Тем не менее, есть ощущение, что русская литература сегодня не живет, а только выживает, цепляясь, как плющ, за выступы в стене идеологии, которая весьма, неоднородна, хотя и нерушима. Что помогает выжить креативному писателю В. Сорокину? Секс, вызов (эпатажно осерьезненный альтернативный секс)? Пиар-скандалы? Негативное отношение большой части публики? Скорей всего так. Что помогло выжить писателю В. Ерофееву? Разумеется, не роман о сексе, где у него исподволь с завидным постоянством звучит удивление перед открытием вообще такого понятия, естественное для тех, кто взрослел в эпоху советов по вопросам пола профессора Нойберта из ГДР.
В. Ерофеев пишет о сексе очень часто как-то неуклюже, коряво. Это впервые взявшему в руки его книги бросается в глаза. Действительно, ведь был, например, Генри Миллер. Он часто писал о мужской страсти, женском пахе, сексе, грязи человеческих отношений, неряшливой изнанке бытия, но делал это как-то очень гладко, образно и законченно. Грубость совершенно стиралась его художественным началом. Мысли о прочитанном от тебя при этом не уходили, ты их не гнал, а наоборот прокручивал снова и снова, умиляясь поэзии безобразного (…когда бы вы знали из какого сора…)
Однако, к счастью, В. Ерофеев, в основном, эстет, а не эротоман или порнограф. Он даже можно сказать отважно шел вперед, когда с открытым забралом, наподобие Дон Кихота восставал против современной ему русской критики. Он яростно ее клеймил, набрасывался на тех, кто читал, но с его точки зрения, не умел читать. Во всем, де-мол, его коллеги по перу, «носители тухлой энергии», видят «губителей России на поводу у буржуазных разведок». Они витийствуют, болтают, сбивались и сбиваются в кучу, велят запретить, паникуют, обещают взяться за руки, шутят с театральными жестами, журят свысока, роняют много слов, но не умеют просто радоваться, быть искренними.
Сам В. Ерофеев вполне, без задней мысли искренен, искренен до простодушия. Если Фрейд говорил о том, что находится по ту сторону наслаждения, то В. Ерофеев говорит о том, что существует по эту. А именно: его лирический герой точно никогда не боится спросить, где туалет, а где притон с б…ми, у него всегда срабатывает инстинкт посещения модной парикмахерской и домашнего бритья подмышек. Он знает, что любому надо хоть разок продегустировать травку. У него широкое представление о роскоши: она не в девятитысячедолларовом люксе европейской гостиницы, а в человеческом общении и, безусловно, в машине как средстве передвижения. Он не ханжа. Ему не нужен Сент-Эмилион каждый день, но он его пробовал и не раз и т. п. Им также был составлен своеобразный, на манер «Словаря прописных истин» Г. Флобера, вокабулярий «мещан», рассуждающих о культуре в девяностые годы… Так вот там не раз упомянута духовность, «как свет в окошке», «как поп с укропом», «как музей и музей», «как развитое чувство коллективной вины» и «как принародная боль за народ»… «Спасение России — социальный проект… Норма моральная категория… Ганг— грязная речка с крокодилами… Харрисон — это кто и зачем?… Маскультура — измена жизни».
Гражданин мира, международный турист (статьи в «Гео») В. Ерофеев, встречаясь с зарубежными писателями, видит их во всех измерениях, о чем, не стесняясь, часто пишет. Милан Павич — это «розовые губки, красные щечки и гладкий лобик юной девы. И отсутствие живота, как у нее же». Павич похож на холеного кота, съевшего много сметаны… Когда он одевается, то будто жмурится (рассказ «Не мешайте словам» о поездке в Сербию).
Такой нелицеприятный портрет штабфюрера европейского модерна прочесть, конечно, интересно, тем более что В. Ерофеев отмечает все же гордость Павича, как человека, преодолевшего свою ученость и себя самого, занимавшегося долгие десятилетия филологией и философией и взявшего за основу для своего творчества древнеримскую и древнегреческую риторику. Тогда что смущает?
Смущает то, что о серьезных писателях до сих пор было не принято говорить ядовито и иронично даже в художественном тексте. Но для отважного В. Ерофеева нет преград, и он о современниках, не всегда приятелях, а также друзьях и знакомых пишет, как чувствует, преодолевая при этом атавизм современных читателей, мгновенно делающих идола или божка из Автора. Автора, скажем, не всякого, но модного и популярного. Аксеновская проза для него «на современном жестком фоне выглядит голо и мазохично». Большая часть творчества Е. Евтушенко находится «между дерьмом и говном». Он «поэтический инженю», «ласковая душа массовой культуры». Андрей Битов тоже шестидесятник, создавший один роман, но роман-музей «Пушкинский дом» (об отношении В. Ерофеева к музеям смотри выше). Это роман интеллектуальный, основанный на уверенности писателя в возможности рационалистического охвата действительности, в котором «знакомые интонации А. Белого, возникают, как обыгранные, но не облюбованные».
О серьезном, плохо поддающемся В Ерофеев пишет серьезно, отмечая хорошо переданную идею ненарочного участия-соглядапгайства, мысли, звучавшей в кухонных спорах, слова, которое не значит больше, чем ему дано по заданию. Внешний вид Битова не анализируется. Кто сумел прочесть роман с одного наскока, те хорошо его увидят одновременно и в Леве Одоевцеве, и в Митишатьеве.
Современное прочтение русской классики — К. Леонтьева, А. П. Чехова, А. Платонова — часто вызывает на спор и дискуссию, но кое в чем тянет с ним согласиться. Например, с тем, что и впрямь К. Леонтьев, зачисленный в категоричные славянофилы, на самом деле стоит особняком. Он действительно антирусский религиозный философ, поскольку понимает, что нельзя приступать со строго христианским мерилом ни к жизни современных китайцев, ни к жизни древних римлян.
В. Ерофеев, верно утверждает, что А. П. Чехов остается одним из самых темных писателей русской литературы. Он почему-то абсолютно всех во всем мире устраивает, не странно ли это? Но задав такой вопрос, Ерофеев на него не отвечает, а только, к слову сообщает, что с этим писателем его примирили, наконец, записки последнего о сексуальной жизни, то есть отдельные высказывания Чехова о постели и об отношениях мужчины и женщины. Особенно ему понравилось чеховское слово «оттараканить».
А. Платонов непереводим, вот парадокс. История его жизни скучна. Он не эстетизирует нижние этажи культуры, а лишь стремится увести повествование в чистое пространство, чистое место. В онтологию, оказывается, он углубляется через национальную ментальность (вот где корень), а его язык пародирует советский новояз. И слава Богу! Счастливая Москва (имя героини), меняющая любовников-технократов, вряд ли обретет постоянного обладателя, разве, что найдется какой Марсианин.
Если что приближает В. Ерофеева к современному читателю, то это его нетрадиционные беседы о современном искусстве, окололитературном пространстве, в том числе, и о музыке. Он блестяще, например, пишет о своем друге А. Шнитке, называя его «гением, видящим мир, как выражение точных пропорций.» У него все переплетено: «смешное и зловещее, просветленное и угнетенное, заезженная радио-музыка и квази-Вивальди, цитата из Бетховена и халтурно сыгранный похоронный марш». К счастью, о самом абстрактном из искусств В. Ерофеев не пишет образно и конкретно, а лишь только отмечает старомодную серьезность предложенных Шнитке решений. Жаль, что он еще не написал (или это я не прочитала), каковы должны быть новомодные решения в музыке. А. Шнитке, как и А. Битов для Ерофеева всего лишь «музейный авангард».
А вот единственное, что примиряет В. Ерофеева с широким и даже массовым читателем, так это его отношение к Пушкину ярко иллюстративно высказанное в рассказе «Реабилитация Дантеса». Побывав во французском городишке Сульце в музее Дантеса, лирический герой, «русский писатель» после осмотра музея в книге отзывов не глядя пишет только одно слово и это слово «Сука!». Потом, листая дальше животрепещущий журнал-книгу отзывов, он обнаруживает удивительное единодушие с прошедшими через комнаты Дантеса русскими посетителями: «Возмущены до глубины души вашим преступным выстрелом!» «Позорубийце нашего всего!» «Зачем?» Сука!», «Б…дь», «Пидор!» «Козел!» «Фашист!». Поневоле охватывает воодушевление, как дружно со всей щедростью славянской души, мы плюем на могилу мэра пыльного незнакомого французского городка. У лирического героя энтузиазм еще более углубляется после выпитого в местном ресторанчике коктейля «Мечта татарина». И вот доказательство, оно тут как тут: в сновидении лирического героя выпрыгивает, как чертик из машины, Дантес, он увещевает Пушкина: «У вас Наташкой (Наталья Николевна Гончарова, впоследствии Пушкина и Ланская. — О. Т.) был плохой секс… Об этом ты писал в своих стихах наредкость откровенно. Мне Катька (Екатерина Николаевна Гончарова-Дантес. — О. Т.) была как дорогой кожзаменитель. Я спал с ней, представляя Наташку». Вот и все. Слияние с народом «на нижних этажах» безусловно, состоялось. В. Ерофеев ассимилировал национальный тезаурус и взлетел выше «Двенадцатого этажа».
«Верхние этажи» в Ерофееве покорило музыкальное решение его творчества. Случилось так, что на текст сочинителя была написана опера самим А. Шнитке. По оценкам немецкой музыкальной критики, это самый исполняемый современный композитор. Либретто оперы было напечатано в «Музыкальном обозрении», а сама опера под названием «Жизнь с идиотом» поставлена в Музик театре Амстердама, где прошла с аншлагом. На премьере присутствовала королева Беатрикс, аплодировавшая исполнителям вместе с публикой в течение четверти часа. Потом эта опера была поставлена в Камеропера в Вене и уже потом в России у Покровского. В 2002 году ее поставил Новосибирский оперный театр (режиссер Г. Барановский), решивший оживить свой репертуар, тем более что впереди предстояли гастроли в Германии.
Почему-то когда речь заходит об опере, мысли, как трубы звездочетов, взмывают вверх. Современные оперы, которые часто в пятидесятые-шестидесятые годы давали по телевидению, навеки посеяли скуку в сознании рядовых зрителей (простите нас, Мурадели, Шебалин и Холминов). Причины надо искать в удавшихся социальных попытках изгна