иказал закончить работу за трое суток. Опустить третий трубопровод требовалось так, чтобы он не лег случайно на первые два. Действовать нужно было спокойно, расчетливо, быстро. Вода все прибывала. Монтажники, сварщики, такелажники, водолазы уложили дюкер за полтора дня… И нарушили, знаете, планы кинооператоров, которые собирались заснять укладку. Мы им назвали день, когда это должно произойти по графику. Они позвонили накануне, спрашивают: «Можно ли завтра приезжать? Не рано ли?» — «Поздно, отвечаем, дюкер уже на дне, график выполнили раньше срока». Страшно они расстроились. «Вы, — говорят, — нас подвели, мы будем жаловаться…» Пришлось посочувствовать им, выразить сожаление, что искусство отстает от жизни…
Вот каким великолепным рассказчиком оказался этот человек, и я готов был его слушать и слушать. Но он взглянул на часы и сказал:
— Достаточно. Хорошего понемножку. Я с вами вон как разболтался, а меня дела ждут… Надеюсь, что еще встретимся.
— Надеюсь, — сказал я грустно.
В комнату заглянул худощавый человек с ежиком жестких седых волос на голове. Увидев, что начальник занят, он хотел было ретироваться, но тот окликнул его:
— Заходите, Михаил Юрьевич… Вы скоро восвояси? Вот товарищу на ту сторону надо. Не прихватите с собой? — и уже обращаясь ко мне: — Это Михаил Юрьевич Евец, бригадир экскаваторщиков с правого берега. Будет вам весьма полезен.
Евец сказал, что ему нужно еще побывать в парткабинете на лекции и освободится он часам к десяти вечера, не раньше. Мы договорились встретиться на причале.
В назначенный час экскаваторщик уже ждал меня.
— Лекция не состоялась. Хотел вас найти, да не смог… Жаль, только что катеришко ушел.
Пока поджидали следующей оказии, пока перебирались через Волгу, время подошло к полуночи.
— Где тут гостиница? — спросил я спутника, вглядываясь в темноту, когда мы вскарабкались на высокий берег.
— Гостиница далеко, в Жигулевске. Да и вряд ли найдется там место. Она всегда набита. Переночуйте у меня. Больших удобств, правда, не обещаю. Живу тут с семьей у одного рыбака. Комнатку снимаем. Тесновато у нас, но как-нибудь, думаю, разместимся…
Дома у Евеца все уже спали. Когда мы вошли в комнату и Михаил Юрьевич зажег настольную лампу, предварительно накрыв ее полотенцем, на одной из кроватей зашевелились, и женский заспанный голос отдал распоряжение:
— Кушайте, еда на столе…
Мы выпили по кружке молока, и хозяин постелил мне на полу, а сам уселся за стол, разложив перед собой какие-то бумаги. Мне не спалось, я ворочался-ворочался, потом встал, оделся, подошел к Михаилу Юрьевичу.
— Вот мучаюсь, — сказал он шепотом. — Меня тут ветераном считают, поскольку я еще в сентябре приехал. А сейчас много нового народу. Попросили провести завтра беседу с молодежью, рассказать о стройке. Не знаю, право, с чего и начать…
— Михаил Юрьевич, а не пригодится ли вам как агитатору вот это, — и я протянул Евецу журнал, который привез с собой.
Евец начал перелистывать, сперва быстро, потом медленней, все более заинтересовываясь.
— А что ж, — сказал он, — это неплохой агитационный материал. Можно кое-что почерпнуть отсюда для сравнения с сегодняшним днем. Смотрите: перечень тогдашних профессий. Больше всего чернорабочих. А нынче мы и слова-то такого не употребляем. Нет у нас черной работы… Землекопы, плитоломы, катали… Между прочим, еще и в тридцатых годах были такие в полном ходу. Я и сам с землекопов начинал на Магнитке…
— На Магнитке?
— Десять лет провел там. До самой войны.
Он вышел из-за стола, покопался в комоде и положил передо мной квадратную чугунную плиточку.
— Вот… Из первого магнитогорского чугуна отлита. Раздавали такие всем, кто «Комсомолку» строил, первую домну… Прошлой осенью принимал тут нас, вновь прибывших, начальник строительства. Лицо его показалось мне знакомым, но где мы виделись, не могу припомнить. Начальник попросил рассказать, кто откуда приехал. Дошла до меня очередь. «Давно ли, интересуется, в экскаваторщиках, где научился ремеслу?» — «В Магнитогорске», — отвечаю. Заулыбался начальник, будто я ему о чем-то родном напомнил. «И я, говорит, работал на Магнитке, домны строил…» Я сразу тут вспомнил, что был он прорабом на соседнем с нашим участке. Он тогда из института только приехал… Ну, начали мы общих знакомых перебирать, кто где сейчас. «А плитку, спрашивает, храните, товарищ Евец?» — «Храню». — «И я, говорит, сохраняю».
Михаил Юрьевич взял со стола плитку, подержал ее на одной ладони, подержал на другой, задумался.
— Магнитка… Это моя молодость. Там у нас с Катей трое сыновей родилось. Вон они храповицкого задают, младшие наши… А старшой в ночной смене сегодня.
— Тоже экскаваторщик?
— В помощниках пока. Хотел я его взять к себе на машину. Не пошел, проявил принципиальность. Это, говорит, будет семейственность. И определился в бригаду Лямина, с которой моя бригада соревнуется. Так что мы теперь не только отец и сын, но и соперники… Ого! — спохватился Михаил Юрьевич. — Времени-то уже сколько! Уже давно пора спать.
Проснулся я рано, еще только начинало рассветать. Вышел на крыльцо. Светает на Волге быстро. Вот было темно, а вот уже и небо поголубело, и розовые блики легли на склоны Жигулей, и проступила нежно-зеленая акварель березок, которые стоят по ветви в вешней воде, словно разбежались с горы и со всего размаха — в реку, а обратно выбраться не могут, так и стоят, мокнут, дожидаясь, пока вода не схлынет…
— Хорошо у нас тут? — раздался голос Евеца.
Дом стоит на горе, высоко над рекой. Слева от горы — Яблоневый овраг. Теперь бы его следовало называть Нефтяным. Перед войной здесь нашли нефть, и ее оказалось столько, что черпать не вычерпать.
Справа — долина, в глубине которой белеют дома Жигулевска, нового города нефтяников. А на самом краю долины, у реки, притулился рыбачий поселок Отважное. Откуда у него такое имя? Наверно, по людям, которые живут здесь, не страшась половодий.
Дальше, за Могутовой горой, — Моркваши, репинские места. В тех прибрежных селах нашел художник своих «бурлаков», там подсмотрел он Канина, бородатого горемыку, попа-расстригу, который идет на переднем плане картины, повиснув грудью на лямке, подавшись всем телом вперед, опустив сильные, натруженные руки…
Умывшись у реки и расправившись с яичницей, которую поджарила нам Екатерина Ивановна, мы отправились с Евецом к котловану ГЭС. До начала утренней смены было полчаса, и Михаил Юрьевич не торопился.
Котлован роют около самого Отважного. По дороге нас обгоняли пустые самосвалы, а навстречу неслись нагруженные землей. Показались проплывавшие в воздухе стрелы экскаваторов, но самих «уральцев» еще не было видно. Давно ли здесь подняли первый ковш с грунтом — в феврале… А сколько уже нарыто! Мы подошли к краю огромной ямы. На дне — с десяток экскаваторов. Правофланговый чаще других поднимал и опускал стрелу. В кабине сидел молодой симпатичный машинист в лихо сдвинутой на затылок кепке, из-под которой спадал на лоб светлый крученый чуб. Этому молодцу, подумалось, гармонь бы в руки да на главную улицу села — все бы девицы сбежались…
— Василий Лямин, — сказал мне Михаил Юрьевич. — Красиво работает. Приглядитесь. Зачерпнул ковшом землю, видите? Подвел его к кузову самосвала. Высыпал землю. Вернул ковш в исходное положение. Как вы думаете, сколько он при этом проделал движений? Двадцать три! А вы хоть одно успели проследить? Мастерство-то тут как раз и заключается в плавности движений… Чтобы все они как бы сливались воедино. Чем мягче, чем неприметней переход, тем и цикл короче. Вот мы сейчас засечем…
Евец вынул часы.
— Так… Тридцать!.. Снова тридцать… Двадцать восемь. Положено на цикл сорок пять секунд. А Вася пятнадцать и даже больше экономит…
Лямин увидел нас, хотел было приветствовать Михаила Юрьевича взмахом руки, но тут же опустил ее на рычаг — ковш приблизился к самосвалу, а это очень ответственный момент. Но когда земля высыпалась, он помахал все-таки Евецу, и мне показалось, что в этом движении заключалось не только приветствие.
В кабине за спиной машиниста стоял чернявенький паренек в солдатской пилотке.
— (Сынишка мой, — сказал Евец. — Обратите внимание на пилоточку. Тут целая история… В сорок втором, когда я был на фронте, он сбежал из дому. Хотел ко мне попасть. Шел ему одиннадцатый год… Добрался до Уфы, а там задержали и отправили домой с санитарным поездом, который шел в Магнитогорск. В вагоне санитаркам помогал. И вот надо же такому случиться. Один из раненых спрашивает, услышав фамилию: «Отца твоего не Михаилом величают?» — «Михаилом». — «А по батьке он Юрьевич?» — «Юрьевич». — «Сынок ты, значит, моего фронтового товарища»… Мы с тем солдатом рядышком в землянке спали. А однажды в знак дружбы пилотками поменялись… Так он ту пилотку парню моему отдал. «Носи, — говорит, и здравствуй…» Пилотка-то теперь совсем старенькая, сто раз стиранная, но сынишка с ней не расстается.
Я взглянул на Евеца-младшего. Лицо у него было такое сосредоточенное, словно он, а не Лямин управлял рычагами. И я приметил: когда стрела с ковшом поползла вниз, помощник машиниста подался вперед, а как только ковш, подхватив ком земли, пошел вверх, юноша выпрямился, но тут же стрела начала описывать дугу, и он тоже отклонился вбок, будто всем существом своим старался помочь экскаватору. И так повторялось каждый раз.
К нам подошел прораб участка.
— Сколько кубов дал сегодня Лямин? — спросил у него Михаил Юрьевич.
— К семи часам было тысяча девятьсот восемьдесят.
— А мои ребята?
— Твои чуток поотстали. Тысяча девятьсот…
И тут я понял, что кроме приветствия означал ляминский взмах руки. Он означал: знай наших!
Евеца уже не было около меня. По-мальчишески ловко сбежал он по крутому откосу на дно котлована и направился к своему экскаватору. Легко взобрался по стальной лестничке в кабину, и находившийся там машинист начал что-то объяснять бригадиру. Евец сел за рычаги.