оде и даже в приказе отмечен как стахановец. Но вдруг земляк напишет в Каменку письмо, упомянет о встрече? Подадут селяне запрос на железную дорогу, и капут Сковороде. В то время, к счастью его, объявили набор на восстановление ГЭС. Федька оказался в числе первых, получил документы, стахановскую характеристику, выписку из приказа о благодарности и вновь затерялся в людской сумятице.
Вику Лядову он увидел в первый же день ее появления на заводе, когда она ходила по цехам в сопровождении самого директора Евгена Кузьмича Поливоды.
— Здравствуйте, товарищ директор! — радостно крикнул Федька, лишь только грузный Евген Кузьмич ступил на шаткие подмостья и они даже болезненно скрипнули под ним.
— Вот, пожалуйста, Виктория, познакомься, это один из наших передовиков. Старается. По фамилии этот самый…
— Сковорода, — подсказал Федька, смущенно глядя в директорские очи.
— А это, товарищ Сковорода, — Евген Кузьмич указал кивком головы на Вику, — наш секретарь заводской комсомольской организации.
Федька благожелательно посмотрел на Вику, но не сказал ни слова, поскольку еще не знал, как вести себя с ней, что у нее значится за спиной.
А за Викиной спиной ничего не обозначалось. Она как раз спешно искала тех, кто бы встал-определился за ее спиною и рядом с ней.
Вот так среди ее активистов очутился бывший полицай Сковорода.
Поскольку своего кабинета у Вики пока не было, то она пригласила Федю на собеседование в городской парк.
— Так у меня жизнь сложилась, — рассказывал Федька, — кувырком, вроде бы как пятками наперед. На войну я не смог попасть, хотя в первый же день стремился всей душой биться с фашистской нечистью. В военкомате мне отказали из-за бельма. Фрицы хату спалили, они палили все подряд, всю улицу, комсомольский билет сгорел, и случилось еще кое-что похуже. Но я так думаю, что, может, дубликат дадут, когда все в моей жизни прояснится. А может, как зарекомендую себя хорошенько, примут и заново.
— Конечно, примут! — воскликнула Вика. — Но, быть может, лучше восстановить стаж, написать запрос?
Федька с горечью ответил:
— А кто поверит? Где у меня доказательства? Может статься, те райкомовекие дела все дочиста попалили еще до прихода Гитлера.
— Да, это возможно, — сказала Вика.
— Но главное, я ж ведь сам, без никаких свидетелей, ховал в подполье свои билет. Мне ж могут сказать, что я его спалил саморучно, выбросил по трусости, по предательству.
— Да что ты, Федя! Как можно даже подумать такое, обвинить действительно преданного человека в подлости, трусости, измене!
В это время по аллее не спеша, вразвалочку шли два военных водолаза и, увидев Вику, с радостными улыбками направились к ней.
— О какой измене идет у вас речь? Кто кому изменил? — воскликнул один из них. — Здравствуйте, Виктория Александровна! Мы с другом Сережей очень соскучились по вас. Где вы пропали, Виктория Александровна?
Говоря все это, Жуков посмотрел на Федьку с таким выражением, что Сковорода сразу оценил ситуацию и понял: ему лучше всего скоренько убраться отсюда. Он поднялся и с вежливой улыбкой сказал:
— Так я пойду, товарищ секретарь. А как буду вам нужен, вы меня покличьте.
— Сиди, сиди, — сказала Вика. — Что ты вскочил. — И, обратясь к водолазам, продолжала: — Здравствуйте, ребята! Я очень рада видеть вас. Знакомьтесь, это Федя Сковорода, один из лучших строителей мехзавода.
— Да нет, я пойду, — сказал Федька, нетерпеливо переступив с ноги на ногу.
Водолазы хранили деликатное молчание.
Федька удалился.
— Вот это лучше, — сказал Жуков, садясь на его место.
— Почему вы так недружелюбны к нему, ребята? — огорченно спросила Вика.
— Рожа у него какая-то напуганная, — ответил Жуков.
— Вы очень странно судите о людях.
— Но ведь мы ему, кажется, ничего и не сделали, — возразил Ненашев, тоже садясь на скамейку.
— Выражение лица ничего еще не говорит о душевных человеческих качествах! — воскликнула Вика.
— О! — изумленно сказал Ненашев. — Вы уже знакомы с его душевными качествами? Откуда так быстро?
— Чтоб человека узнать, надо с ним пуд соли съесть, или в разведку сходить хоть разок, или вот как мы с Сережей… — сказал Жуков.
— Он мне все сейчас рассказал о себе.
— Так уж и все? — спросил Ненашев.
— Все. — И она объяснила, какое несчастье случилось с Фединым комсомольским билетом.
— И вы поверили на слово?
— Как же можно не верить в человеческую искренность? — удивилась Вика. — Как же можно жить на земле, не веря людям?
— Сейчас война, Виктория Александровна.
— Вы ожесточились на войне, ребята. Это очень плохо — стать жестоким человеком. Парень, которому вы не протянули руки, храбрый и мужественный человек.
— А вы откуда знаете о его мужестве? Рядом были? — спросил Жуков.
— Нет, это невероятно, — сказала Вика. — Вы, наверное, разыгрываете меня, ребята. Это же страшно — не верить человеку. Неужели можно всех подозревать во лжи?
— Не всех, — ответил Ненашев, — но мы должны иметь в виду и такой вариант.
— Значит, я с таким же недоверием должна отнестись и к вам?
— Можно и к нам. Только наши комсомольские билеты при нас, — сказал Жуков. — При нас они, Сережа?
Ненашев утвердительно кивнул.
— Нет, — убежденно сказала Вика. — Почему бы я вдруг стала не верить вам? Думать, что вы люди фальшивые, недобрые…
— Давайте, Виктория Александровна, поговорим о чем-нибудь более приятном, — предложил Жуков.
— Давайте, — согласилась Вика. — Но я остаюсь при своем мнении: я хочу доверять человеку так же, как и другие люди должны доверять мне.
— Слепое доверие к добру не приводит… — сказал Жуков.
— Но давайте о другом. Например, о том, что мы хотели вас встретить.
— Зачем?
— Да так. Узнать, где вы теперь, на какой находитесь руководящей должности. Разве этого мало?
— О, я, ребята, назначена секретарем заводской комсомольской организации.
— Ого! — восхитился Жуков.
— Поздравляем, — сказал Ненашев. — И большая у вас организация?
Вика несколько замялась.
— Дело в том, — сказала она, смущенно потупясь, — что организации пока нет. Мне еще предстоит создать ее.
— Час от часу не легче! — вскричал Жуков.
— И я даже не знаю, с чего начинать, — призналась Вика. — Голова кругом идет.
— Не унывайте, — сказал Ненашев. — Это дело не такое уж сложное, как кажется. Поможем? — спросил он у Жукова.
— Поможем, — согласился тот.
— Правда? — обрадовалась Вика.
— Еще как, — сказал Жуков. — Созовите собрание, мы придем к вам и поможем. Сколотим актив, а там пойдет как по маслу.
— Это так замечательно, ребята, что мы снова повстречались с вами, даже не можете себе представить! Я так довольна, так довольна! — Вика приложила руки к груди. — И верю вам! И всем хочу верить! Как же иначе, ребята? Иначе же будет плохо, трудно жить на земле, если ко всему относиться с недоверием, как вы говорите. Нет, вы не такие. Вы разыгрываете меня.
— Такие, такие, Виктория Александровна. Просто повидали в жизни побольше вас, вот и стали такими. Осторожнее и внимательнее стали, с оглядкой, чтоб в спину кто не выстрелил, — теперь уже жестко сказал Жуков.
Собрание молодежи устроили в просторном, пахнущем масляной эмульсией механическом цехе.
Пришло больше ста человек. Дожидаясь открытия, судачили:
— Что за шум, а драки нет?
— Зачем собрали?
— Карточки дополнительные будут давать.
— Глядите, девочки, матросы пришли.
— Это из водолазной команды, я их видела.
— Такая глазастая, такая глазастая, всех видишь.
— А зачем матросы?
— Знамя переходящее вручать будут.
— А ты его заработала?
— Я чего хоть, то и заработаю. Эй, Сковорода! Скажи нам, Феденька, зачем людей столько собрали?
Сковорода, протискивавшийся в это время поближе к столу президиума, покрытому стираным кумачом с графином воды посередке, нетерпеливо отмахнулся.
— Ах, простите-извините, что я вас обеспокоила.
Лицо Федьки было озабоченно. Сегодня в числе первого десятка молодых строителей он должен был вступить в комсомол. Федька дал на то согласие Вике, но теперь терзался и каялся: не рано ли? Может, сказаться больным, да и смотаться с собрания? К тому же матросы, которых на днях видел в парке, тоже зачем-то пришли. Зачем? Что им тут надо? Что забыли?
Вика, поднявшись за своим председательским столом, постучав карандашом по графину, сказала:
— Товарищи!
Она первый раз выступала при таком большом стечении людей, глазеющих на нее во все свои карие, синие, серые и зеленые глаза, то широко, доверчиво, радостно распахнутые, то хитро, сторожко, насмешливо, себе на уме, сощуренные. Ах вы, очи дивочи! Ах вы, хлопчиков очи! Что вы так уставились на свою комсомольскую руководительницу? Не глядите так, не смущайте. Она же не из пугливых, если уж на то пошло. На фронте, слава богу, военного лиха похлебала, а если и волнуется, так исключительно из-за вас: вдруг Алеша Клебанов, такой обстоятельный и въедливый, возьмет да и признает все ее мероприятия неправильными, ска-жет, что в комсомол не так надо принимать, а в торжественной обстановке или, быть может, при закрытых дверях. Но где взять ту торжественную обстановку? Для чего запирать двери? А если вот так — самых лучших, достойных в авангард и на глазах у всех, чтобы знали, видели, кто пойдет в первых рядах борцов за восстановление хозяйства родины после фашистской оккупации?
— Я здесь родилась, — продолжала Вика, — вот в этом, теперь разоренном, исковерканном фашистскими выродками городе. Мои родители до самой войны работали на здешней ГЭС, которую нам с вами, дорогие товарищи, теперь предстоит восстановить, а они, мои родители, и отец, и мать, строили ГЭС еще во времена славных первых пятилеток. А теперь восстановление ГЭС поручено нам, молодежи, комсомолу, и мы должны — это наша честь, наша обязанность — оправдать высокое доверие партии и правительства. И мы это сделаем. Я была на фронте, ранена и приехала сюда потому, что не могла, как и большинство из вас, сидеть сложа руки. Я хочу участ