Молодожены однажды утром покинули дворец и пешком отправились в Троицкую лавру, где провели в ежедневных молитвах первую неделю Великого поста, первую неделю своей совместной жизни, самую мирную неделю, самую спокойную.
Идиллическое начало супружеской жизни и царствования Ивана IV быстро ушло в вечность, супруги вернулись в Москву, где управляли в то время бояре Глинские. Они уже расставили по городам своих наместников, которые грабили народ и издевались над людьми, хуже иноземцев. Весной не выдержали надругательств и поборов граждане Пскова, отправили к царю послов, семьдесят человек. Иван IV встретил их по случаю в селе Острове. Люди добрые не успели рта раскрыть, рассказать юному царю-батюшке о злодеяниях царского наместника, как, неожиданно быстро рассвирепев, Иван IV закричал на них, затопал ногами, стал издеваться над ними, рвать их седые бороды. Люди молча сносил гнев буйного юноши, мечтая лишь о том, как бы выжить им, как бы добраться до родных очагов, успокоиться и забыться. Царь, однако, совсем озлился. В его резких движениях, в истошном крике, в тупых действиях (он лил горячее вино на несчастных и злорадно при этом улыбался) было что-то… не от Рюриковичей, была разнузданная дерзость, не оправдываемая ничем. Даже молодостью.
Несчастные граждане Пскова покорно ждали смерти, потому что только смерть могла спасти их от болезненно разбушевавшегося царя. Но спасло их чудо. Из Москвы прискакали гонцы, доложили о том, что упал Большой колокол. Царь резко изменился в лице, будто бы даже обрадовался случаю, сел на коня и ускакал в Москву. Не известно, чему радовался царь, может быть, судьбе, которая уберегла его от бессмысленного убийства ни в чем не повинных людей, но псковичи, угрюмо поднимаясь с земли, имели более убедительную причину радоваться.
В жизни Ивана IV Васильевича было много бессмысленного, и не всегда падали колокола на землю, спасая его и подданных от этих бессмыслиц.
Многие мыслители, «человекописатели», рассказывая о судьбах великих, да и не великих людей, выискивая причины душевных преобразований своих героев, часто выискивают в их жизни всякого рода «колокола» (это и в самом деле драматично, напряженно), а также всевозможные стрессовые ситуации, которые в конце концов являются, по мнению авторов, причиною резких перемен и в образе жизни, и в образе мышления тех или иных персонажей. Н. М. Карамзин, тонкий мыслитель, тоже не брезгует поиском «колоколов». «Характеры сильные, – пишет он, – требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностью устремиться на путь добродетели»[110]. Удивительно! Вид лежащих на весенней земле голых семидесяти псковичей, по лицам которых текли горькие слезы горячего Иванова вина, не потряс царя.
Его потрясли знаменитые московские пожары 1547 года. Их было три. В середине апреля огонь спалил Китай-город. Пострадали купцы. Пожар уничтожил лавки с товарами, а также казенные гостиные дворы – их в Москве было уже много. Огонь на этом не остановился, двинулся в сторону Кремля, подхватил высокую башню, в который хранился порох, вскинул ее к небу и бросил с грохотом в Москву-реку. Через неделю пожар сравнял с землей жилые кварталы ремесленников за Яузой. Огонь словно бы проводил разведку, искал слабое место, подготавливался к решительному штурму города. Жители Москвы не обратили внимания на эти маневры огня, старого московского врага, думали, что двух пожаров в год вполне достаточно.
Но через два месяца огонь явился вновь. Он дождался удобного момента, когда по улицам Москвы носился с шумом страшный ураган, спалил на Неглинной несколько домов, а на Арбате церковь Воздвижения, и пошел, быстро разгоняясь, жечь избы и храмы, казенные дома и лавки купцов, каменные и деревянные постройки. В мгновение ока пожар завладел всем городом, набросился на Кремль. Остановить его было невозможно. Он уничтожил «царские палаты, казну, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже мощи святых истлели». Ущерб пожар нанес огромный. В огне сгорело 1700 человек, много детей. Спалив город, огонь, почернев от неутоленной злобы, затих, и черные люди появились на черных улицах.
Царя в Москве не было. Он сбежал в Воробьево, он не знал, как ему вести себя в столь трагическую для всех минуту. Первым его действием был приказ востановить дворец в Кремле. Бояре, следуя примеру царя, занялись постройками своих хором. А простонародье угрюмо ходило по черным улицам города, и недавняя злоба огня передавалась им. Энергия зла накопилась быстро. Нужен был только повод, а лучше сказать, – жертва, на которую излилась бы эта кипящая огненная лава зла.
Иван IV Васильевич отправился со свитой бояр в Новоспасский монастырь навестить митрополита Макария, получившего ранение в тот момент, когда его пытались спустить по тайному ходу из охваченного пламенем Кремля к Москве-реке. Во время встречи с первосвятителем царю доложили, что пожар возник не самопроизвольно, но по вине «некоторых злодеев». Юный самодержец лишь удивился и повелел расследовать это дело. То ли по молодости лет не догадывался он, куда приведет расследование, то ли все точно просчитал Иван и решил нанести удар по тем, кто его именем фактически управлял страной, неизвестно, но через два дня в Кремле, на площади бояре собрали огромную толпу и с этакими невинными лицами спросили: «Кто поджег столицу?».
Из толпы несколько голосов громко крикнули: «Глинские! Глинские!!».
То был очередной заговор. Противники Глинских в Думе и в верховной Раде пустили слух по городу о том, что княгиня Анна Глинская, мать фаворитов царя, извлекала из трупов сердца, «клала их в воду и кропила ей улицы». От того и пошел по Москве огонь.
Толпа на кремлевской площади по-волчьи взвыла: «Глинских!», и вой этот привел в ужас стоявшего в окружении бояр Юрия Глинского, сына Анны, которая в это время находилась со вторым сыном во Ржеве. Юрий ринулся в Успенский собор, надеясь там найти спасение. Но люди ворвались в храм и, совсем озверевшие, убили несчастного. В Москве такого еще не бывало. В стране Рюриковичей, сползавшей в пропасть, такого еще не бывало.
Одного Глинского толпе не хватило. Имение знатных бояр было разграблено, дети и слуги убиты. Но и этим не насытилась толпа. Люди, черные от дыма, от съедавшей их души злости, бродили по городу, собирались в кучки, жаждали крови. Такую толпу угомонить может лишь кровь, много крови, ее собственной.
В эти опасные для Москвы и Ивана IV дни царь пребывал на Воробьевых горах во дворце. Он не знал, что делать, как успокоить народ. К нему явился иерей из Новгорода, приятель митрополита, Сильвестр, и свершилось чудо. Со Священным Писанием в руках иерей грозным голосом возвестил трепетавшему от страха юноше, что Москва сгорела от огня небесного, что Бог наказал людей. Далее священнослужитель изложил по Священному писанию законы, данные Богом всем царям… В той критической ситуации явление Сильвестра русскому самодержцу было воистину чудодейственным, очень своевременным. Но справедливости ради надо заметить, что иного продолжения событий просто быть не могло: в жизни таких крупных государственников… очень много логичного, несмотря на то, что личностные качества каждого из них часто вносят в «нормальное течение событий» некую бессмысленность.
Иван IV Васильевич не принять «чудо» Сильвестра просто не мог! И все же, как это ни противоречиво будет звучать, величие Грозного состоит именно в том, что в те летние дни 1547 года он понял, кто и зачем ему нужен в данный ответственный момент. Он это понял. И Сильвестр остался во дворце, сблизившись с любимцем царя Алексеем Федоровичем Адашевым, человеком, по мнению Андрея Курбского и Н. М. Карамзина, чистой души, бескорыстным, щедрым на добро, искренно преданным. Только такие люди нужны были царю в тот период: период великих свершений и великих завоеваний.
Царь находился еще в состоянии душевного потрясения от всего случившегося, еще не осознавал он перемены, произошедшей с ним, как вдруг из Москвы в Воробьево явилась мятежная толпа. Может быть, она пришла к царю по собственной инициативе, но для мятежной толпы это маловероятно. Скорее всего, те, кто был организатором, возбудителем народа, и спровоцировал данный поход, предложил людям и царю сложнейшую задачу.
«Глинских! Княгиню Анну! Михаила!» – выла по-волчьи толпа… И что она намеривалась делать в том случае, если бы царь дал слабинку – не выдав свою бабку убийцам, пошел бы, например, с ними на переговоры, – догадаться нетрудно. Вероятнее всего, организаторы послепожарного заговора рассчитывали именно на эту слабинку, вспоминая события в Боголюбове, когда Кучковичи убили князя Андрея Юрьевича.
«Глинских! Глинских!!» – требовали люди, и царь приказал открыть огонь по бунтовщикам. Ситуация тут же изменилась. Крик еще стоял над Воробьевым, но то кричали раненые люди, они просили пощады, а не княгиню и князя Глинских. Для острастки пришлось казнить несколько человек, но царь быстро успокоился, и началось самое плодотворное десятилетие его правления.
Оно началось – не надо бояться этого слова! – революционно. Царь (вот когда Иван IV стал фактически царем страны Московии) повелел прибыть в столицу из всех городов представителей каждого сословия, собрал их на площади у лобного места, вышел к соотечественникам в окружении бояр, священнослужителей и в сопровождении своей дружины, и после молебна, в полной тишине сказал, сначала обращаясь к митрополиту, а затем к народу, свою знаменитую речь, зафиксированную в Степенной книге, а также в летописях. Эта речь знаменита тем, что обращена она была к народу! Не к нищим, простолюдинам, воинам, ремесленникам, с которыми многие отождествляют это куда более емкое слово, а именно ко всему народу огромной державы.
Во всеуслышание, никого не боясь, Иван IV Васильевич обвинил во многих бедах народа московских бояр, использовавших его малолетство в своих корыстных целях. «Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! – заявил царь и вдруг добавил леденящее душу. – А вы ждите суда небесного!..» Принародно один из последних Рюриковичей обвинил Рюриковичей в бедах и грехах страны, открестившись от Рюриковичей в пользу народа. Для князей и бояр его слова прозвучали приговором. До опричнины, подточившей моральный дух, физические силы и материальные силы Рюриковичей, было еще далеко, но первые грозные нотки, предвещающие бурю, уже прозвучали.