нформации прошло лет шесть, и я не надеялся застать эту женщину в Южно-Сахалинске. Но она была там, работала в филиале Академии наук в отделе биологии. Встретившись с Татьяной Алексеевной, я спросил:
— Вы та самая Зимина?
Она рассердилась:
— Надоело! Извините за резкость, но действительно надоело. Вы не первый корреспондент, спрашивающий, та ли я самая Зимина. Интересно, какой смысл вы вкладываете в эти слова? Та самая, которая совершила подвиг, уехав на Сахалин? Или та самая, которая сделала глупость, приняв такое решение? Так или иначе, вы полны сочувствия ко мне, да? Знаете, меня очень мама жалела. Но она жалела, и когда я в город уезжала из деревни. Все двенадцать лет, пока я занималась в техникуме, в институте, в аспирантуре, мама дивилась, зачем это столько времени учиться выращивать картошку, которую она всю жизнь безо всякого образования сажала у себя в огороде. А узнала про Сахалин, заохала. «Доченька, говорит, ты ж всегда отличница была. За что же на Сахалин? За какую провинность?» На вокзале, провожая, отвела в сторонку: «Теперь-то хоть признайся. Кому не потрафила? Объясни, сердце мое успокой». А через год приехала сюда, осмотрелась, говорит: «И чего я этого Сахалина пугалась?» Живет со мной. И обе картошкой по-прежнему занимаемся. Мама в огороде, я тут, в Академии. Вот мой урожай.
И показала толстую рукопись: «Картофель на Сахалине».
Во второй свой приезд в Южно-Сахалинск я Зиминой не застал. Уехала. Улетела на несколько дней в Москву защищать докторскую диссертацию.
Сейчас в моем архиве нет той старой вырезки. Затерялась. Но я только что вырезал заметку из «Известий». Она имеет некоторое отношение и к Татьяне Алексеевне, и к ее матери:
Сахалинский картофель
Труженики сельского хозяйства Сахалинской области перевыполнили план продажи картофеля государству. Родина получила 39,4 тысячи тонн картофеля. Впервые население области обеспечено картофелем собственного производства.
Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР горячо поздравили тружеников села и всех трудящихся Сахалинской области с этой победой.
Их опыт показывает, что все области и края Дальнего Востока при правильном использовании земли и внедрении достижений науки и передового опыта в производство могут обеспечить себя картофелем и овощами, произведенными на месте, и отказаться от завоза этих продуктов из других районов страны».
Но читатель вправе поторопить автора. Пора в дорогу.
Едем, едем!
К угольщикам, в поселок Вахрушев. Выбираем на этот раз необычный для нашего путешествия способ передвижения — пассажирский поезд. Дорога — вдоль Охотского моря, сначала вдали от него, но так, что оно все время видно, и лишь за станцией Взморье подходит к нему вплотную, долго держится его, а на последних перегонах снова уходит в сторону. Море справа. Слева — поросшие лесом горы, Западно-Сахалинский хребет, чьи склоны, спускаясь к морю, отжимают к береговой черте железную дорогу. Она не занимает много места, ее колеи гораздо уже, чем на материке. Но все равно тесно, и дорога часто карабкается по сопкам, обвивает 48 их. Высунувшись из окна вагона, порой не видишь ни паровоза, ни последних вагонов.
Мимо многих станций едешь будто на воинской перекличке. Командир батальона Смирных, ефрейтор Чаплаков, солдаты Волков, Симаков, Николайчук погибли здесь в боях с японцами летом 1945 года. Но, отдав свои имена железнодорожным станциям, они как бы остались в строю живых. Чудится, что они принимают и отправляют поезда. А проносящимся мимо откликаются, словно на вечерней поверке…
Ночуем в Макарове, районном центре на берегу залива Терпения. Море близ порога гостиницы, между ними нет и полсотни шагов. Всю ночь океан в бессоннице. Ворочается, перекатывается с боку на бок, вздыхает и даже стонет в своей каменно-песчаной постели. И прислушиваясь к нему, тоже не можешь заснуть. К утру вроде бы стихает, и, выглянув в окно, видишь: море отошло от порога, отступило. Отлив.
Из Макарова можно и дальше поездом. Но поддаемся соблазну проехать на машине вдоль моря, собственно морем, но полосе отлива. Никакая автострада не может сравниться с этой укатанной океаном дорогой. Только выезжать надо пораньше утром, чтобы не застал в пути прилив. А мы замешкались с полчаса и попали в «маниху» — в короткий промежуток между отливом и приливом, когда море вот-вот начнет подступать, прижимая нас к береговым скалам. Пока идет накат: волны заливают берег, но тут же уходят, оставляя на песке пену, которая лежит большими, похожими на хлопок комьями. Спешит наш шофер, торопится выскочить из узкой прогалины между скалами и морем, — пока оно не уляжется у самых скал.
И вдруг неожиданное препятствие: стадо телят. Гонит их на коне мальчишечка с ноготок, лет десяти, в старенькой военной, видно отцовской, фуражке, с ружьем за спиной. Взмахнул хворостинкой — и телята ступили, повинуясь ему, в Охотское море, потолкались-потолкались и побрели по воде. Им что? Разве понимают, что топчут океан? А мальчонка сбоку, со стороны моря, теснил их к берегу, чтобы не заходили глубоко, чтобы только дорогу дали машине.
— Васятка! — кричит шофер. — Куда стадо гонишь?
— В Лазо на откормочную…
— А ружье зачем?
— Уток бить. А может, медведь попадется… Куда пошли? Куда пошли? — это уже относилось к телятам, и он погнал их на берег.
— Сынишка пастуха из Макаровского совхоза, — сказал шофер. — Отец на материк уехал, в санаторий. Вот и оставил заместителя!
Прилив нас не достал, и газик бодро выкатился на шоссе, ведущее в Вахрушев…
В Вахрушеве есть шахта, но, в отличие от остальных угольных месторождений на Сахалине, тут большая часть угля, как и в Коркине на Урале, как в узбекском Ангрене, припрятана неглубоко. Лезть за ним не надо. То есть надо лезть, но не вниз, не в шахту, а вверх — на сопки. Тут они все вокруг с черной начинкой. И лежит уголек под тонким слоем земли. Вскрывай, вспарывай и… Я хотел сказать: доставай вволю, черпай ковшами. Да не всегда черпается. Идут и пустые ковши. Ну, не пустые — с породой, с землей. Без угля. Шел, шел угольный пласт, и по всем законам геологии полагалось ему и еще тянуться — оборвался, растворился, исчез. Камень, земля — все, что угодно, только не уголь. Куда же девался пласт? Где-то он тут, должен обнаружиться. И снова терпеливо рыщет-ищет разведка. Недаром тут залив Терпения… Нигде: ни в Донбассе, ни в Кузбассе, ни в Воркуте — нет таких, как на Сахалине, капризных, изломанных пластов, которые то ускользают, то вновь возникают. Это результат каких-то давних «волнений» земли. В каждом забое свой «рисунок» залегания. Трудно вывести единую закономерность для всего месторождения. Одно хорошо: неглубоко лежит клад, если уж его обнаружишь. Не на-гора, а с горы идет уголь. Открытый разрез. Главные силы на добыче — взрывчатка, экскаваторы.
Вон он стоит, старый знакомый, — «уралец». Где я его только не видел! Верная, спокойная, на все готовая машина. Прикажут котлован рыть — роет. Поставят в рудный карьер — копает. На уголь бросили — старается. Любит только быть в хороших руках. В таких, как у Николая Севастьяныча. Сейчас он, Лебедев, в кабине. Я вижу его руки, лежащие на рычагах, и вспоминаю то, что мне рассказывали о нем. Как его после войны поставили на руководящую должность. Все-таки Герой Советского Союза. А должность такая: помощник начальника по общим вопросам. С полгода мучился с этими вопросами, страдал, бессонница извела. Пришел к начальнику, положил на стол свои большие, в синих узлах руки, и сразу стало тесно на столе. Взмолился: «Отпустите. Не гоже мне с такими кулачищами общими вопросами заниматься!» Отпустили. И вон как хорошо, как удобно этим рукам на рычагах экскаватора!
Про Лебедева мне рассказывал Яков Никитич Гладких. Он машинистом на «ковровце», который всегда идет следом за «уральцем» Лебедева. «Уралец» на вскрыше, а «ковровец» на добыче… Гладких «на воздушок», как он говорит, недавно выбрался. Полжизни провел на донбасских шахтах. Он перечислил мне свои подземные профессии: подкатчик, вагонщик, бутчик, органщик, бурильщик, врубмашинист. Мы говорили в забое, пользуясь свободной минутой, выдавшейся у Якова Никитича. Он ждал, пока взрывники разрыхлят ему новое угольное поле. Вот грохнуло у нас за спиной. Взметнулась высоко черная туча.
— Отладили! — сказал Гладких. — Хороший там старший взрывник. Между прочим, из саперов. Всю войну мосты взрывал в немецких тылах. Вон он идет.
Подошел маленький, плотный человек в зеленой куртке и с такой же сумкой через плечо. Там, наверно, шнур, капсюли.
— Закурить дашь, Никитич?
— Прошу! — Гладких протянул пачку «Беломорканала».
— Славно я тебе отладил, — сказал взрывник, аппетитно затягиваясь папиросой. — Мягенько. Уголек аж сам в рот пойдет…
Гладких сел в кабину, повел экскаватор в забой, где уже выстроились в очередь самосвалы. Выбрал позицию, приноровился. И пошел ковш за ковшом!
Уголь в Вахрушёве — не высшей кондиции. Не антрацит, не коксующийся. Но его много, и добыча не так уж сложна. Этим компенсируется в какой-то степени неродовитость угля. А тепловые электростанции берут его с большой охотой — и обогащать не надо, идет в топки как есть. Скоро у вахрушевского уголька должна появиться рядышком, тут же в поселке, мощная клиентура — ГРЭС.
В шахту я не опускался. «Она у нас обычная, — сказали мне. — Как где-нибудь в Кадиевке, в Чистякове. Та же техника». Да и все тут вокруг как на других месторождениях. Пласт капризный? Но везде есть Свои особенности. А машины те же. Люди такие же. Почему бы им быть иными? Сахалин? Далекая земля? А я не чувствую, что она далекая…
Второй наш сахалинский маршрут — в Оху, к нефтяникам.
В самолете, как всегда, присматриваюсь к пассажирам. Половина их — футболисты. Команда охинского «Нефтяника» возвращается из Хабаровска с зональных соревнований. Ребята в миноре: все шло хорошо, «законно», «железно» выигрывали, а в финале «случайно» проиграли. В сумках, в заплечных мешках у них много чего-то круглого. Я думал — мячи. А это капуста. В Охе плоховато с капустой… Впереди сидит бойкий, языкастый паренек. Он уже познакомился с молоденькой медицинской сестрой, возвращающейся из Риги. Отвозила в санаторий больных ребятишек. А он — из Хабаровска, тоже с сор