Любой творец в каждом произведении прежде всего творит самого себя. И царь Иван IV Васильевич в своих литературных и музыкальных произведениях (некоторые из них по сю пору исполняют в храмах Александрова) творил самого себя.
Многие исследователи считают, что Грозным его прозвали из-за бесчеловечной, злой натуры и диких дел. Очень немногие уводят этимологию этого слова к слову гроза. «Люблю грозу в начале мая». А что тут страшного? Ну гроза была, порезвилась она малость, там спалила избушку, здесь дворец, тут ивушку раздробила. Так уж ли безвинно резвится славное дитя природы, любимица восторженных поэтов? Да нет. Одно слово – дитя: бесшабашное, впечатлительное, нежное, а в нежности своей часто переходящее в дерзость, ярость, злобу. Талантливое, избалованное, хрупкое дитя, буйное – гроза майская, натура (политического деятеля, художника, человека) царя Ивана Васильевича Грозного.
Как в политике, так и в литературных произведениях Грозный был весь майский. Он уже почувствовал грозную мощь свою – не как необходимость, а как реальность, и эта реальность рвалась наружу, выплескивалась, подминала под себя, крушила старые каноны, хотя и пользовалась ими при случае, рычала, смеялась, дерзила, пугала, заливала смелой фразой необработанные еще нивы и пашни. Творческая мощь Грозного-писателя бурлила, она – жила, она – дерзала. Ей крупно повезло: она родилась в натуре не только мощной, но царственной – ей дозволялось все. Она была по-майски искренной и злой, надменной и до наивности веселой, высокопарной и светлой, чистой, как умытая ливнем радуга, и подтемленной, запальчивой и простодушной. Ей дозволялось все. Она была до такой степени естественной в способах и средствах самовыражения, что некоторые исследователи считают, будто сам творец почти не сознавал себя писателем, художником. Как жил, так и писал, а то и диктовал. Может быть, оно и так. Но вряд ли человек, могуче одаренный музыкально, поэтически, обладающий чувством литературного такта, ритма, композиции, имеющий близкий к абсолютному «литературный слух», не сознавал себя творцом.
Он был творцом, он был царем, политиком, что, впрочем, для тех сумасшедших веков не являлось исключением: вспомним Бабура, этого азиатского фантома, да и предшественник его, Великий Хромец Железный был не без литературных дарований…
Время и пространство – это те вериги, которые тянут на плечах и ногах великие мира сего (творцы, поэты, политики), и которые оставляют в душах и сердцах, в творениях и деяниях избранников глубокие метины. Время Ивана Грозного было злым и хитрым, антогонистичным и неистовым. Страна – страны, как таковой, еще не было. Московия – что за страна? Что за люд московский, славянами да угро-финнами зачатый, Рюриковичами организованный, дикой вольницей степи обильно разбавленный?
Буйный люд, злой, трудолюбивый, переживший, перестрадавший от междоусобиц и от Орды, закружившийся на огромной территории в бешеном танце жизни новой могучей нации, подминающей под себя пространство и время.
Этой зарождающейся нации нужны были крепкие, мудрые цари, способные брать умом и силой, брать и не отдавать, потому что планете Земля на данном этапе ее жизни понадобились «длинные, жирные молекулы» – царства, империи, султанаты, и Земля, как могла, поддерживала стремления правителей к созданию крупных государств. Но люди сопротивлялись! В них дух язычества, дух вольности прочно сидел. Они бились за вольность насмерть. Одними мечами да копьями, пушками да пытками усмирить их было трудно. Слово человеческое приобретало в этой борьбе особую ценность.
Слово Ивана Грозного было мощным орудием. Во всяком случае, он того желал как творец и как царь. Иначе не объяснить стилистической многосложности его посланий, с удивительной точностью выдержанных в каждом конкретном случае по тональности, словесному ряду, образности, по этико-социальной мотивации.
Грозный не питал иллюзий по отношению к человеку грешному, соглашаясь с теми мудрецами, которые считали, что человек по натуре зол, – и это было хорошо, но как творец, он понимал и других, столь же великих мудрецов, исходящих из противоположного принципа: человек по натуре добр, и в своем творчестве, подчиненном, необходимо подчеркнуть, моменту, стремлению планеты к «длинным молекулам», он сумел найти ту гибкую, невидимую, почти неподвластную разуму, а осязаемую лишь душой линию между этими Сциллой и Харибдой человеческой натуры, с помощью которой (линии невидимой, но существующей) ему, одному из немногих, оказавшихся в его положении, удалось в творчестве остаться и художником, и царем одновременно, что особенно убедительно иллюстрирует его переписка с одним из первых в зарождающейся империи говорящим и пишущим диссидентом: князем Андреем Курбским.
В других произведениях Грозный постоянно помнил об этой линии (интуитивно, может быть, – не разумом), но там задачи перед ним стояли иные, более приземленные. И каждую задачу он решал, исходя из конкретного материала – человека, к которому направлено было послание.
Как и многие крупные государственники, Иван IV Васильевич был хорошим артистом. Он мог нарядиться в баранью шубу, выйти в ней к гонцу крымского хана, прикинуться дурачком и с невинными глазами произнести: «Видишь же меня, в чем я? Так де меня царь сделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дати мне нечево царю!».
С литовским же послами он и пошутковать мог, чувствуя силу над ними.
И в литературе Грозный часто лицедействует, переодевается, пишет то от имени бояр, то под шутовским псевдонимом «Парфений Уродивый». И стиль письма его меняется от послания к посланию. В переписке с Василием Грязным, оказавшимся в плену у татар, Грозный может и пошутить, вспомнив былые времена и былые застолья, но шутка у него ядовитая, колкая, не оставляющая пленнику надежд. Без ненужной в данном случае, риторики, до обыденности просто, с нарастающим раздражением царь доводит бывшего приближенного до отчаяния, вынуждая молить о пощаде в последующих посланиях Грозному.
А уж как уверен был в себе Василий Грязной! Одно слово – близкий слуга, добросовестный опричник. Именно ему доверил Иван IV важное дело, дал отряд лучших воинов и отправил в 1573 году в степь с заданием захватить языков у татар. Крымские татары принесли много бед русским, трудно бороться с неуловимыми, прекрасно знавшими степь налетчиками! В тот век на мировых рынках хорошо шел русский раб, работящий мужик, покладистый, да и сноровистые, незаменимые в доме бабы русские стоили дорого. Нравилось татарам торговать награбленным добром и русским рабом. Иван IV пытался разными способами огородить соотечественников от повальной беды, грозящей им с южных степей: и дань платил – лишь бы крымцы не терзали Русь набегами, и воевал.
Ему очень нужны были языки. Хотел он знать о положении дел, о связях степного врага.
Василий Грязной готов был послужить царю-батюшке верой и правдой. Но герою-опричнику не повезло! Неопытный в серьезных военных делах, он попал в ловушку, принял бой с огромным войском противника, дрался зло и смело: все бы на свете опричники позавидовали ярости, с какой рубил он налево-направо татар. Но ни один полководец не похвалил бы Василия Грязного – военачальника. Слишком беспечно действовал он в степи, как настоящий опричник, власть имущий, царем прикрытый, законов государства и Божеских законов не признающий.
В степи этого мало. Татары окружили отряд русских, многих порубили, многих взяли в плен, налетели на Грязного. Как он дрался! Копье сломал, застрявшее в груди врага, выхватил у мертвого саблю, продолжил бой, сабля раскололась, будто сухая ветка березы, схваченная на излом. Только руки остались у бойца и… зубы, хорошее оружие у озверелых, привыкших к людской крови опричников. Грязной хватал крымцев, кусал в шею, до смерти закусал шестерых (вот где опричная хватка пригодилась!), а еще двадцать два человека покалечил своим кусающим оружием. Крымцам, однако, удалось схватить его. Несколько дней пленник приходил в себя, затем написал письмо царю. Очень бодрое. Я, раб и друг твой, верный опричник, лучший помощник, порешил в бою несть числа татар, потом шестерых закусал насмерть, многих покалечил. Герой я, друг твой, любимец, со мной тебе и пировалось в усладу, и… Перегнул палку Василий, слишком возвысил, приблизил себя к Ивану. А зачем грозным царям такие слуги, которые могут напомнить повелителю о былых пирах, шутействах и прочих забавах? Разве Грозный разрешал Грязному такие откровения в письмах рассказывать? А вдруг письмо прочитали враги! Разозлился царь, и поиграл он с опричником в переписочку; поглумился над ним, пожелавшим обменяться на крымского военачальника Дивей-Мурзу! То была литературная, изящно оформленная крупным мастером игра в кошки-мышки. Мышка напугалась до смерти, но не скончалась. Кошка устала играть. Грязного выкупили, но больше о нем историки не вспоминают.
С блеском царь разыграл письмо-пьеску к Стефану Баторию, в те годы еще не окрепшему, затем подурачился в послании к Симеону Бекбулатовичу. В Кирилло-Белозерский монастырь он послал развернутое письмо с этаким велеречивым началом, пересыпанным множеством цитат из ученых и библейских книг, переходящим в страстное сработанное словом упругим, быстрым, обвинение, заканчивающимся гневной просьбой о том, чтобы монахи сами научились решать свои проблемы, не надоедали ему…
С церковью считались все русские цари. Особо важную роль она сыграла в биографии Ивана IV Васильевича. В детские годы церковь пыталась воспитать и обучать царя и во многом преуспела: царь был яростным поборником Православной веры, отстаивал ее идеи, хотя часто его личные планы и амбиции шли вразрез с планами митрополитов. Иван IV Васильевич уже в детстве понял, какой могучей силой и властью обладает церковь. На всю жизнь остались в памяти сцены переворотов, в которых активно участвовали митрополиты Даниил, Иосаф, Макарий. Начиная с 1547 года в жизни царя большую роль, как сказано выше, играл протопоп Сильвестр.