Будто это из-за меня она плакала сутками напролет, и никакая выпивка и таблетки не могли облегчить страдания. Мучила меня бесконечными вопросами: «Кто, по-твоему, обратился в полицию?», «Может, Мэтти думает, что это я позвонила?», «Ты же так не считаешь?»
Я объяснила Линде, что от разговоров с Мэтти маме становится хуже.
– Звонки ее убивают. Она верит, что он умрет в тюрьме и что она в этом виновата.
– С чего ты так решила?
Я энергично пожала плечами:
– Черт его знает.
– Бессмыслица какая-то…
– А вот и нет.
Я старалась уговорить маму не общаться с Мэтти хотя бы какое-то время.
– Не отвечай на звонки. Как ты не видишь, что он с тобой делает?
Мама только что положила трубку и сидела, обливаясь слезами.
– У меня больше ничего не осталось.
– Осталось от него?
– Что?
– Знаешь, у тебя еще есть я.
– Знаю, – сказала мама совсем неубедительно.
Ее настолько ослепило горе, что весь мир перестал для нее существовать. Даже я. Иногда она смотрела на меня так удивленно, будто не ожидала увидеть. Несколько раз забывала, как меня зовут.
– Ты должна покончить с этим. Ради нас обеих.
Мама не сдержалась и расплакалась; ее плечи содрогались от рыданий. Когда я дотронулась до нее, она отшатнулась.
– Не могу. Он мне нужен. С ним я чувствую себя любимой.
– Эта любовь тебя губит!
– Знаю… – Очередная неправда.
Мэтти звонил из тюрьмы два-три раза в неделю. Звонки за счет получателя. Мама всегда отвечала, платила, только эмоционального груза не выдерживала. Опаздывала на работу, ничего не ела, ссорилась с Линдой. Когда у нас угнали машину, даже не заявила в полицию.
– Ты даже не знаешь, каково это – ненавидеть себя, – сказала мне мама.
Я ответила, что очень даже знаю, но она меня не слышала. Она никого больше не слышала. Кроме Мэтти.
Однажды он позвонил, когда она «прилегла отдохнуть», то есть напилась до беспамятства. Спорить с ней было бесполезно, и я решила зайти с другого конца.
«Вы примете звонок за счет получателя от заключенного тюрьмы Хантерсвилл?»
Секундное сомнение. «Да, принимаю».
– Привет, тыковка, – поздоровался Мэтти. – Какой сюрприз!
Его голос, манеры – совсем как раньше, будто и не было всех этих ужасных месяцев. Я растаяла и с трудом сохраняла самообладание.
– Мама собирается и не может подойти к телефону.
– Собирается? – растерялся Мэтти. – Едете отдыхать?
– Она не говорила? Мы переезжаем. Начинаем новую жизнь. Сегодня увозим вещи.
Он быстро взял себя в руки. Наверное, сказались годы практики.
– Дашь мне новый номер? Его нужно будет согласовать с администрацией. Ужасная бюрократия…
Я с бьющимся сердцем оглянулась на закрытую дверь в мамину комнату.
– Вряд ли. Мама не хочет, чтобы ты звонил. – И добавила для веса: – Если честно, она и сейчас не захотела с тобой разговаривать.
Пауза затянулась. Я было подумала, что он ушел, и уже хотела повесить трубку – руки дрожали, подмышки взмокли, – но тут Мэтти заговорил:
– Она поэтому не ответила на мое письмо?
– Вероятно, – подтвердила я, хотя понятия не имела, о чем речь.
Письмо обнаружилось только много лет спустя, когда я перебирала мамины вещи. Признание в вечной любви, которое, знай я тогда о его существовании, заставила бы ее сжечь.
«Жизнь без тебя не имеет смысла. Мои мечты – ничто, если я не могу разделить их с тобой. Верь в меня, верь в то, что у нас было и что будет. Я буду бороться и обязательно оспорю приговор. Наше путешествие не закончилось, оно только начинается».
Он угадал про начало путешествия, подумала я, когда дочитала. Когда ему огласили приговор, мама получила билет в один конец. Прямо в могилу…
Мэтти глубоко вздохнул. Я легко могла представить его в этот момент. Вот он сжал губы, опустил невидящий взгляд. Я так хорошо его знала, что могла нарисовать по памяти, и все же знала его только с одной стороны.
– Она думает, что я виновен?
– А ты виновен? – спросила я.
Молчание. Гудки.
Глава 61
В трубке тишина, хотя чего я ожидала? Вернула телефон на место, в сотый раз поправила волосы. В сотый раз разозлилась на себя за то, что мне не все равно, как я выгляжу.
Мэтти еще не привели. Я одновременно и рада и разочарована. Чем быстрее он придет, тем скорее все закончится. И все же я бы все отдала, чтобы оттянуть этот момент.
Мне кажется, что я чувствую, как течет по жилам кровь, как поступает адреналин. Все мышцы и связки напряжены до предела. Я готова завыть.
Через час все будет позади, превратится в воспоминание, говорю я себе, как учила Дженис. Этот маленький трюк помогает справиться с тревожностью.
Только я испытываю не тревожность, а настоящий животный ужас.
– Помни, что все под контролем, – на днях наставляла меня Дженис. – Если станет слишком тяжело, ты всегда можешь уйти. Ты уже не маленькая девочка. У него нет власти над тобой.
Есть. Он сидит в тюрьме уже двадцать лет, а я все еще обхожу стороной беговую дорожку на Парламент-Хилл. Никуда не переехала. Все еще каждый день веду с мамой одни и те же бесконечные разговоры, полные взаимных упреков и чувства вины.
Я сижу на пластиковом стуле прямо, как жердь. Поясница болит, хочется облокотиться на спинку. Нет, я не подам вида, что мне неудобно, не покажу, что боюсь. Будь я проклята, если доставлю ему такое удовольствие.
Смотрю на прикрученный к стене телефон. По ту сторону прозрачной перегородки – такой же. Пытаюсь представить, как он снимет трубку, что скажет. Не получается, и от этого я боюсь еще больше. Не знаю, чего ждать.
В каком-то смысле наступает кульминация, к которой я шла всю свою жизнь. Вернее, я замерла в ее ожидании. Поставила все на паузу.
Если нас определяют наши воспоминания, то кто я тогда? Женщина, которая не может отличить правду от лжи, не знает, кому верить. На ошибках учатся, только если понимают, где ошибка, а где нет. Рост возможен, только если есть от чего оттолкнуться.
Я как увязший в грязи велосипед. Мне тридцать два, а я все буксую на месте.
Однажды я поделилась этой мыслью с Дженис. Ее рассмешила моя нелестная метафора. Дженис пишет книги по психологии в стиле «помоги себе сам», учит преодолевать душевные травмы и все такое. Язык для нее очень важен.
Ковыряю заусенцы, затем прячу руки под себя, чтобы не показать Мэтти свою нервозность. И все равно покусываю губы, ерзаю на стуле. План выглядеть сильной обречен на провал.
Почему так долго?
Я уже собираюсь встать и позвать кого-нибудь, когда из коридора доносится гулкое эхо. Кто-то идет быстрым шагом.
Сердце бешено бьется. Все во мне сжимается. Подступает тошнота.
Дженис посоветовала бы сосредоточиться на дыхании, но я не могу думать ни о чем, кроме приближающихся шагов. Лязгает металлическая дверь, и вибрирующий звук заполняет пустую комнату. Я подпрыгиваю от неожиданности.
Что я здесь делаю? Чем я думала?
Дженис уверяла, что мне «нужно поставить точку», но ничего не получится. Едва ли Мэтти сменит пластинку. И как мне узнать наверняка, что он невиновен? По глазам? Ну-ну…
Шаги замедляются и останавливаются за дверью. Во рту растекается металлический привкус, как если облизнуть медную монетку. Тут же я понимаю, что прикусила язык и это вкус крови.
С другой стороны прозрачной перегородки открывается дверь. Входят двое. Один в униформе, другой – в наручниках. Второй протягивает руки, чтобы ему освободили запястья, а сам смотрит на меня и улыбается. В светлых волосах седина. Он похудел. На лице проступили морщины. Улыбается, как прежде. И глаза те же, точно как мои. Форма, цвет…
Не отводя взгляда, Мэтти садится, подносит телефон к уху и жестом приглашает меня следовать его примеру.
Я трясущимися руками снимаю трубку.
– Привет, Софи.
Глава 62
Во рту пересохло, и я отвечаю не сразу:
– Мэтти.
Никаких приветствий, только имя. Как будто не верю, что это он. Действительно не верится.
Все прошедшие годы рассеиваются как дым. Он все тот же. Двадцать лет за решеткой, а глаза не потеряли привычный блеск; я узнаю его приятный баритон и ирландский говор. Я утратила американский акцент за пару школьных месяцев. Он ничего не растерял.
От этой мысли я превращаюсь в ребенка, в двенадцатилетнюю девочку, которая его боготворила и любила больше всех на свете. Все это ошибка, моя ужасная ошибка…
Мы не навещали его в тюрьме. Мама сказала, что не справится, а я не настаивала, памятуя о том, как на нее влияли его звонки. Когда я выросла, то могла, конечно, и сама добраться до Хантерсвилла на автобусе с парой пересадок, однако не поехала. Как и мама, я не могла найти в себе силы встретиться лицом к лицу с ним, а значит, и с собой.
– Ты пришла, – озвучил мои мысли Мэтти.
К щекам прилила кровь.
– Мне сказали, что ты умираешь.
Мама отругала бы меня за такую прямолинейность. «Нельзя болтать все, что вздумается». Сама она всегда тщательно подбирала слова. Часто мне казалось, что, прежде чем заговорить, она складывает нужные предложения в уме. «Слово – как пущенная пуля, Софи. Не поймаешь».
Мэтти вновь угадывает ход моих размышлений. Ухмыляется – мол, я всегда говорила начистоту.
– Сама непосредственность… Загляденье.
Я не должна уступать.
– У тебя рак?
Он кивает. Особо несчастным не выглядит.
– Мне жаль, – говорю я и тут же понимаю, что говорю правду.
Время на то, чтобы все поправить, истекает. Или дело в том, что я нормальная? Только психопаты радуются чужой боли. Мэтти называют психопатом. Не потому ли он пошел в психологи и работал с теми, кто потерял близких? Мне впервые пришло это в голову. Чужие страдания его заводили?
Я демонстративно смотрю на часы:
– У меня мало времени.
Пусть знает, что я могу уйти в любой момент, и поторапливается со своими откровениями.
Мэтти улыбается, как улыбался двадцать лет назад.