е решение…
Я слушаю их и переношусь мысленно в памятное для цеха лето, когда шел монтаж и запуск оборудования. Даже сей-72 час, вспоминая события тех дней, Иван Алексеевич, человек сдержанных чувств, волнуется. Пуск цеха совпадал с завершающими работами на строительстве газопровода Ставрополь— Москва. Трубы туда поставлял Харцызск с его единственным станом-автоматом: магистраль была на голодном пайке. И строители с мольбой во взоре, с надеждой поглядывали в сторону Урала, в сторону Челябинска. А там, как говорят моряки, была полундра. Машины, каждую в отдельности, собрали, смонтировали, а целиком формовочную линию никак не могли пустить. Со сваркой, поскольку имелся уже опыт Харцызска, сразу пошло. А на формовке все станки, все прессы были людям в новинку. Да и сами люди, собравшиеся с разных заводов, из разных городов, не притерлись еще друг к другу. Но неудачи обычно объединяют. Сколачивался коллектив, околачивался вокруг коммунистов, становившихся его ядром. И это словно ощутили машины, ощутили и поддались… В августе на трассе газопровода уложили первые тринадцать километров челябинских труб, в сентябре — сорок. Глубокой зимой, когда строители, сдавшие магистраль в эксплуатацию, собрались в Кремле, добрые слова сказаны были и в адрес челябинцев.
Но сами они были настроены критически. Формовка оставалась их бедой. Вот пресс, который стоит на левом фланге, окончательно доштамповывая прошедшую через всю линию заготовку. Делал он это за сто пятнадцать секунд. Не так уж, кажется, много. Меньше двух минут. Заготовочка-то в полторы тонны. Да, две минуты в жизни — невелико время! А сто пятнадцать секунд — это целая вечность для скоростных сварочных автоматов, с нетерпением поджидающих заготовку.
— Все мы бредили секундами, — вспоминает Дудинов. — Все! От начальника цеха до уборщицы. То у одной машины вырвем секунду, то на другой выгадаем четыре, то третья подарит нам шесть. Чуть там, чуть здесь — и набегает этих, «чуть». А «Руденко» преподнес все пятнадцать!
«Руденко» — кромкострогальный станок, тот, у которого двадцать четыре резца, приводящих стальные листы в христианский вид перед тем как им штамповаться. Над станиной плакат: «Кромкострогальный имени Николая Руденко». Кто он, этот Руденко? Почему его именем назван станок? Был он мариупольский парнишка, комсомолец, приехавший в Челябинск с эвакуированным заводом. Подручный прокатчика. Ушел на войну в добровольческом танковом корпусе. Погиб в первом же бою на Курской дуге… Заводские комсомольцы пишут сейчас историю своего Трубного. Нашли в архиве личное дело Руденко. Позвали на собрание людей, воевавших вместе с ним. И, выслушав рассказ о геройской смерти танкиста, постановили: «Просить дирекцию о присвоении имени Коли Руденко одному из станков». Выбор пал на кромкострогальный. Теперь его иначе и не называют, как «Руденко». Слышишь в цехе это имя, и кажется, что не умирал на Курщине подручный прокатчика, только одет нынче в стальную одежду…
Потребовался год, чтобы сбросить сорок три секунды. За двенадцать месяцев вырвали у машины меньше минуты. И это был колоссальный рывок. Цех перешагнул через проектную мощность. Заговорили об ее удвоении. Проектировщики сели за чертежи.
А на Трубном продолжала бить, пульсировать живая человеческая мысль. Секунда за секундой, секунда за секундой сбросили еще двадцать семь секунд! И еще… И подошли уже почти к двум мощностям.
Вот что имели в виду в Гипромезе, когда перед моей поездкой в Челябинск говорили об «одном обстоятельстве», возникшем на Трубном заводе. Что ж, хорошее обстоятельство! Взлет мысли, особенно коллективной, не предусмотришь никакими проектами, не ограничишь никаким планом.
Но как все же с проектом реконструкции? А кто сказал, что цеху противопоказаны четыре мощности? Есть куда идти трубам!
…Пора и уезжать. В последний раз обхожу полюбившийся мне цех. Рядом Владилен Ковзун, с которым мы сошлись, подружились. Идем мимо участка, где маркируют трубы. Девушка бьет по клейму молоточком: нужно выбить двенадцать цифр. Морщится мой Владилен, морщится, словно от боли, словно это ему по пальцам бьют.
— В царстве автоматики — и этакий каменный век! — восклицает он сердито. — Нет, нет, мы тут что-нибудь придумаем! Какой-нибудь электронный счетчик, который будет и считать и маркировать.
Но вот повеселел, заулыбался. Перед нами самодвижущаяся тележка, которая обслуживает сварку.
— Смотрите, смотрите! — чуть не кричит Владилен. — Знаете, какая здесь раньше была схема автоматики? Тележка подходила к аппаратам по очереди. К первому, второму, третьему. Только в таком порядке. Подойдет, а труба еще не сварена. Ждет тележка. А теперь она сама выглядывает, где готово. Хотите проверить? Наблюдайте. Вон она пошла! Ага, ага! Проскочила мимо аппарата, который еще варит. Стоп! Остановилась у того, который сварил… Умница! Здорово, а?
Задумался.
— Ох, сколько еще дел! На год, наверно, наберется. Нет, на всю семилетку. А может, и целой жизни не хватит!..
Последнее сообщение из Челябинска.
На Трубном пущен новый прокатный стан «1020». 1020 миллиметров — диаметр трубы. Партия таких труб была заказана западногерманским фирмам. Они сорвали договор: трубы остались на их складах.
А на наших появились другие трубы, челябинские!
Сами управились!
В ЖИГУЛЯХ
Вперед, вперед, вослед солнцу — к берегам Волги.
Читателю предлагается хроника одной стройки. Имеется в виду Куйбышевская гидростанция, ныне Волжская имени В. И. Ленина.
События, о которых пойдет речь, принадлежат по темпам нашей жизни к далекой, можно считать, истории, к середине пятидесятых годов.
Но мы в этой книге путешествуем и во времени. Это и в общем плане, и в конкретном случае: я ездил на Волгу подряд.
Год первый…
Первая командировка в Жигули. Но сначала — в Ленинград.
Мне нужны были некоторые материалы из истории энергетики, гидростроительства. А в Ленинграде жил редчайший хранитель такого рода сведений. Не только хранитель — свидетель многого. Человек, родившийся, когда здравствовал еще великий Фарадей, «царь физиков». Человек, который знал Яблочкова, дружил с Поповым. И был в числе двухсот ученых, которые по заданию Ленина участвовали в составлении плана электрификации России, плана ГОЭЛРО.
В зеленом ленинградском пригороде Леоном нахожу жилое здание Политехнического института. Поднимаюсь «а третий этаж. На дверях поблескивающая, как новая, медная табличка. А текст старой орфографии:
«Профессоръ М. А. Шателенъ».
Открывает хозяин, небольшой, сухонький, в черной круглой академической шапочке. Он предупредительно быстр в движениях. На щеках румянец, голос по-юношески звенящий. Я хотел было представиться, но Михаил Андреевич упредил меня, назвав по фамилии. И это уже совсем удивительно: мы встречались с профессором один раз и давно.
У него не только редкостная память. Не пользуется очками. Легко взобрался по шаткой складной лестничке, когда ему понадобилось достать что-то с верхней полки стеллажа. Слышит вот плоховато, и это, пожалуй, единственный признак его глубокой старости: Михаилу Андреевичу за восемьдесят.
— Вы по поводу ГОЭЛРО? Извольте взглянуть, — и протягивает книгу в серой бумажной обложке с желтизной по краям.
Читаю: «План электрификации России». Это один из экземпляров, розданных в декабре 1920 года делегатам VIII съезда Советов, утвердившего план ГОЭЛРО. Разглядываю историческую книгу и вижу вклеенную между обложкой и титульным листом узенькую полоску бумаги с текстом:
«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местную библиотеку, чтобы по — этой книге могли учиться рабочие и крестьяне».
— Тогда говорили, что это обращение к делегатам написал Владимир Ильич, а вклейку сделали по его просьбе… Я привез со съезда два таких томика. Один передал в институт, а этот решился оставить на память.
Перелистываю страницы. Для меня это — история, а для профессора Шателена — дело, которым он занимался.
— Вот этот раздел плана, посвященный развитию энергетики в северо-западных районах страны, поручено была разработать вашему покорному слуге. Я писал о будущих электрических станциях на Волхове, на Свири за этим столом, освещавшимся керосиновой коптилкой. Она же была и единственным источником тепла в комнате… Признаться, мы, авторы плана электрификации, не были на первых порах убеждены в его полной реальности. Построить за десять-пятнадцать лет тридцать крупных электростанций мощностью в один миллион пятьсот тысяч киловатт… И сделать это в разрушенной, истерзанной войной стране… Возможно ли?
Сомнения не оставляли нас, я не боюсь в этом сознаться… Но был человек, твердо веривший, что каждая строка, каждая цифра плана ГОЭЛРО будут осуществлены. И эта глубочайшая убежденность Ленина постепенно передавалась всем нам, имевшим счастье слышать его, говорить с ним… Ну, а что произошло за пятнадцать лет, вы и без меня знаете. Мощность построенных за эти годы электростанций составляла уже четыре с половиной миллиона киловатт…
Старик разволновался, быстро-быстро ходит по комнате, снова берет книгу, листает.
— Взгляните, тут говорится об использовании «живой силы водного потока». Это технический термин, но и для меня, техника, он звучит поэтично… Ленин верил в самую главную живую силу на земле, в человека!
Потом речь зашла о первой советской ГЭС, сооруженной на Волхове, о ее строителе Графтио, и Михаил Андреевич сказал:
— Хорошо бы побывать вам у вдовы Генриха Осиповича. Она всегда неотступно была с мужем. И злые языки шутили, что он согласовывал с ней даже свои гидротехнические расчеты. У нее хранятся любопытные документы, и она многое помнит. Не знаю только, согласится ли принять вас. После смерти мужа нигде не бывает и ни с кем не встречается.
Но, быть может, записка, которую я ей сейчас напишу, окажет вам некоторое содействие. Все-таки мы были большими друзьями с академиком Графтио…