На торжественном заседании Думы в присутствии поставленного Иваном Шуйским митрополита Макария, а также Ивана IV, люди Шуйского (это было в 1543 году) набросились на Воронцова с обвинениями ничем не подтвержденными, не аргументированными. Воронцов спокойно отметал одно обвинение за другим, но это только распаляло Андрея Шуйского и его команду. Окончательно рассвирепев, они налетели на Воронцова, выволокли его в соседнюю комнату и стали бить в диком остервенении.
Иван IV, дрожа от страха и гнева, слезно просил митрополита вызволить из беды несчастного. Князья Шуйские, Кубецкие, Палецкие, Шкурлятовы, Пронские и Алексей Басманов били Воронцова, тот кричал; юный великий князь умолял Макария, и наконец митрополит с боярами Морозовыми проследовал в комнату. Слова первосвятителя «подействовали» на Шуйских и их единомышленников. «Мы не убьем его!» – злорадно кричали они и били Воронцова еще некоторое время. Затем, едва живого, они бросили его в темницу. Иван IV вновь послал к ним митрополита, просил через него отправить избиенного служить в Коломну. Фома Головин встретил Макария, мягко говоря, неучтиво: наступил на мантию митрополита, порвал ее в клочья. Священнослужитель, не обратив на эту дерзость внимания передал Шуйским просьбу Ивана IV. «Бояре! А мы к вам пришли!»
Бояре стояли на своем. Они вынудили тринадцатилетнего человека утвердить противный его душе приговор, и Воронцова отправили вместе с сыном в Кострому. Мог ли не запомнить этого великий князь? Мог ли он простить боярам их своевластия, грубости, дерзости? Не мог! И это должны были понимать те, кто отплясывал над Воронцовым дикую пляску, кто собирался вокруг Шуйских, явно увлекшихся в своих подвигах, о которых – это надо помнить! – знали в народе: от князей, бояр, дворян, воевод, купцов, до ремесленников, смердов, черных людей. Очень часто олигархи совершали в разных странах и в разные времена одну и ту же ошибку: в своем иступленном самомнении, в своей дерзкой гордости, в своих делах и поступках они, игнорируя окружающих их сограждан, противопоставляли себя всему роду человеческому, разжигали губительный для себя же самих огонь народных страстей.
Удивительно! Бояре в период с 1533 по 1546 годы сделали все, чтобы озлить, настроить против себя Ивана IV и весь народ страны Московии.
После расправы с Воронцовым они решили заняться «воспитанием» будущего самодержца и воспитывали его в своем духе, разжигая, себе на беду, низменные инстинкты в душе чувствительного князя, пытаясь привязать его к себе. Не получилось. Слишком хороша была память у юного князя, слишком много зла он потерпел от Шуйских и их приверженцев. Как ни старались они, ничего у них не получилось. Иван, не отказываясь от грубых затей, охоты, шумных, уже не детских игрищ, все чаще прислушивался к мнению своих дядей Юрия и Михаила Васильевича Глинских, людей «мстительных, честолюбивых». Они говорили племяннику о том, что пора ему брать власть в свои руки и самому решать, кого миловать, кого наказывать.
Слушал их, слушал Иван IV, думку думал, уже не мальчик, но еще не муж. Вокруг него стали собираться бояре, ненавидевшие Шуйских. Но те, как в свое время Иван Бельский, ничего опасного для себя не замечали. Осенью 1543 года Иван съездил на молитву в Сергиев монастырь, затем охотился по уже сложившейся традиции, потом были веселые праздники, настало Рождество Христово. Веселым и бесшабашным казался Шуйским Иван IV Васильевич. Никто из них не догадывался в последние месяцы 1543 года, что великий князь уже стал Грозным.
Он созвал бояр в Думу, и вдруг все услышали его твердый, суровый голос, повелительный, жесткий тон. Иван IV в полной тревожной тишине сказал, что бояре, пользуясь его малолетством, самовольно властвовали в стране, многих невинных людей убили для собственной выгоды, многих ограбили, восстановили против себя, и, главное, против центральной власти народ. Беспрекословный тон, твердость взгляда и мысли, спокойствие и уверенность в сочетании с умеренной, еще не разбушевавшейся страстью, могли напугать даже очень сильного человека. Повинных в беззакониях много, продолжил великий князь, но я накажу только самого виновного – Андрея Шуйского.
Не успели Шуйские отреагировать на эти слова, как к их лидеру подбежали вооруженные люди.
Отдать его, свирепого, на растерзание псам повелел великий князь, и приказ его был исполнен мгновенно. Неизвестно, что за псы терзали князя Андрея Шуйского. В те неспокойные века в Западной Европе тренировали псов на людей. В войсках конкистадоров, ринувшихся в Америку, «служили» псы-мастифы. Они по приказу своего владельца набрасывались на местных жителей, никогда собак не видевших, подпрыгивали, огромные, вгрызались пастями в беззащитные животы индейцев, вспарывали людскую нежную плоть и, сочно рыча, пожирали несчастных под дикий нечеловеческий крик. Какие собаки пожирали Андрея Шуйского, летописцы и историки не уточняют, но приговоренному князю от этого было не легче. Тяжелая эта смерть, собачья.
Первый приговор, жестокий и бесчеловечный, ничему не научил ни бояр, ни тех, кто пытался приблизиться к Ивану IV, – а таких за последующие сорок лет правления Ивана IV Васильевича было много. То ли не знали эти несчастные известную еще в V веке до нашей эры во многих странах древнего мира мысль о том, что в период нестабильности, смуты мудрые люди не лезут наверх, не высовываются, живут тихо-тихо; то ли не догадывались они о том, что смута на Руси уже родилась и породило ее боярское правление; то ли не было у олигархов никакой возможности затаиться, жить в безвестности, жить, чтобы жить; то ли по каким-то иным причинам, но практически никто из бояр не согласился добровольно отказаться от борьбы за власть, от борьбы за влияние на юного самодержца. А тот, ничего не выдумывая, не изобретая, плыл по течению, не сопротивляясь методам и средствам, предложенным ему сначала матушкой Еленой Глинской, затем верховной Думой. Он лишь, как самодержец, использовал эти методы и средства жестче и в больших масштабах.
Афанасия Бутурлина, например, через несколько месяцев после того, как Андрея Шуйского сожрали собаки, обвинили в том, что он нелицеприятно отозвался об Иване IV. Великий князь, узнав об этом, приказал отрезать болтуну язык. Через некоторое время в опале оказался Федор Семенович Воронцов в компании с… Кубенским, Петром Шуйским, Горбатым, Дмитрием Палецким. Митрополит на этот раз отстоял бояр, их отпустили, но ненадолго. Вскоре у великого князя на охоте произошла стычка с новгородскими пищальниками, направлявшимися в Москву с какой-то жалобой. Василий Захаров, ближний дьяк, и князья Глинские, узнав об этом, заявили Ивану IV о том, что пищальники шли в столицу по приказу заговорщиков Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых. Юный самодержец охотно поверил в самою версию мятежа, не стал расследовать дело, приказал отрубить «виновным» головы.
Князья и бояре, вошедшие в милость великого князя, даже не догадывались о том, что жизнь его только начинается, а Иван IV, не давая им повода для грусти, ездил по разным областям своей державы, но единственно для того, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериной ловлею в диких лесах; не для наблюдения государственных, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых наместников. Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем в Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новгороде, Пскове, где, окруженный сонмом бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакал на борзых ишаках и оставлял за собой слезы, жалобы, новую бедность, ибо сии путешествия государевы, не принося ни малейшей пользы государству, стоили денег народу: двор требовал угощения и даров. Одним словом, Россия еще не видела отца-монарха на престоле, утешаясь только надеждою, что лета и зрелый ум откроют Ивану святое искусство царствовать для блага людей»[108].
К данным высказываниям Н. М. Карамзина можно добавить лишь то, что описанные им два года жизни юного самодержца, любителя ездить по стране и охотиться на дикого зверя были самыми спокойными, да и самыми счастливыми в его жизни и в жизни страны Московии.
К семнадцати годам нагулялся великий князь Иван IV Васильевич, наохотился, вдоволь напутешествовался, окреп физически, возмужал. Однажды он долго о чем-то беседовал с митрополитом Макарием, порадовал священнослужителя, а затем и бояр. Через три дня назначил сбор всех князей, бояр, воевод во дворце. Юный князь, удивляя собравшихся серьезным видом и благочинной речью, сказал о том, что хочет он жениться, причем на соотечественнице. «Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, – говорил Иван IV, обращаясь к митрополиту, – могу не сойтись с иноземкой: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России по воле Божией и твоему благословению»[109]. Макарий благословил намерение венценосного юноши.
Эта умилительная сцена до глубины души растрогала бояр. Они плакали. Седовласые мужи и юные, гордые в своей юности бояре, враги и друзья, опальные (князь велел прибыть во дворец всем) и те, которых приблизил к себе Иван IV, – плакали все, и никто не догадывался, что оплакивают они быстро уходящую эпоху в жизни Восточной Европы, что оплакивают они страну Рюриковичей. И это хорошо, что они ни о чем не догадывались.
Иван IV не торопил их, как хороший артист, чувствующий вибрирующую энергию зала, подождал, сам невольно растроганный слезами бояр, и, не теряя строгости в голосе, гордо произнес, что хочет он пред свадьбой венчаться на царство, и приказал митрополиту и боярам как следует подготовиться к сему знаменательному событию не только в своей личной судьбе, но и в жизни всей державы.
Обряд венчания на царство состоялся 16 января 1547 года, а 13 февраля в храме Богоматери митрополит Макарий венчал Ивана IV и Анастасию Романовну Захарьину. Она была дочерью Романа Юрьевича, окольничего; воспитывалась, как и царь, без отца, отличалась кротким нравом и щедрой душой. Свадьба продолжалась несколько дней. Во дворце, в Кремле, в Москве гулял народ и радовался.