– Говорят, у меня тоже.
И вот он снова взял верх.
– Жаль, что с твоей мамой так вышло.
Он смотрит мне прямо в глаза, и я верю в его искренность.
Пожимаю плечами, закусываю губу, чтобы сдержать слезы. Он только что разбередил старые раны.
– Тебе было лет семнадцать?
– Восемнадцать, – поправляю я. – Откуда ты знаешь?
– Мои адвокаты хоть на что-то способны… Что произошло?
Не хочу рассказывать. Смерть мамы – последнее, что я готова с ним обсуждать, учитывая, что это он ее довел. Вспоминаю, что мне тоже от него кое-что нужно, и решаюсь поделиться, хотя бы сделать вид.
– Сердце, – вру я.
Необязательно ему знать правду. Иногда даже я сомневаюсь в том, что сделала, какую черту пересекла.
Я не рассказываю, что все еще беседую с ней каждый день, слышу в голове ее голос. Говорю с ней о том, о чем не успела поговорить при жизни. Она всегда со мной, как призрак. В моих видениях мама рассматривает старые фотографии, пьет джин и глотает таблетки. Я не рассказываю Мэтти, что все отдала бы, чтобы вернуть ее такой, какой она была до его появления.
Мама изменилась, когда его встретила. Он делал ее счастливой, как не удавалось мне, – и он же сломил ее, чего я никогда бы не сделала. Она была мне очень нужна, но она больше не нуждалась во мне.
«Мы как Бонни и Клайд», – говорила мама. И я не могла не отметить про себя, что Бонни и Клайд – это пара, и третий – лишний.
– Сердце? – переспрашивает Мэтти. – Правда? – Знает, что я лгу.
Я верчусь на стуле, в горле пересохло; пытаюсь сглотнуть и захожусь кашлем.
– Воды? – спрашивает Мэтти, хотя предложить ему нечего.
Снова игры. Вечные игры.
Хочу напомнить, что тороплюсь. Можно выдумать, что меня дома ждет мужчина. Или дети. Мэтти успевает первым:
– Не буду тебя задерживать. У тебя наверняка много дел… Решил, что пора тебе все узнать, пока не поздно.
Меня словно бьет током. Зажимаю свободную руку коленями, чтобы не так дрожала.
– Пора узнать о чем?
Он откидывается на спинку, закидывает голень на колено. Так любил сидеть мой дедушка.
– О скелетах в шкафу. – На его губах блуждает улыбка.
Глава 63
Все замирает. В воздухе слышен электрический треск, мое дыхание, мое сердце, мой пульс.
– Ты о…
– Пора тебе узнать, – повторяет Мэтти.
Он явно наслаждается происходящим, а я думаю только об одном: Мэтти Мелгрен заслуженно провел последние двадцать лет в тюрьме. Зря я себя мучила. Я все правильно сделала.
Мне нужно больше. Почему он убивал? Почему не тронул нас? Мы нужны были ему только как прикрытие? Или он искренне любил маму и меня?
Неужели каждый раз, когда Мэтти не приходил к нам, он шел убивать? Чем он был занят в тот день, когда мне вручали грамоту? Что он праздновал, когда принес шампанское?
Он был мне как отец, а я? Была я ему как дочь? Кем он меня считал?
Мне нужны даты и детали. Я должна его понять.
Боюсь нарушить молчание, разрушить магию, спугнуть его. И все же что-то меня тревожит, как застрявшее между зубами зернышко.
– Почему сейчас?
Меня не убедило объяснение о том, что ему недолго осталось. Оно подразумевает сострадание, на которое Мэтти не способен.
– Говорил со священником, – поясняет Мэтти.
Вскидываю бровь. Так я и поверила… Но ничего не говорю, чтобы не провоцировать.
– Наверное, ты подозревала…
Я качаю головой:
– Нет, только когда…
Он фыркает. Глаза полузакрыты.
– Я и сейчас не могу поверить. То есть… после всего, что…
Осознание наваливается, давит на грудь. Он всегда знал. Поэтому позвал меня сейчас? Чтобы отомстить мне?
– Я долго не мог поверить, – говорит Мэтти. – У меня оставались сомнения, но все логично. Темная сторона. Злое начало. Еще сыграл инстинкт самосохранения.
У меня горят щеки, в голове проносятся картины из нашего общего прошлого. Я действительно радовалась, когда обидела Салли Снайдерс, и поделилась этим секретом только с ним. Все мои колкости про Деса, как я была с ним жестока. И с мамой… Нет, он не знает, но мог догадываться…
Я говорю себе, что сделала это ради нее, и тут же голос в моей голове шепчет: «Все равно сделала».
Мэтти что-то говорит, и я заставляю себя сосредоточиться. Мы разговариваем в последний раз. Я не должна пропустить ни слова.
– …в душе меня ненавидела. Злилась, что мне достается все самое веселое.
– Веселое?
Меня тошнит, на шее бьется жилка.
– Я долго боролся с собой, пытался подавить импульсы. Изо всех сил старался выглядеть нормальным. Напряжение росло, копилось, я готов был взорваться.
Он делает паузу, смотрит на колени и впервые сбрасывает маску. Еще немного, и можно решить, что ему стыдно.
– А затем, – он поднимает голову, но в глаза мне не смотрит, – я встретил твою маму. Мои молитвы были услышаны.
– Она помогла тебе выглядеть нормальным, – заканчиваю я, убеждаясь в правоте своей теории. – Вот зачем мы были тебе нужны. Семья «под ключ» – лучшее прикрытие.
Он поводит плечом:
– Да, был определенный плюс.
– Плюс? – повторяю я, как попугай. – Ты больной!
Мэтти ухмыляется, щелкает языком:
– Так все говорят. Только она тоже была больна. Не меньше моего.
Она?!
– О чем ты?
Он меняется в лице. Ни следа промелькнувшего смущения, одно только безудержное веселье.
– В полиции думают, что убийства начались в восемьдесят первом. Нет, намного раньше.
Может, рак повредил ему мозг? Он сам не свой. Сложно успевать за ходом его мыслей. Только мне нужны ответы. Если удастся рассказать о других жертвах…
– Когда ты начал убивать?
– В семьдесят седьмом. Еще в Америке, в Чарльзе. Хорошенькая брюнетка с прелестным зазором между передними зубами. Ты тогда была совсем маленькая. Мы с твоей мамой расстались на время, а потом сошлись снова. Когда она забеременела, мы старались держаться подальше друг от друга, однако притяжение между нами было слишком сильным. Как электричество. Как дурман.
Он ждет моей реакции, но я плохо соображаю.
– Не понимаю. Ты сказал, что она стала ответом на твои молитвы. Помогла тебе побороть свою… тягу.
Отвратительное слово застревает в горле, вызывая спазм.
Мэтти расплывается в недоброй улыбке, сверкает белыми зубами.
– Я сказал, что боролся со своими позывами, пока не встретил твою маму…
Его интонации, вздернутый подбородок. Театральная пауза.
Желудок сжимается, волна кислоты поднимается по пищеводу.
– Не понимаю, – повторяю я, хотя начинаю догадываться.
– Я думал, что со мной что-то не так, что я инопланетянин, существо другого вида. А затем встретил Амелию-Роуз. Я считал себя злым, только, боже мой, я и рядом с ней не стоял. Эта жестокость, презрение ко всему живому…
Я с такой силой бью кулаком о столешницу, что дребезжит разделяющее нас стекло.
– Не смей! Не смей притворяться…
Я срываюсь на крик, а он спокоен, как летний день.
– Никакого притворства, Софи. И не говори, что купилась на ее лицедейство. Она вела себя как святоша. «Не суди никого, если не был на его месте», – подражает он маминому голосу. – Это она взяла из «Убить пересмешника». Вы же в школе изучали? Не узнала цитату?
Я успокаиваюсь, дыхание выравнивается.
– Может, ей недоставало оригинальности, только это не преступление.
– Нет. Зато много говорит о характере. Только аморальные люди прячутся за чужим морализаторством. – Он цокает. – Бедный твой папаша… – Изображает пальцами кавычки. – «Папа».
Напряжение возвращается, голова уходит в плечи.
– Что это значит?
Он искренне удивляется:
– Ты не догадывалась?
Не отвечаю. Прищуриваю глаза. Все козыри у него на руках.
– Бедняга так радовался, что окольцевал твою маму, едва она сообщила ему о растущем животике. Это единственное, что я никогда не мог ей дать, и единственное, что она не могла во мне принять. Твоей маме брак обещал свободу. Для меня – был западней.
Я отодвигаю стул и собираюсь вставать.
– Хватит с меня этой хрени.
Мэтти щелкает шеей и закатывает рукава.
– Никогда не задумывалась, почему малыш Джимми вас бросил? А, Софи? В те времена такое случалось редко. Добрый христианин бежит от жены и ребенка…
Я сажусь на место, говорю, что родители не сошлись характерами. И, не удержавшись, добавляю, что отец «явно был козлом».
– Козлом, который приходил в ужас от женщины, которую сделал своей женой. После его ухода она сожгла свой дневник, только он уже успел его прочитать. И бабушка тоже, как я слышал. Вот она испугалась! У нее и до этого возникали сомнения по поводу чистоты души своей дочери.
Я с отвращением фыркаю.
– Не ожидала, что ты такой мастер сочинять небылицы, Мэтти.
Он небрежно стряхивает соринки с одежды, щелкает ногтями.
– А почему, по-твоему, она приютила вас под своей крышей?
Я много лет не вспоминала о бабушке и дедушке. Они умерли с разницей в пару месяцев вскоре после того, как Мэтти попал в тюрьму. Мама заключила, что это знак их «духовной близости». Я тогда ничего не поняла и так и сказала маме. А она ответила, что и не ждала, что я пойму.
– Счета. Экономия. Она одна растила ребенка…
Мэтти мотает головой.
– Бабушка присматривала за Амелией, держала ее в узде. Конечно, когда поползли слухи, терпение ее лопнуло. Выставила твою маму. – Хмыкает. – Прискорбно, что кому-то репутация важнее благополучия внучки, а?
Меня не волнуют его нападки на бабушку или философствования.
– Какой дневник? – спрашиваю я не своим голосом, даже не успев додумать вопрос.
Мэтти улыбается, довольный моим вниманием. А меня охватывает ненависть к себе.
– Она сочиняла рассказы. В духе «Франкенштейна» и маркиза де Сада. Делала карандашные наброски. А к последней странице прикрепила газетную вырезку с фотографией Синди Бауман и окровавленный лоскут ее платья.
Кровь застыла у меня в жилах.