— А ну, вон с хаты! — вскричала Гапуся и, круто, по-солдатски развернувшись на все сто восемьдесят градусов — ать-два-три! — пошла прямехонько на Сковороду.
На этом Федькино сватовство можно было бы считать законченным, если б не одно обстоятельство, на которое он тогда намекнул, сказав, что Гапуся якобы скоро может заиметь бледный вид, если и дальше станет так оглашенно орать и отказываться от его предложения. И вот накануне того страшного события он снова появился в хате Синепупенков. Только на этот раз он уже не забирался по-хозяйски в передний угол и не стукал самогонной бутылкой по столу с такой завидной ловкостью и искусством, что кукурузная затычка пулей стрельнула бы из нее в потолок. Он остановился на пороге, уперся плечом в дверной косяк, поиграл нагайкой и спросил:
— Ну так шо?
Синепупенки, мать и дочь, как раз сидели за столом вечеряли, ели затируху и молча уставились на него.
— Ну, так шо, спрашиваю я, подумали чи нет?
— Проходьте, Федор Тимохвеевич, — заискивающе сказала мама, вскочив и суетливо вытерев краем фартука лавку возле стола. — Проходьте, сидайте, будьте гостем. Федор Тимохвеевич.
— Мне рассиживаться некогда, гостювать тем более, благодарствуйте, мамо.
— Вот и катись, откуда пришел, — сказала Гапуся. — Сказано — нет. Нос сперва утри.
Федька Сковорода и на этот раз не обратил на Гапусин дерзкий выкрик никакого внимания, даже ухом не повел.
— Я больше навязываться вам не буду, — проговорил он, обращаясь исключительно к Гапусиной маме, — и сейчас ухожу. Но завтра утром, говорю только вам по секрету, как будущим родственникам, на селе, учтите, будет объявлена мобилизация на работу в Германию и позабирают всех сельских девчат. Ее тоже, — ткнул он нагайкой в сторону сидевшей за столом Гапуси.
— И меня? — вскричала Гапуся.
— И тебя. Но выйдешь за меня замуж, так и останешься на селе. Я отхлопочу.
— Да я лучше в реку из своего садочка брошусь! — запричитала Гапуся, поднимаясь за столом и подбочениваясь. — Да я лучше в ту Германию на каторгу поеду, чем за тебя, предателя народного, замуж идти! Чтоб каждый селянин пальцем в меня тыкал, вслед мне плевался и нехорошие слова произносил!
— Но, но! — предостерегающе, однако добродушно и насмешливо сказал Федька. — За такое может и не поздоровиться.
— Да уж вы ее не журите, Федор Тимохвеевич. Она ще мала дитина, — попросила мама и прикрикнула на дочь: — Цыть, Гапка! Знай, с кем говоришь!
— Вот так-то лучше, мамо, — поощрительно и самодовольно молвил Федька. — А то ж у человека нервы могут и не выдержать. Так вы, мамо, подумайте, быть может, вашей дочке лучше стать по фамилии Сковорода, Вам тоже, мамо, не грех стать моей тещей, поскольку вы были передовой колхозницей, выступали на собраниях как активистка советской власти, получали всяческие премии и на вас некоторые могут донести, случаем. Так что до вечера у вас еще времени полно и даже больше. — И с этими словами он покинул хату Синепуненков.
После того как дверь, скрипнув, захлопнулась за ним, в хате еще долго царило гробовое молчание. Было так тихо, что словно и не сидели в хаге две женщины, или они, быть может, и сидели там за столом друг против друга, но перестали даже дышать и моргать от страха и изумления, какие принес сюда и поселил в них своими жестокими словами полицаи Сковорода.
Первой пришла в себя мама, вздохнула, заморгала, всхлипнула и принялась утирать фартуком слезы со щек.
— Шо ж будэ, шо ж будэ? — спрашивала она, плача. — Неужели тебя и вправду угонят, доня моя родная, и не увидеть мне больше твоих очей, не услышать твоего голосочка…
При этих ее словах очнулась, заморгала, задышала и заговорила и Гапуся.
— Вы лучше о себе, мама, подумайте. Он же про вас тоже кое-какие слова произнес.
— Да шо я, шо я, — всхлипнула мама. — А может, ты, и верно, пойдешь за него и останешься жить на селе, чтоб не ехать в неметчину? Может, то и лучше, быть замужем за таким, как Федька, да не работать в Германии?
— Нет, нет, нет, мама, ни за что на свете! — вскричала Гапуся. — Его ж, гада, выйдя замуж, надо и поцеловать, а он же предатель, меня же стошнит от такого поцелуя. Лучше, мама, смерть принять, руки на себя наложить, чем такое. Лучше уж пускай насильно в Германию везут.
Тут она умолкла и прикусила язык, поскольку поездка в германскую каторгу ее тоже никак не устраивала. А что было делать? Какой совершить выбор, к какому прийти решению? И замуж за Федьку Сковороду никак нельзя, и в фашистскую Германию ехать тоже не сахар. Как же ей быть, как ей вывернуться из этого заколдованного круга? Ну-ка придумай что-нибудь. Ну-ка поднатужься, Гапка Синепупенко, ты ж всегда была горазда на выдумки! Неужели сегодня, сейчас, не вылезая из-за стола, ничего такого не изобретешь, чтоб спасти себя от каторги, а заодно избавиться и от замужества? Неужели не найдется ничего такого разумного, чтоб провести за нос и тех фрицев поганых, и Федьку Сковороду заодно с ними?
— Мама, у нас есть хина? — спросила она после продолжительного молчания, прерываемого лишь горестными, безысходными всхлипами Синепупенчихи.
— Да, есть, — отозвалась та.
— А ну, дайте сюда всю, что у нас есть. Мне ее надо использовать для одного весьма важного мероприятия.
Мероприятие, прямо надо сказать, Гапусе удалось. Когда утром следующего дня всех сельских девчат стали сгонять в больницу на приемочный пункт, где их осматривали-освидетельствовали перед отправкой в неметчину, и по селу поднялся повсеместный рев, и иных девчат выносили из того проклятого приемочного пункта в обморочном состоянии и отливали у колодца водой, Гапуся Синепупенко вызвала своим внешним видом у членов той приемочной фашистской комиссии такое отвращение, что ее немедленно вытолкали из больницы в шею. Перед тем как идти в больницу, Гапуся развела хинный порошок в стакане воды и намазала тем раствором себе и лицо, и руки, и ноги, и вдобавок ко всему, для убедительности, плеснула того малярийного раствора себе в очи, и ее прекрасные синие глаза тоже враз пожелтели.
Было все это летом 1943 года, а несколько месяцев спустя, по осени, когда все листья в вишневом садочке уже опали и по улицам летела паутина, фрицы покинули село, переправившись за реку, а вместе с ними отплыл на ту заречную правобережную сторону и полицай Федька Сковорода.
На селе опять установилась советская власть, и все пошло по-старому, по-колхозному. Не было только электричества в хатах и вообще по селу. Так и шло и месяц, и два, покуда не прослышали, что началось восстановление ГЭС, что из Узбекистана везут кабель, из Армении целый эшелон розового туфа для отделки машинного корпуса и со всех концов Союза на стройку съезжается масса всякого люда. Говорили и другое, что, мол, плотина так разрушена, что восстановить ее все равно невозможно, напрасные старания, что инженеры предлагают лучше забросить ту ГЭС и строить другую, совсем даже в ином месте. А эшелоны с туфом и кабелем уже возвращены обратно за ненадобностью.
Слухов было всяких пропасть, а света на селе не было, и это очень беспокоило Гапусю. Починят или не починят ТЭС? Где б толком про то узнать? Может, у самого колхозного головы?
— Что я хочу спытать у вас про ГЭС, — сказала Гапуся колхозному голове, заявившись как-то в правление. — Чи восстановят ее, чи нет? Что в правлении слышно про то?
В кабинете колхозного головы, одноногого дядьки Ефима, недавно возвратившегося с войны, сидел в это время какой-то чужой, нисколечко не знакомый Гапусе гражданин. Они с головой колхоза многозначительно переглянулись, и гражданин спросил:
— Тебе зачем про то знать?
— Так света ж нема, — ответила Гапуся.
— То верно, — сказал голова, — свету нема, и нам без него Как без рук.
— А ты, может статься, сама поедешь на ГЭС? — спросил незнакомый гражданин.
— А что вы думаете? — спросила Гапуся. — Возьму и свободно поеду, с радостью. Только вот же дядька Ефим как раз меня и не пустит.
— На такое всенародное дело отпущу, — сказал голова. — Перечить не стану. Вот этот товарищ специально к нам и приехал для набора рабочей силы. Поезжай на здоровье.
И Гапуся тут же, не отлагая дела, заключила с вербовщиком контракт, получила подъемные, а явившись домой, еще с порога самым категорическим, не терпящим возражений голосом сказала:
— Мама! Скоро у нас будет электричество, не волнуйтесь понапрасну, колхозный голова сейчас мне все как есть разъяснил популярным языком. И еще, мама, собирайте меня в дорогу. Что там у вас есть — сала, хлеба, яичек печеных, бо я еду строить ГЭС. Мама! — вскрикнула она, видя, что мать по давно уж, может, еще прабабками заведенному здесь обычаю, начинает подбочениваться, чтобы высказать некоторые свои соображения насчет поездки дочки на стройку ГЭС. — Мама! Я еду, и никакого разговора на эту тему не может быть.
Маты ридна! Ее назначили бригадиром!
— Да что вы! Да ну вас! — взмахнула она руками. — Какая из меня бригадирша!
— Комсомолка?
— Так что из того?
— Была бригадиршей в колхозе?
— Так что из того? То колхоз, а тут не знаешь, за что взяться.
— За что взяться — укажут, как взяться — научат. Принимай бригаду, сейчас поведем вас в общежитие. — И с этими словами вербовщик, вздев на нос очки, принялся выкликать, глядя в список: — Евдокия Овчаренко! Анастасия Ужвий! Евдокия Огольцова! Мария Прошина! Александра Пустовойтенко! Людмила Белослюдова! Анна Зайцева! — И, прокричав эти фамилии, прокашлявшись, спрятав очки в карман солдатской гимнастерки с тремя золотыми ленточками за тяжелые ранения, сказал Гапусе: — Вот гляди, какую я тебе бригаду подобрал. Орлы. С такими орлами целые города можно захватывать, гарнизоны разоружать. Поняла? Теперь пошли скоренько в общежитие, я вас представлю комендантше, сегодня весь день вам на устройство, а завтра с утра на работу.
Они дошли до барака, где им дали комнату на восемь коек, со столом, табуретками, марлевыми занавесками на окошках, постельное белье, тюфяки и подушки, а пока девушки устраивались, мыли пол, протирали оконные стекла, стелили постели, Гапуся сходила с вербовщиком к прорабу на стройку и все там узнала: где работать и что делать.