днять на борьбу соседей. Такая опасность действительно существовала. Но царь на то и царь, что сидеть он должен в столице, и только в исключительных случаях отлучаться из центра управления страной в те или иные ее уголки. Слишком большой стала страна Московия! Если бы Иван IV Васильевич по полгода покидал Москву, куда тянулись все нити государственных связей, то многие из них просто бы порвались. Как внутренние, так и внешние. Уже поэтому у Ивана IV имелась веская причина покинуть Казань, оставив в ней верных людей. Кроме того, у него были еще и личные мотивы, которые манили его в Москву. Жена Анастасия готовилась стать матерью. Очень ответственный момент в жизни супругов-сирот, царя и царицы! Очень важное дело – государственное! Иван IV Васильевич, двадцатидвухлетний победитель, просто не мог бросить это дело на самотек. Он же романтиком был, хотя не все великовозрастные мужи признают это счастливое качество души за первым русским царем. И бояре, пытавшиеся оставить его в Казани, сами романтиками не являлись и даже думать не хотели о том, что среди них мог появиться таковой. Между прочим, в сонме Рюриковичей романтиков практически не было, хотя княжеское достоинство вовсе не накладывает вето на это воздушное качество души. Так или иначе, но Иван IV Васильевич был самым выдающимся романтиком в роде Рюриковичей. Он не мог оставаться в Казани.
Бояре обиделись, не поняв романтической души его. «Когда же мы божьей волей с крестоносной хоругвью всего православного христианского воинства ради защиты православных христиан двинулись на безбожный народ казанский, – вспоминает этот грустный эпизод в своей жизни царь Иван IV в первом послании к Курбскому, – и по неизреченному божьему милосердию одержали победу над этим безбожным народом, и со всем войском невредимые возвращались восвояси, что могу вспомнить о добре, сделанном нам людьми, которых ты называешь мучениками? А вот что: как пленника, посадив в судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Если бы рука всевышнего не защитила меня, смиренного, наверняка бы я жизни лишился…»[116]На самом деле все было немного не так. Иван IV Васильевич, не убедив бояр в своей правоте, уехал домой, практически без охраны, да еще повелел отправить в Москву конницу, несмотря на дождливую осень. Конница, как сказано выше, набиралась в войско из поместных дворян. Им нужно было платить немалые деньги за пребывание в Казани, да и оставлять их под опекой ненадежных бояр было опасно. Возвращаясь домой, конники потеряли много лошадей, но это уже не волновало царя.
У него родился сын, Дмитрий! И радовался царь своему первенцу как двадцатидвухлетний венценосный романтик.
Следующий, 1553 год, был для Ивана IV тяжелым. Из Казани поступили неутешительные вести о бунте черемисов и вотяков, бояре чувствовали себя победителями, не желая признавать одну простую истину: взрыв в Казанском ханстве после взятия столицы и внешнего проявления покорности воинственными народами был бы в любом случае. Не мог, да и не должен был русский царь сидеть в Казани до тех пор, пока там все не успокоится, пока руские «не обрусят» завоеванную землю… Черемисы и вотяки одержали несколько побед. В Москве заволновались. Царь собрался в новый поход, но болезнь свалила его с ног. Горячка несколько дней мучила Ивана IV. Он бредил, терял сознание, приходил в себя, вновь бредил. Москва выглядела растерянной. Надежды на выздоровление царя таяли с каждым днем. Он все реже приходил в сознание. Дьяк Михайлов стоял у одра и ждал. Наконец бред отступил, будто горячка решила предоставить умирающему несколько минут для того, чтобы закончить главные земные дела. Царь верно понял этот ход судьбы и продиктовал завещание, согласно которому его сын Дмитрий стал преемником Ивана IV Васильевича. Болезнь не переходила в атаку, ждала: не все дела земные завершил царь.
Дьяк Михайлов призвал бояр, зачитал им завещание, сказал, что нужно присягой утвердить завещание. И тут разразился спор. Некоторые из бояр присягать грудному Дмитрию не хотели. Среди них оказался и Владимир Андреевич. Он вел себя вызывающе, гордо. Князю Воротынскому брат царя крикнул: «Как ты смеешь ругаться со мной?!». Воротынский смело ответил: «Я могу и подраться с тобой, как верный слуга моих и твоих государей Ивана IV и Дмитрия!». Спор разгорался. Совсем ослабевший Иван неимоверным усилием воли призвал бояр к себе, спросил тихим голосом: «Кого же вы хотите избрать в цари? Дмитрий – вы в этом клялись мне – для вас есть законный царь… Вы будете отвечать перед Богом». «Царь, – сказал Федор Адашев, – мы не хотим служить Захарьиным. Мы знаем, что такое боярское правление. Но мы не против Дмитрия». Бояре покинули его в тяжком раздумии. Никто из них не догадывался о том, что болезнь может уйти.
На следующий день бояр вновь призвали к Ивану IV. Ему стало еще хуже (то ли артистом он был гениальным, то ли болезнь написала чудо-сценарий). С трудом одолевая слабость, царь сказал, обращаясь к Воротынскому и Мстиславскому, уже присягнувшим ему и его сыну: «Не дайте боярам извести Дмитрия, бегите с ним в чужую землю». А затем голосом слегка окрепшим обратился к Захарьиным: «А вы-то почему не присягнули? Думаете, вас бояре пожалеют? Они вас первыми погубят». В тихом голосе царя было столько правды, столько жизни, что все, стоявшие у одра (да нет, не смертельного!) тут же дали клятву и присягнули в верности Дмитрию.
Они покинули покои царя в тяжких предчувствиях. Опять боярское правление на многие годы! Опять хаос во дворце, томительная постоянная неизвестность. Что может быть страшнее?
Страшнее может быть только злой романтик на троне. Да, встречаются и такие. Романтизм бывает этаким цветущим, жизнерадостным. Но бывает романтизм бурным, грозным, как майская гроза. И романтизм бывает жестоким, убийственно-беспощадным. А если к тому же он еще и избалован, то бед от него жди через край! Романтик Иван IV Грозный был как раз из этих последних: ущемленный в детстве и отрочестве, избалованный юностью, недополучивший материнского тепла и материнской ласки, издерганный боярами, разуверившийся даже в возможной чистоте человеческих помыслов и не сбросивший с себя романтический дух (который с годами у многих ему подобных превращается из легкой муслиновой фаты в грязный саван). Может быть, именно неутоленность, чисто романтическая, и спасла его в те дни. Он выздоровел.
И тихо озлился на Сильвестра, который не дал боярам на растерзание Владимира Андреевича, и на Адашева, все чаще проявляющего независимость. Царям независимые ни к чему.
Между тем дела государственные отвлекали Ивана IV от расправы. Страна Московия налаживала связи с Западом, в частности, с Англией, товары которой стали поступать на Русь через Архангельск. Справившись с восстанием в Казанской земле и надежно пристегнув ее к территории России, Иван IV в 1556 году покорил Астраханское ханство, значительно расширив границы государства. После присоединения Астрахани перед боярской Думой, ближайшим окружением царя и самим Иваном IV Васильевичем встал важнейший вопрос – в какую сторону направить экспансию: на Крым, на Литву или куда то еще. Жизнь ответила на этот сложнейший вопрос довольно-таки неожиданно. Но через четверть века. В 1556 году об этом ответе не догадывался никто.
Царь мечтал сокрушить Литву, увяз в Ливонской войне, которая началась в 1558 году, втянув в свои сети Литву, Русь, Швецию, Польшу. Сильвестр и Адашев убеждали его в том, что сначала нужно захватить Крым, а уж потом, используя выгоды сего приобретения, вплотную заняться западным соседом. Чисто внешне идея выглядела впечатляюще. Приобретя Крым, страна Московия прижалась бы к Литве и Польше жестким полумесяцем, который в конце концов сдавил бы в своих объятиях противника и раздавил бы его. Если бы не одно мощное «но»! Если бы не грозная, приближающаяся к апогею своей славы и могущества Османская империя, которая ни при каких обстоятельствах в XVI–XVII веках не разрешила бы никому завоевать Крым. Об этом Сильвестр и Адашев не подумали, как и знаменитый Андрей Курбский, прекрасный полководец, писатель, историк, предавший родину.
Несколько походов в сторону Крыма успехов не имели. Это отрицательно сказывалось на всех делах государства и раздражало Ивана IV. Приближался разрыв царя с Сильвестром, Адашевым и Курбским, приближалась опричнина. Захарьины и царица Анастасия строили словесные козни, обвиняли недавних любимчиков царя. Зимой 1559 года Сильвестр, овдовевший и уже не имевший никаких причин оставаться в Москве, отправился в отдаленный монастырь, Адашев – в Ливонию, в войско. А 7 августа следующего года неожиданно скончалась Анастасия. Последние годы жизни она держалась, как говорится, на святом духе, часто болела, угасала, но сопротивлялась, тянулась к жизни. Июньский пожар 1560 года так перепугал ее, что вся силушка, державшая ее на плаву жизни, ушла. А с нею ушло все то, что позволило бы назвать Ивана IV не Грозным, а, скажем, Иваном-Завоевателем.
Весной 1553 года Иван IV вместе с Анастасией и сыном Дмитрием отправился в далекое путешествие в монастырь святого Кирилла Белозерского. Бояре были против этой поездки, опасной для здоровья еще совсем слабого царя, пережившего тяжелую болезнь, и для крошки-сына. Да и обстановка в стране оставалась напряженной: борьба в Казанской земле не угасла. Иван IV не слушал веские аргументы бояр. Несколько месяцев назад, больной, он дал обет в случае выздоровления поехать в монастырь, помолиться святым мощам. Остановить его никто не смог. Даже Адашев. Даже Сильвестр. Царь будто бы искал чего-то очень важного.
В обители Святого Сергия он посетил Максима Грека, долго с ним беседовал. Знаменитый старец отговаривал самодержца от утомительного путешествия, видимо, догадываясь, что «ищет он в стране далекой», и зная наверняка, что царь обязательно найдет то, ради чего он бросил дела и покинул Москву. Быть может, в отчаянии Максим Грек, уже после беседы, попросил Адашева и Курбского передать царю, что долгий и утомительный путь отнимет у него сына, но даже это грозное слово не остановило Ивана IV, мечущегося в поисках чего-то важного. Пророчество сбылось, Дмитрий умер в июне, путешествие продолжалось. Во всех монастырях царь вел сокровенные беседы со старцами. Чему они учили его?