Он пришел домой Победителем, словно одолел кого-то очень сильного, и даже бабушка, принимая от него хлеб, заметила, что он как-то даже приосанился.
А ему с этих пор все время хотелось совершить что-нибудь самостоятельное. Чтобы он что-нибудь сделал сам, один. Без помощи, без вмешательства взрослых. Это желание мучило его, не давало ему покоя. Просыпаясь, он первым делом начинал думать о том, как бы совершить самостоятельный поступок.
Наконец он придумал.
— Баба, — сказал он несколько дней спустя, — давай я схожу за хлебом.
— С кем?
— С Саней.
Это уже было новостью.
Сане, розовому, курносому увальню, Сережиному брату, шел всего четвертый год.
— Ну иди, — сказала бабушка, поняв состояние внука, и вновь отсчитала ему ровно двадцать восемь копеек.
И они пошли. Только теперь уже Мишка был за старшего и первым подошел к прилавку и ждал, пока Саше дадут хлеб, как прошлый раз ждал Сережа, пока дадут хлеб ему, Мишке.
Вот они уложили буханки в авоськи, но с места не тронулись. Стоял Мишка, словно прилипнув грудью к прилавку, удивленно, с огорчением глядя на тетю широко распахнутыми карими глазами, стоял рядом с ним, водя по прилавку теплыми толстыми руками, безразличный ко всему Саша.
Жизнь снова открыла Мишке в эту минуту еще одну свою тайну.
Тайна заключалась опять в двухкопеечной монете. Дело в том, что продавщица дала Саше две копейки сдачи, а Мишке не дала ничего. Это невероятно его огорчило. И он стоял у прилавка, пораженный случившимся, оскорбленно глядя на продавщицу.
— Что же вы стоите? — спросила она.
— А сдачу? — спросил Мишка.
— Я же ему сдала.
— А мне?
— А тебе не полагается.
Как это не полагается? Саше полагается, а Мишке не полагается? Вот еще новость!
Мишка был предельно вежлив и терпелив.
— Может быть, вы думаете, — не спеша стал он объяснять, по обыкновению растягивая, напевая слова, — может быть, вы думаете, что мы с ним из одной семья? Так, пожалуйста, мы с Саней совсем из разных домов.
— Иди, не мешай работать, — сердито сказала продавщица. — Ишь какой!
— Но мне тоже нужна сдача, — настаивал Машка. — Как же так?
Однако скоро их оттерли от прилавка, и они побрели друг за дружкой к выходу. Саша сжимал в кулаке маленькую монетку, а Мишка судорожно глотал большие обидные слезы.
И не понимал он, что это жизнь, катящая на всех парах, вновь показала ему одну из своих загадок, дала возможность сделать еще одно очень важное открытие. А сколько их, этих открытий, впереди? Пусть только будет в них больше радости, чем огорчений. Или поровну. Поровну тоже неплохо, когда познается жизнь, её великая правда.
Хлопнула кухонная дверь, Мишкины ноги спешно протопали по веранде, и вот он уже возбужденно заходил, заколесил по столовой и самозабвенно, однако не спеша, словно сказитель, запел свой рассказ:
— Ба-ба! То-олько я-яя воше-ол в ку-ухню, только взя-ал зубную щё-ётку, то-олько окуну-ул её в во-оду-у…
Мишкина бабушка пришла из кухни в столовую, как она полагала, всего на секунду, чтобы взять солонку, но тут же забыла, зачем пришла, увидев Мишкиного деда, и завязала с ним оживленную беседу по поводу вчерашнего посещения Мишкиным дедом своего профессионального клуба, или, как говорила бабушка, родного дома, что в сокращенном ее изложении именовалось роддомом. Бабушке очень хотелось выведать, почему дед так долго пробыл в своем родном доме, а дед все увиливал от прямого ответа.
Теперь бабушка, уже забыв и про беседу с дедом, подбоченясь, внимательно, с любопытством слушала Мишкино песнопенье.
— То-олько окуну-ул ее в во-оду-у, то-олько взя-ал зубной порошо-ок, — в беспокойстве суетясь по комнате, пел малыш, — то-олько…
— Вот гляди, — восхищенно сказала бабушка, обращаясь к деду, — пока от него добьешься, в чем дело, весь дом может сгореть.
— Да, — сказал дед, даже с большим, чем бабушка удовольствием, глядя на внука, самого своего лучшего, как он говорил, друга и приятеля. — Так сказать, "взволнованно ходили вы по комнате…"
— То-олько я-я хоте-ел су-унуть ще-етку в ро-от, ка-ак зашипи-ит, — продолжал меж тем свой рассказ-песню явно обеспокоенный чем-то малыш.
— Ну что, что там? — не вытерпела бабушка, которой, видно, тоже передалось его беспокойство. — Скажешь ты наконец, что там с тобой стряслось?
Мишка вдруг остановился как вкопанный, вытаращил на бабушку карие глазищи и выпалил одним духом:
— У тебя там все молоко выкипело!
— Ах ты батюшки, совсем забыла про это молоко! — вскричала бабушка и, насколько позволяли ей возраст, полнота и достоинство, ринулась на кухню.
— Молодец, — сказал дед после ее исчезновения. — Очень правильно действуешь. Всегда и обо всем надо рассказывать с толком, с чувством, с расстановкой. Молодец!
Это было рано утром, накануне завтрака, в самом начале морозного солнечного зимнего дня.
Ночью выпал небольшой сухой снежок, припорошил дорожку, что вела от крыльца к калитке, и Мишка, вышедший после завтрака на крыльцо в подпоясанной, как у извозчика, чтобы теплее, меховой шубенке, сейчас же взялся за метлу.
Искрящийся под солнцем снег был легкий, Мишка шустро махал метлой направо-налево, снежная пыль летела из-под метлы тоже туда-сюда, и Мишка, раскрасневшийся от работы и ядреного морозца, подвигаясь следом за метлой, приговаривал:
— Ух ты, матушка-метла, рукодельница, пошла! Ух ты, матушка-метла, рукодельница, пошла! Ух! Ух!..
Дойдя до калитки, он обернулся, оглядел труды рук своих, взвалил метлу на плечо и деловито затопал тяжелыми галошами, с трудом натянутыми бабушкой на валенки, чтобы не простыли ноги. Потом мужичком зашагал к сараю: там тоже надо было навести порядок.
И опять он яростно замахал метлой, подвигаясь вслед за ней и приговаривая:
— Ух! Ух! Ух ты, матушка-метла, рукодельница, пошла! Ух! Ух!.. — Только снег запылил из-под метлы, так он старательно расчищал путь к сараю.
И тут, вроде бы совсем некстати, вышла на крыльцо бабушка и крикнула:
— Мишенька! Сходи к калиточке, посмотри, не принесли ли почту!
Мишка обернулся, строго и весело поглядел на нее, подумал, помешкал, что-то соображая, крикнул:
— Я не слышал, сходи сама! — и опять принялся с молодецкой удалью махать по снегу метлой.
Право же, отрывать человека от такой серьезной работы не стоило. И совсем, конечно, не стоило обращать внимание на то, что половина снега после трудовых усилий этого человека оставалась нетронутой, и лежал тот снег на дорожке полосами и по правую руку, и по левую руку. Потом выйдет бабушка в подшитых валенках, в ватнике, в пуховом платке на голове и исправит все эти человеческие огрехи. И за почтой человек тоже сходит. Не сейчас, немного погодя, когда управится со снегом. Это же сейчас самая главная работа — размести дорожки.
— Ух! Ух! Матушка-метла, рукодельница, пошла! Ух!..
Но вот он замедлил свое продвижение, остановился, округлил глаза, уставился ими в одну точку и вдруг крепко задумался про зиму и про людей. Почему, когда приходит зима с морозами, снегом и льдом, люди сейчас же надевают теплые пальто, шапки, ватники, валенки, кутают головы пуховыми платками, а когда наступает весна, сейчас же скидывают всю эту одежду и потихоньку-потихоньку начинают раздеваться даже до трусиков?
Почему так получается? Зимой людям становится холодно? А если им все время махать метлами, будет жарко? А если им будет жарко, тогда сразу же снег начнет таять и лед на реках и наступит весна?
"Пришла зима, застыли реки, надели шубы человеки", — пронеслось у него в голове.
Он еще постоял, прислушиваясь к этим словам, а в голове в это время уже пронеслось:
"Пришла весна, открылись реки и сняли шубы человеки".
Где и когда он это слышал? Кто это сказал? Кто говорил такие слова? Сейчас это кто-то сказал ему на ухо или давно, но вчера или позавчера? Но надо совсем не так! Надо чтобы сперва человеки сияли шубы, а потом чтобы наступила весна. Если человеки наденут шубы, наступит зима, если человеки снимут шубы, наступит весна. Бабушка надела ватник, и сразу наступила зима. Он это сам видел. Пришла бабушка утром, одетая и ватник, закутанная пуховым платком, и сказала:
— Ну, Мишенька, вставай, просыпайся, посмотри, сколько снегу во дворе.
Он подбежал к окну и даже онемел от изумления, столько в самом деле было понасыпано всюду снега: и на земле, и на крыше сарая, и на яблоневых ветках, и на кустах. И везде он был мохнатый, пушистый и такой белоснежный, что даже внутри дома от его ровного тихого холодного сияния все как есть посветлело и словно бы обновилось.
Вот так и пришла зима: сперва Мишкина бабушка надела ватник, валенки, покрыла голову теплым платком, походила в этом одеянии по мерзлой земле, а после этого и зима со своим снегом пожаловала.
Но, быть может, все-таки наоборот? Сперва пришла зима, застыли реки, а уж потом, как следует озябнув, надели шубы человеки?
Мишка думал-думал, где тут правда, как тут быть, так крепко, сильно думал, что даже в голове что-то начало потрескивать. Так, ничего и не придумав, он пошел к деду, чтобы сообща с ним разобраться, что к чему и как тут по-правдашнему должно быть. Кто на самом деле пришел первый, а кто потом.
Он ввалился в дом пропахший морозом, в сдвинутой на затылок ушанке, в запыленной снегом шубенке, шлёпнул по столу перед дедовым носом пачкой свежих газет и заспешил, заторопился:
— Дед, дед, дед! Пришла зима, застыли реки, надели шубы человеки…
— Что, что? — не понял дед.
— Пришла весна, открылись реки, и сняли шубы человеки, — продолжал Мишка.
— Человеки? — спросил дед.
— Да, человеки, — подтвердил Мишка.
— Кто же это сочинил?
— Само. Я мел-мел, а потом — раз! — и что-то такое само заговорило во мне, как патефон.
— В поэзию, значит, занесло тебя, сердешного, с трудов-то праведных?
— Ага, — согласился Мишка. — Ты, дед, скажи: пришла зима и человеки надели шубы или как?