даже «в кайф», если улавливаешь суть его пародии.
Пародия изначально — это то, что, оскверняя и искажая, подражает некому известному предшествующему произведению. Критерием различения между пародией и другими литературными формами с древних времен считается способность пародии вызвать смех. Пародия может симулировать текст для экспликации ожиданий публики. Но пародия может также диссимулировать текст с целью сокрытия его более глубокого значения, незаметного при первом обращении к произведению. «Голубое сало» В. Сорокина, например, состоит из многих имитаций-подражаний классике: Ф. Достоевскому, А. Толстому, А. Ахматовой, К. Симонову, А. Платонову. В. Сорокин строит текст на столкновении привычного для слуха стиля и совершенно отталкивающего содержания. Читая роман, думаешь, что автор ставит над взявшим в руки книгу эксперимент. Сколько ты меня, друг читатель, протянешь-выдержишь? Вот тебе русская подстилка, а вот тебе французский перепляс на ней. Имитация следует за имитацией. Сначала идут слабенькие и неудачные, производящие впечатление незаконченных, недодуманных, недоделанных. Потом следуют имитации другого типа— одна лучше другой— с логическими ходами, присутствием мысли и легко читаемой аллегории. На время даже перестаешь сердиться на автора, держащего тебя на «слабом крючке», на желании понять, зачем ему это нагромождение безумных речей и этот безрадостный словарь и что же все-таки это «голубое сало». Почему-то хочется сказать, как в песне А. Журбина для «Московской саги» по В. Аксенову: «Ах, это сало в голубом!». Немногие дочитают книгу до конца, у кого-то все же сработает рвотный инстинкт. Приемы французского писателя Возрождения для русской литературы не органичны и даже противопоказаны, так же как книги де Сада или Захер Мазоха.
А. С. Пушкин в начале века, взявшийся было переводить поэму «Орлеанская девственница» брутального Вольтера, отказался от этой затеи на первой строфе, а уж де Сада вообще полагал, надо читать только в оригинале. Добавим, что значительно позже в конце XIX века Л. Толстой недвусмысленно отрицательно высказался даже по поводу Золя и Мопассана. Вследствие традиционно несвойственного русским на письме натурализма только в оригинале стоит читать даже Мопассана и Золя.
Однако этого не случилось. Девятый вал переводной литературы к концу XX века принес в руки читателей многие шедевры эротической литературы. У издателей всегда теперь есть оправдание, эта литература пользуется большим спросом: «Люди любят, когда с ними разговаривают откровенно о сокровенном». Поэтому и появляются такие серии, как «секс-пир», «жемчужины интимной словесности» и т. п. Однако читателям этих серий, слава Богу, никогда по вкусу не придутся ни В. Ерофеев, ни В. Сорокин ни иже с ними, поскольку именно эти читатели ищут то, что В. Сорокин именует «голубым салом».
От нераздумчивых читателей В. Сорокина мне не раз приходилось слышать, что «у него даже стиля нет. Он лишь сладострастно любуется мерзостью». Что стоит у него за погаными, нарочито погано написанными половыми актами? Читатель фальшиво будет уверять, что это его мало интересует, что как раз тут-то у него и появляется тошнота. И вот, думается, тем, у кого действительно возникает отвращение, книги Сорокина вообще читать не рекомендуется. Не все же читать, что написано пером.
Тогда для кого он пишет, этот «ассенизатор-водовоз»? Не все свои тексты подряд, но некоторые из них он адресует тем толстокожим, уставшим от секс-пиров, что ищут «романы про любовь с картинками», условным эротоманам, получившим в наши дни глубокую сатисфакцию и не поглядевшим ни разу вокруг себя. Пытливый, воспринимающий современный мир гадостно-серьезно подросток найдет в его книгах секс, замешанный на черном юморе, а это озадачивает: необычная дрочилка. Прочтя про половой акт Сталина и Хрущева, он, возможно, заинтересуется самими этими фигурами. Прием «от противного», с моей точки зрения, не новый и не самый лучший, как во «Вредных советах» Григория Остера, но уже проверенный.
В. Сорокин с отступлениями, но целенаправленно находится на путях развития русской стилистики со времен Л Толстого, пытавшейся задержать внимание своих гипотетических собеседников на отдельных словах и выражениях, речениях и присловьях, новой лексике и архаизмах. Стоит ли доказывать, что ради этого мы и читаем классику. Мы хотим понять и увидеть вслед за большим писателем то, что недоступно нам самим. Нам важен новый взгляд.
Это легко наблюдается в «Пути Бро». Первая половина этого романа успешно смоделирована под русский роман начала XX века. Мы знакомимся с героем, осколком прежнего мира, чудом выжившим в новые времена. Подсознательно Бро эти времена не принимает и ждет чуда, которое позволит ему стать самим собой… Пусть это будет, что угодно, даже лед вечной мерзлоты, но только не революция, от которой у него мороз по коже. Современные миры и общества писатель сравнивает с мясными машинами, которые противны человеку и всему человеческому, всему гуманному. Гладкими словами нашего современника не пробьешь, ему нужна впечатляющая образность.
«Толпа клубилась коллективной жизнью. Каждая мясная машина стремилась, как можно скорее, раствориться в толпе. И обрести коллективное счастье. Они испытывали это новое счастье. Ради него мясные машины были готовы убивать тех, кто не разделял их идею коллективного счастья. Тех, кто не хотел объединяться и жил прежними интересами. Это была новая война. Не похожая на прежние. Она надвигалась стремительно.
И мы поняли, почему Лед упал на землю именно теперь, в век объединения мясных машин. Потому что в толпе легче искать. В этом была Высшая мудрость Света. Когда мясные машины вместе, мы можем быстро найти среди них наших. Нам не нужно будет ездить по всей Земле, век объединения машин соберет толпы в больших городах».
Помимо весьма серьезного социального смысла, открытого не Сорокиным, а еще социалистами-утопистами, марксистами, унанимистами и социологами в книге, «Путь Бро» чрезвычайно убедительно, именно с помощью одного только стиля, передал экзистенциальные страхи героя, известные нам из Л. Андреева, А. Ремизова, Е. Замятина и Б Пастернака. Если у классиков эти страхи едва намечены — они еще цельные натуры — то у В. Сорокина страх в онтологическом и физиологическом смысле, звучит, как отбойный молоток или камнедробилка. На письме это его ощущение передано словами-«связками», обозначенными курсивом: «Это было непонятно» (драка крестьян, любовная сцена Клима и Марфуши); «Мне многое не говорили»; «Я проваливался и повисал в звездном пространстве»; «Хотелось вернуться назад, за стекло»; «Огромное и родное было где-то рядом»; «Никакая работа не отвлекала меня от внутреннего восторга». Целиком написана курсивом сцена о рождении Света. Разум не понимает, чувственность шокирована, а слова, написанные курсивом, как метафоры символистов, ускользают от тебя, поскольку трансцендентны.
Люди верили в число, в бога, в царя, потом в социализм. Некоторые патетически заявляли, что верили в себя, но вот в последнее время как-то слишком часто звучит вера в половую любовь как панацею…
Если бы развитие в русской литературе, как и в русском обществе шло только эволюционным путем, то она бы без изменений сохранила то, что культурологи называют мемой (аналогия с биологическим геном) — мельчайшую единицу культурной информации, которую можно заменять и передавать из поколения в поколение. Однако гладкого эволюционного пути в развитии нашей литературы не было, и потому в современной России мы получили столь хаотичное дисгармоничное ответвление, о котором речь шла выше.
Исходя из этого, не стоит удивляться фантазиям-экспромтам так называемого авангарда, а также наступающему в романе биологизму, смыканию русской литературы с европейской. Как говорят психологи и культурологи, воспроизведение и передача мемов среди людей меняет среду, заставляет их ее развивать и усовершенствовать. Распространение мемов может даже способствовать биологической эволюции. Креативный момент, проникая в эволюционный процесс, попадает в пространство между оригиналом и репродукцией. На сегодняшний день именно в этой области идет напряженная борьба. Переводная литература наступает. Культуры идут навстречу друг другу, межкультурная коммуникация породила съезды, конференции, диалоги, словари, справочники. Вербализованным примерам взаимовлияния несть числа.