путья и до конца занятий, инспектируя существующие чувашские школы и подыскивая места для новых. Между прочим, одна из них была открыта в селе Пандикове за месяц до рождения в семье Ульяновых сына Володи и стала, таким образом, ровесницей будущего вождя рабочего класса.
Дружеские, более того, братские отношения между двумя страстными ревнителями просвещения распространились и на их семьи. Жена Ульянова, Мария Александровна, многодетная и многоопытная мать, всячески опекала Катю Яковлеву, сравнительно недавно ступившую на материнскую стезю. Дружили и дети, особенно сверстники, первенец Яковлевых Алеша и Митя, младший сын Ульяновых. Но и гимназист-старшеклассник Володя не прочь был порой примкнуть к ним, составить компанию в заплывах через Свиягу, на берегу которой стоял дом Яковлевых. Однажды в этот дом в печальный январский вечер прибежал Володя Ульянов, разыскивая братишку, и, найдя его играющим с Алешей, взял за руку и сказал:
— Митя, скорей домой…
А в передней шепнул Ивану Яковлевичу:
— Дядя Ваня, папа умер…
После смерти Ильи Николаевича Яковлев оставался для его семьи ближайшим и самым верным другом, на которого вдова могла уповать во всех своих заботах о детях. Двое из них, студенты Анна и Александр, учились в Петербурге, а четверо жили при матери, и старшим был Володя. Иван Яковлевич наблюдал, как удивительно быстро мужает юноша, каким сильным, волевым человеком становится, и однажды попросил Володю об одной услуге: помочь Огородникову. То был чуваш, воспитанник Яковлева, учитель арифметики, самобытный математик, собиравшийся продолжить образование в университете. А для этого ему не хватало знания древних языков.
И Володя Ульянов, сам чрезвычайно занятый в последних классах гимназии, начал обучать греческому и латыни взрослого, старше его на семь лет, семейного человека. Занятия продолжались две зимы, по три раза в неделю. И Никифор Огородников, с отличием сдав экзамены, получил аттестат зрелости в один год со своим юным репетитором. Огородников был так ему благодарен, что первенца-сына назвал в его честь Владимиром.
В тяжкую годину, когда на семью умершего друга обрушилось чуть ли не вослед еще одно страшное несчастье — арест и смертный приговор Александру Ульянову, — Иван Яковлевич, в отличие от большинства знакомых Марии Александровны, боявшихся даже здороваться с ней на улице, мужественно поддерживал Ульяновых в их беде. Он предпринял через близких ему людей, имевших связи в высших кругах столицы, энергичные, хотя и тщетные хлопоты, чтобы спасти жизнь приговоренному… Об этом хорошо знал Владимир Ульянов и на всю жизнь сохранил теплое чувство к Ивану Яковлевичу.
И был час, когда Владимир Ильич помог старику. Это случилось в первый год существования Советской власти. Ретивые головы в Симбирске хотели отстранить старого Яковлева от заведования чувашской учительской семинарией. Он пожаловался на то в письме сыну, жившему в Москве, профессору-историку. Алексей Иванович, знавший Ильича с детских лет, много раз встречавшийся с ним в эмиграции, отправился с посланием отца в Кремль. И в Симбирский Совдеп ушла телеграмма председателя Совнаркома: «…Меня интересует судьба инспектора Ивана Яковлевича Яковлева, 50 лет работавшего над национальным подъемом чуваш и претерпевшего ряд гонений от царизма. Думаю, что Яковлева надо не отрывать от дела его жизни».
Этот документ широко известен. А недавно, года три назад, внуки Яковлева передали в Институт марксизма-ленинизма еще один бесценный ленинский документ, найденный ими в архивах покойного отца.
В записке управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич просит послать в Симбирский Совдеп вторую телеграмму по поводу старика Яковлева. А на обороте еще просьба: достать подателю пропуск, как гостю, в ЦИК.
— Податель был мой отец, — говорит Ольга Алексеевна, — Он пришел к Владимиру Ильичу проинформировать его, как обстоят дела в Симбирске. И между разговором высказал желание побывать на очередном заседании ЦИКа…
Ольга Алексеевна, как и ее отец, — историк. Она кандидат исторических наук, занимается древнерусским бытом. Ей принадлежит честь открытия ныне знаменитой Пискаревской летописи, по-новому освещающей ряд событий на Руси XVI–XVII веков… Иван Алексеевич, брат, тоже, как отец, профессор Московского университета, но его научные интересы лежат совсем в другой области — он доктор физико-математических наук… Оба, брат и сестра, родились и всегда живут в Москве. Но родина их деда дорога им, они прекрасно знают этот край, там у них множество друзей. Уходя от Яковлевых, я уносил в своем блокноте десятки адресов в Чувашии, где «надо непременно побывать».
Среди прочих адресов был и такой: село Аликово, школа-десятилетка.
Вхожу на школьный двор, сплошь заставленный ребячьими велосипедами, отворяю дверь и сразу ловлю на себе два строгих взгляда. Два пожилых человека в старинных форменных сюртуках испытующе глядят на меня с портретов на стене: кто такой? откуда явился?
Школе — 88 лет. А считается, что она еще старше, что ей за сто. Но разве то была школа? С пяток ребятишек собиралось у попа в церковной караулке. А потом приехал Яковлев, созвал мужиков на сход, представил им молоденького учителя-чуваша, которого привез с собой из Симбирска, уговорил бревна возить с Волги. Дом, собранный из тех бревен, и ныне стоит, подновленный, голубенький. Тут — младшие классы. Остальные — с пятого — в большом полукаменном здании. Рядом еще один учебный корпус, мастерские, дома для учителей, гараж, своя маленькая электростанция, крольчатник, свинарник — целый школьный городок с собственным стадионом, садом, пасекой, огородом.
В историческом журнале школы, который ведется издавна, я прочел, что в Аликове не раз бывали с инспекторскими смотрами И. Н. Ульянов и И. Я. Яковлев. Оба были строги, взыскательны. И мне подумалось: а что, если Илья Николаевич и Иван Яковлевич нагрянули бы сейчас с инспекцией в Аликовскую школу? Какой нашли бы они ее? Что записали бы в свой инспекторский акт?
Полагаю, что им доставило бы удовольствие познакомиться с директором Дмитриевым, человеком хозяйственным, домовитым. Он преподает географию, которую сам начал изучать практически еще на войне, командуя дивизионом гаубичных пушек, победоносно прошедшим из глубины России до Берлина.
Как сторонники трудового воспитания в школе, употребившие на это немало сил, инспектора нашли бы в Дмитриеве ярого приверженца такого же взгляда. Они узнали бы, что школа выпустила в прошлом году 13 шоферов, 18 киномехаников, 20 столяров, 15 садоводов, чья квалификация удостоверена дипломами; что четверо из прошлогоднего выпуска работают уже бригадирами в колхозе; что на десяти гектарах, предоставленных колхозом школе, ребята вырастили 5000 центнеров кукурузы… Но не перетруждают ли здесь школьников? О, у них только аппетит разгорается от работы! Как приятно ребятишкам прикатить с поля на грузовике, капитально отремонтированном собственными руками, в столовую, где все столы и табуретки сколочены ими же в школьных мастерских, и получить на первое щи, сваренные юными поварами из капусты со «своего» огорода, а на второе котлеты из «своей» свинины и запить все это чайком с вареньем, которое приготовили девочки-«домоводки» из ягод пришкольного сада, взлелеянного, конечно же, ребячьими усилиями.
Думаю, что и завуч Агафонов произвел бы на строгих инспекторов благоприятное впечатление. Им достаточно было бы заглянуть хотя бы в физический кабинет, чтобы убедиться, на каком уровне ведется в школе учебное дело. В распоряжении учителя физики — действующие модели реактивного самолета и ракеты, такой же действующий макет автоматической насосной станции, зарядный агрегат для аккумуляторов, радиоприемники и передатчики разных конструкций, синхронный электродвигатель, динамометр, осциллограф и множество других наглядных пособий. Почти все они сработаны кружком юных физиков.
Сам завуч — преподаватель немецкого языка, первые навыки которого он приобрел в необычных условиях, в лагере для пленных, куда попал контуженным в бою. Из лагеря бежал и изучение языка продолжил уже в качестве начальника штаба партизанского отряда, сражавшегося в Судетах. У чуваша Агафонова чехословацкая медаль «Русскому партизану».
Он показал письмо, недавно полученное из университета города Брно. Кафедра истории просит прислать воспоминания о партизанской поре.
Кстати, о международных связях Аликовской школы. Ученики ее в переписке со школьниками десятков городов Европы и Азии. Наиболее оживленная связь — с ГДР, поскольку аликовцы изучают немецкий. Почтальон кроме писем приносит пачки газет и журналов из Берлина. В школе выходит стенная газета на немецком языке «Фройндшафт». Девочка из 10-го класса читала на школьном вечере стихи Гёте, переведенные ею с оригинала на чувашский язык…
Покидая школу, я снова прохожу мимо портретов Ульянова и Яковлева. И мне кажется, что суровый взгляд Ильи Николаевича смягчился, стал добрее. «Ну, что, — как бы спрашивает этот взгляд, — понравилась вам школа, основанная моим коллегой? Мы с ним считаем, что она находится в хороших руках. Не правда ли, Иван Яковлевич?..»
Заехал я еще в одну из девятисот школ республики — в Пандиковскую, в ту, что — помните? — была открыта за месяц до рождения Володи Ульянова. А к 90-летию со дня его рождения ученики Пандиковской семилетки посадили лес.
Пока он, этот лесок, — с ноготок. В самом деле, с ноготок. На площади в гектар с небольшим высажены две с половиной тысячи лиственниц-однолеток. Каждый саженец в полтора сантиметра ростом. Крошечные, тоненькие веточки. Как легко их растоптать, как легко погубить весь этот лесок. Но никто его не потопчет, не сгубит! Ребячья охрана бдительна — даже цыпленку не проскользнуть на эту поляну.
Хотите представить, какой поднимется здесь лес? Взгляните туда, где темнеет густой, подпирающий небо лесной массив. Там ели, четыре тысячи елей-громадин, стоящие сомкнутым солдатским строем. Кроны высоко взметнулись над землей. Они похожи на корабельные сосны, так высоки и стройны. А тоже ведь были если не с ноготок, так с ладошку. Я видел там на опушке столб с мемориальной доской: «Этот лес заложен в 1925 году в память Владимира Ильича Ленина». Сажали ребята из Пандиковской школы, те, которым сейчас за пятьдесят. У каждого своя судьба, своя жизнь. А вот общее д