тво. Очень странный исход драки между одряхлевшим Грозным и двумя тридцатилетними крепкими мужиками. Странная была драка. А может быть, и не было никакой потасовки между отцом и сыном? Может быть, они лишь словесно «дрались» друг с другом, после чего разъяренный царь ударил сына своим жезлом? После первого удара царя Борис Годунов, вероятнее всего, бросился на помощь Ивану-сыну, но это вмешательство, наверняка этакое «бархатное», нерешительное, лишь разозлило Грозного. Бориса, впрочем, понять можно. Отнять жезл у царя или остудить жар разъяренной души хорошим ударом в лоб или в челюсть он бы не посмел, а только эти экстренные меры могли спасти обреченного Ивана-сына. Грозный, во гневе позабывший, что перед ним не жертва «кромешных» пыток, но собственный сын, последняя надежда рода Рюриковичей, нанес обреченному еще несколько ударов, самый сильный из них – в голову.
Иван Иванович, окровавленный, рухнул на пол, на богатый ковер. И Грозный вмиг изменился, бросился к сыну, забыл о царском величии, обо всем на свете забыл отец-сыноубийца, обнял голову чада своего, прижал ее, кровомокрую, к груди, и завыл, зарыдал: «Я убил сына!», и голосом не своим (царским, грозным), а отеческим, отчаянным, безысходным стал звать на помощь людей-лекарей, пытаясь дрожащими ладонями остановить густой поток крови, бьющей упругим фонтаном из смертельной глубокой раны. Иван IV Васильевич, логически завершив дело своей жизни, не мог в те страшные мгновения принять эту жесткую логику, он видел глаза умирающего сына и просил у него прощения, просил у Бога помощи, а сын, забыв о воеводах, смотрел в глаза отца, не мятежные совсем, но мятущиеся, ищущие, безнадежно взволнованные, и, как настоящий Рюрикович, шептал отцу добрые слова, напутствовал отца: «Не отчаивайся, ты ни в чем не повинен, я умираю твоим верным сыном и подданным. Успокойся!». Никогда ранее эти два человека не испытывали друг к другу такой нежности, такой жалости. Все, что было у них до того рокового удара общего, вдруг куда-то ушло. Совместные пытки и казни, наложницы и гулянки, друзья и враги – все ушло. Осталось – родное. Родная кровь родного сына, убиенного родным отцом. 19 ноября в Александровской Слободе умер Иван Иванович. Три дня просидел у гроба Иван Грозный. Молча сидел, не думая ни о чем. На сына смотрел.
Через несколько дней принесли гроб с телом в Москву и в храме Святого Михаила Архангела предали земле сына Грозного, который на похоронах дал волю чувствам: он кричал, одетый по-простому, по-человеческому, бился головой о гроб да о землю, и люди плакали. Много людей хоронили Ивана-сына, и в слезах всеобщих было нечто больше обыкновенной жалости, столь естественной для добрых душ в похоронный час: в той печали было предвкушение великой трагедии.
Царица Анастасия в 1557 году родила сына Федора, для трона совсем непригодного, тихого, кроткого. «Не наследовав ума царственного, Федор не имел ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах; одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных»[127]. Иван IV Грозный в цари его не готовил, да и не стоило время тратить на него, блаженного. Не без укора отец частенько повторял: «Из тебя хороший звонарь вышел бы, а не царь», еще в детстве посылая «слабоумного сына на колокольни». Но был ли Федор Иванович слабоумным, – вот вопрос, на который не так-то просто ответить тем, кто оценивает людей с точки зрения их способностей повелевать. В 1551 году 2 августа в Москве умер Василий Блаженный, юродивый московский. В житиях его называли трудолюбивым и богобоязненным. В юношеские годы он случайно обнаружил в себе дар предсказания, покинул мастерскую сапожника, «начал подвиг юродства», о чем кратко было поведано выше. Никто в Москве от смерда до царя не назвал бы Василия Блаженного слабоумным. Потому что московский юродивый имел возможность поступать так, как подсказывала ему его душа, его разум, способный преодолевать непреодолеваемое – время, и предсказывать людям их будущее, и своим жизненным подвигом учить людей «нравственной жизни», и смелым словом своим громогласно указывать царям и простолюдинам на их недостатки, на их пороки. Иван IV Васильевич уважал и побаивался этого могучего человека, после смерти Блаженного нес вместе с боярами его гроб…
Федор Иванович был человеком блаженным, но ему крупно не повезло: он родился в семье грозного царя, деспота не только в стране, но и в семье. Младшему сыну Анастасии нравилось звонить в колокола! Но ему не нравился укоризненный, пренебрежительный голос отца: «Иди потрезвонь!». Как и любая душа блаженная, душа Федора воспринимала звуки, исходящие из глубин колокольных, по-особому. Он слышал в колокольных голосах говор человеческих душ, и удивлялся, всегда с волнением взбираясь на колокольни, почему его отец, человек музыкально одаренный, с такой беспечной грубостью относится к нему, к сыну своему. Федор Иванович родился не править страной, но блаженствовать, блаженно слушать музыку молитв и шорох горящих свечей, дергать себе на радость и в успокоение души своей струны колоколов, говорить негромким, совсем тихим голосом все и всем, то есть ту правду, которую во все времена и во всех странах имели право говорить только юродивые.
Это очень грустно: родиться блаженным и стать царем. Это – несправедливо. Это гораздо хуже, чем наоборот: родиться царем и стать юродивым.
Но коль скоро случилась сия беда с блаженным человеком, и стал он царем, то как же он правил страной, Москвой, справился ли Федор Иванович с задачей, поставленной перед ним судьбой, историей? Можно ли оценить его деятельность, исходя, естественно, не из общепринятого мнения о том, что второй сын Анастасии был слабоумным, но из того, что родился он блаженным?
Блаженный сын, «звонарь» по призванию, прибыл 10 марта 1584 года к больному отцу вместе с боярами и писцом. Иван IV выглядел утомленным, но еще не сломленным тяжкой болезнью. Царь боролся. Ему не хотелось уходить из этого мира, умирать. Спокойным взором осмотрел он вошедших в его покои, приказал писать завещание. Неизвестно, почему он написал такое завещание. Может быть, потому, что сильно надеялся выжить.
Иван IV Грозный «объявил царевича Федора наследником престола и монархом, избрал князя Ивана Петровича Шуйского, Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева, Бориса Годунова и Бельского в советники и блюстители державы, да облегчают юному Федору (слабому телом и душей) бремя забот государевых; младенцу Дмитрию с матерью назначил в удел город Углич и вверил его воспитание Бельскому»…[128]
Федор блаженный внимательно слушал отца, хотя и улыбался при этом тихой, робкой улыбкой: то ли блаженной детской, то ли блаженной мудрой. Отец поблагодарил всех присутствующих за победы и подвиги во славу Отечества и обратился непосредственно к сыну. В своем последнем слове царь, ослабленный болезнью, не смог продиктовать трудолюбивому писцу нечто вроде «Поучения Мономаха», либо трактата Константина VII Багрянородного «Как управлять империей», либо знаменитого «Кабус-намэ», а то и «Артахашстры» – времени осталось слишком мало у грозного царя, он был краток. Иван IV завещал сыну править страной «благочестиво, с любовью и милостью», стараться не воевать, снизить налоги согражданам, выпустить из плена всех иноземцев, заботиться о благе соотечественников.
Он был очень добр в тот день; престолонаследнику могло показаться, что так действительно можно править страной – с этаким миролюбивым, нежным придыханием: ах, ничего, я во всем разберусь, всех удовлетворю, со всеми помирюсь, всех облагодетельствую, и буду ежедневно звонить в колокола и слушать колокольные мелодии.
Последние семь дней жизни Ивана Грозного многие москвичи провели в тягостных раздумьях. Встревожило их известие о завещании царя, о будущем царствовании Федора Ивановича. «Угадывая, что сей двадцатисемилетний государь, осужденной природой на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от вельмож или монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, казней и смут боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой державы, устроенной сильною нераздельною властью царскою»[129].
Опасались люди не зря. Сразу после смерти отца Федор поручил дело управления государством избранной Иваном IV Грозным пятерке. Началась кратковременная пентархия, власть пяти, она быстро уступила «святое место» одному человеку, мудрому, коварному, безродному, богатому, целенаправленному – Борису Годунову.
Без преувеличения можно сказать, что период русской истории с 1584 по 1606 годы является временем Бориса Годунова. И все же, как бы ни влиял этот одаренный политик, государственник на общее положение дел в стране в эти двадцать с лишним лет, но во-первых, одно присутствие в Кремле Блаженного монарха, бездеятельного, с точки зрения таких энергичных людей как Александр Македонский, Осман I, Наполеон I и другие, сдерживало резкие движения правителя или бояр, а с другой стороны, Борис Годунов, каким бы великим ни представляли его некоторые историки, делал то, что требовала от него история, не заметив, увлеченный и радостный, куда жизнь ведет его и весь его род. Впрочем, о деятельности и полном жизненном фиаско этого замечательного хитреца речь пойдет позже, сейчас важно помнить о другом: о деятельности (да-да, деятельности!) блаженного царя.
«Надеяние есть тоже деяние». «Собака лает – караван идет». Цезарь погиб, но история не отменила по этому печальному случаю свой курс к империи. Любое резкое движение последнего из Рюриковичей (о Василии Шуйском особый сказ – впереди), любая попытка царя Федора Ивановича противопоставить себя напористому и мудрому Годунову повлекли бы за собой ненужные ни русским людям, ни самой истории невинные жертвы. Понимал он или нет, что страна Рюриковичей, свершив предназначенное судьбой, ушла вместе с Иваном IV Грозным в вечность, – неизвестно, но вел он себя (может быть, в силу своего кроткого нрава, своей блаженности) очень верно с точки зрения «исторической необходимости».