евнований, как и футболисты. Но в отличие от них он — победитель. Занял первое место в состязании радистов на дальность и быстроту приема. Он говорит слушающей восторженно соседке, что у него знакомства по всему миру. И в доказательство высыпает ей на колени пачку ярких, многоцветных открыток, которыми обмениваются радисты, установившие между собой связь. Открытки из Австралии, из Африки, из Южной Америки. Из своей Охи этот юнец и в самом деле перезнакомился чуть не со всем светом. Но похоже, что это вот его последнее знакомство, в самолете, отодвинет на второй план все остальные…
Летим с юга острова на север, а кажется, что с севера на юг. Из Южно-Сахалинска вылетали в холодину, в дождь. А уже на полпути, пока самолет подкармливали, нежились мы в траве на солнышке. Сели в Охе: батюшки, жарища, дышать невозможно. В озере около аэродрома черным-черно от купающихся. Вот тебе и зона вечной мерзлоты!
По дороге с аэродрома и слева, и справа, и впереди — всюду, куда хватает глаз, новые дома. Наш спутник, секретарь горкома партии, поспевает только называть их:
— Школа. Жилой. Объединение «Сахалиннефть». Гостиница. Еще школа. Еще жилой. Универмаг. Нефтяной техникум. Жилой, жилой, жилой…
Подъехали к горкому — старый деревянный домишко.
— Что ж так? — спрашиваем.
— А мы, — говорит, — особым решением записали: горкому в новый дом, когда уже ни одного деревянного вокруг не останется…
Из окон горкома видны розовые отблески в южной стороне неба. И то ли облака, то ли дым. Скорее, дым.
— Скважина горит. Это километров тридцать отсюда. Там у нас, на озере Тунгор, новое месторождение открыто. Богатейший район. Первая же разведочная фонтаном ударила. Двести тонн в сутки. Пробурили вторую, третью, четвертую. Нефть! Седьмая попала в газовую «шапку». 1734 метра прошли, до нефти не добрались, а газу — пласт за пластом. Колоссальное давление снизу. Рвется газ наружу. Расслабил глинистый раствор, который сдерживал его, выбил бурильные трубы и, неся с собой песок, вырвался из скважины. Люди бросились спасать лебедки, дизели, насосы. А тут еще и еще струи газа. И опять выбило трубы. Ударились о металлический фонарь вышки. Искры. Газ вспыхнул и взметнулся уже огненным столбом метров на сто в высоту. И вот две недели бушует на Тунгоре пожар. Стреляли из пушек. Да-да, из самых настоящих пушек, артиллерию позвали на помощь. Пробовали взрывчаткой… Хотели сбить огонь, а он чуть только притих, а потом с новой силой. Но главное не пламя побороть. Главное газ задавить на глубине, в пластах. Сейчас качают в скважину воду из озера. Пять тысяч кубов воды в сутки. Должна она обрушить породу. Бурят наклонную скважину рядом, чтобы сбоку подобраться к газовому пласту. Можем съездить сейчас на Тунгор.
— А нельзя ли попозже? Когда стемнеет. Чтобы сделать вечерний снимок пожара…
— Что ж, давайте к вечеру. А пока проедем по промыслам.
Весь день колесили меж буровых вышек и стальных журавлей, которые клюют себе и клюют, посасывая нефть.
Поклонились самой старой в этих местах буровой, которая сохранена как памятник первооткрывателям и перворазведчикам охинской нефти. Вышку зовут изотовской, по имени геолога Изотова, который когда-то в одиночку с лопатой и ломиком копал здесь мерзлую, пахнувшую керосином землю. Пахла и вода в озерах, в реках. А одна из речек так и называлась Оха, что на языке нивхов, местного населения, значит керосин.
Поднимались на Сахарную сопку, которую давно бы надо переименовать в Нефтяную: вся ее сахарно-светлая песчаная макушка, все склоны в вышках и качалках.
Спускались к морю, к буровым, которые подошли уже вплотную к воде и шагнули бы дальше, как в Баку, если б не буйный штормовой характер Охотского: оно погрознее Каспийского. Но в этот час море спокойно. И пустынно. Лишь бежит в одиночестве катерок, спеша куда-то по своим делам.
— Сейсмологи, — говорит, показывая на катер, наш спутник.
Сейсмологи, специалисты по землетрясениям? Что им тут делать?
— Разве у вас бывают землетрясения? — спрашиваю.
— А мы их сами время от времени устраиваем… Нефть ищут по-всякому. Есть и сейсмический поиск, один из вернейших. Надо потрясти землю, рвануть взрывчатку. И сейсмографы запишут волны от взрыва. А уж по ним, по волнам, по их характеру, как они легли на ленту, несложно определить, какова тут структура земной коры — нефтеносная или «пустая». Катерок вон тот — сейсмическая станция. Вышел с аппаратурой взрывы слушать. Рвут и на суше и на море.
Долго ехали лесом. Буровые и в лесу. Они теснят деревья, верхушки которых печально наклонены — все в одну сторону, по ветру, а он тут всегда с моря. Мы попали в Оху в жаркую душную погоду, и только по этим никогда не разгибающимся верхушкам деревьев могли прочесть здешнюю жестокую «розу ветров».
И снова поднимались на сопку. Она в стороне от других. Возвышается над всеми своей остро заточенной, прокалывающей облака макушкой. Они, облака-то, и не дают разглядеть сразу буровую вышку, которая там, на самом верху, как бы слилась с сопкой, став ее естественным продолжением. Эта буровая — разведочная. Она на переднем клине новой поисковой площади. Ищут нефть глубокого залегания. Просверлили сопку сверху донизу, но до нефти еще не добрались, идут глубже, глубже.
Мы приехали в неурочный час. Бригада буровиков потеряла давление. То есть скважина потеряла давление, а мастер искал, куда оно девалось. Где-то на глубине, видно, пробило трубу. И нужно поднять, просмотреть все 78 бурильных «свечей», а в каждой «свече» по две-три длинных трубы.
Мастер нервничал, сердился, изливал душу приехавшему с нами секретарю горкома:
— Черт те что, товарищ секретарь! Опять глинистый раствор с опозданием привозят. Вы ж знаете, нам без него — как без крови. И турбобур стоит, лопасти не вращаются, и долота не охладишь, и скважины не прочистишь. Нельзя нам без глины, без раствору. На чем экономят? На глине? На крови нашей экономят? Во сто раз дороже обходится, когда вся буровая на простое. И с турбобурами — то же. Материк не обижает, наилучшую технику шлет. Что в Баку, что на Сахалине — никакой разницы. Лежат на складе турбобуры, а сюда запасные не дают, на голодном пайке держат. Опять же экономия — с кровью! И ремней не хватает для прокладок. А на складе — до потолка! Требуешь, начальство недовольно. Не давите, говорят, на нас, сами знаем. Что ж сидеть под колодой и помалкивать, товарищ секретарь?
Кто-то крикнул:
— Есть! Нашлась!
Нашлась эта маленькая дырочка, съевшая давление. Трубу сменить — дело нехитрое, и мастер подобрел. Улыбнулся. И тут выяснилось, что он гораздо моложе, чем казался, когда был в сердцах.
Подошел к рычагам, крикнул бригаде:
— Ну, понеслись!
Сейчас там, на глубине 1814 метров, турбобур, послушный мастеру, повинуясь его рукам, вздрогнет, наберет обороты и заставит долото вгрызаться в породу.
— Сколько бурите за сутки? — спросил я мастера.
— Когда семь метров, когда пяток, когда один…
— Один метр — за сутки?
— При эдакой породе и то неплохо. Кремень! Ничего, прогрыземся. Чую, нефтью пахнет!
Наш спутник сказал:
— Пора на Тунгор. Доедем — свечереет.
И я понял, что, пока мы находились на этой буровой, он думал про другую, про ту, где бушует пламя.
Весь день мы видели в стороне, где озеро Тунгор, зарево и черное облако дыма. А сейчас, когда подъезжали к Тунгору, зарево начало вдруг бледнеть, бледнеть. Совсем исчезло. А с ним и облако.
— Кажется, погасили!
То, что открылось нам на Тунгоре, напоминало дорогу, по которой мы ехали на Камчатке к вулканам. Такой же серый песок, выброшенный из глубины земли. Обожженные и обгоревшие деревья. Скрюченные, как вареные макароны, трубы. Пахнет гарью.
Вокруг скважины песчаная гора с широкой и глубокой впадиной. Это как кратер. На дне его плещется еще пламя. Газ еще прорывается, но на последнем своем издыхании. На него силой воды обрушили тысячи тонн породы, и он задавлен.
По краю кратера — люди. Две недели держали они здесь битву. Усталые, много дней не спавшие, обрызганные грязью, мокрые. Но победившие. Сейчас смеются, шутят. Будто и не было двух этих трудных недель. Кто-то, увидев фотокорреспондента, говорит весело:
— Вот не знали, что приедете. Могли бы подождать вас часок. Великолепный пропал у вас кадр…
— Почему пропал? — откликнулся другой. — Можно позаимствовать у Кирилла Ивановича. Он снимал в самый момент выброса пламени. И при этом пострадал. Поскользнулся, ногу вывихнул. Лежит дома.
Но когда мы пришли к Кириллу Ивановичу Гнедину, главному геологу «Сахалиннефти», он не лежал. Большой, тучный, не похожий на человека, который вдоволь полазил и по тайге и по сопкам, весь какой-то очень домашний, он прохаживался по комнате в пижаме, опираясь на костыль, разминал больную ногу. Мы собирались, извинившись, попросить редкий снимок и удалиться. Но узнав, что мы с Тунгора, он усадил нас, стал расспрашивать. Мы первые принесли ему весть, что с пожаром покончено.
— Ну, слава богу! — сказал Кирилл Иванович, вручая нам цветную фотографию пожара. — С газом, значит, сладили… Тунгор! Нет, нет, — повторил он, словно споря с кем-то. — Мы от Тунгора не откажемся. Хватит, отступили раз, послушались скептиков, бросили поиск, побурив немного. А как копнули поглубже — фонтанами нефть брызнула! Союзного значения запасы на Тунгоре. А говорили: бесперспективный район. Под гипотезу, видите ли, не подходил. А гипотеза такая: нефть пришла на Сахалин с Охотского моря. Мы говорим: мигрировала. Как про рыб. Так вот считалось, что она мигрировала с Охотского. И остановилась вдоль побережья, в прибрежной приподнятой зоне, в так называемых антиклинальных «ловушках». Ни на западе, ни на юге искать-де нечего. Провели воображаемую «демаркационную» черту и — стоп! Дальше не шли. А Тунгор как раз за этой линией — строго на юг. Не укладывался в одну гипотезу, зато блестяще подтвердил другую. Нефть пришла и с Охотского моря, и родилась в самих сахалинских недрах. Кстати, Сахалин тоже бывшее море… Убежден, что нефтяные залегания по всему острову. Об этом говорит местная геологическая структура. Она д