ело их рук — чудесный памятник вождю, могучий, вечно зеленый, ветвями шумящий…
Я рассказывал о школах.
Теперь об одном ученике, который стал ученым.
Он был в своей семье первым научившимся читать и писать, первым грамотным во всем их роду.
Школа, в которую он ходил, называлась земской начальной. Четырехклассная.
Учитель приехал из города Чистополя. Он не знал ни слова по-чувашски, ученики ни слова по-русски. Учитель ставил на стол стакан с водой, говорил, постукивая по стеклу:
— Ста-кан.
Встряхивал, вода булькала. Говорил:
— Во-да.
Показывал кусок хлеба:
— Х-леб.
Клал в рот, двигал челюстями, говорил:
— Жу-ю, ем.
Он их учил русскому, они его — чувашскому.
Ребята любили учителя, жалели, когда он ушел на войну. Все их отцы ушли на войну. Это была первая мировая.
Отец Саши вернулся калекой. Мальчик был главный работник в доме, поле.
В поле он увидел раз людей в синих шинелях. Вся шинель темно-синяя, а по краю зеленая кайма, кант. Пуговицы золотые, козырек фуражки сверкает… Землемеры пришли! Будут наделы людям отмерять. По-новому, по-справедливому. Потому что — революция!
У землемеров — деревянная тренога, на треноге труба. Мальчик глянул в трубу: поле наверху, небо внизу. Корова вверх ногами, деревья верхушками вниз, дома тоже крышами вниз. Голова закружилась.
Потом помогал землемерам. Таскал треногу с трубой, которая называлась теодолит. Натягивал длинную металлическую цепочку — мерную ленту. Тянули ее от одного межевого столба к другому.
На каждом столбе орел двуглавый. Орла сбивали, приколачивали серп с молотом, вырезанные из жести. Столбы переставляли на новые места. На справедливые. Чтобы земля— всем поровну.
Мальчик спросил у землемера, которому помогал:
— А можно измерить весь земной шар?
Тот сказал:
— Он уже измерен. Но не очень точно. Подрастешь, точно вымеришь…
Пошутил землемер? Или угадал его судьбу?
Ветер занес во двор клочок газеты. Можно отшвырнуть ногой, а можно нагнуться, поднять. Поднял, расправил на коленях, прочел. Страничка объявлений. Словно кто-то специально подкинул: в Казани открылся рабфак. Принимают с четырьмя классами. После рабфака — в любой институт.
Отец не пускал, мать не пускала. Ушел ночью, не прихватив и куска хлеба.
В приемной комиссии сказали двум юношам-чувашам:
— Осталась одна стипендия. Или тяните жребий, или делите пополам.
Поделили.
Койки стояли рядом. Все было на двоих. Их дружбе удивлялись: такие разные. Один витает в облаках, идет по улице и бормочет, сочиняет стихи, по ночам не спит, сочиняет. Другой твердо стоит на земле, привержен к точным наукам, но по ночам тоже долго не ложится, корпит над математикой.
Сейчас их дружбе без малого сорок лет. Один — Петр Хузангай, народный поэт республики, человек, который перевел на чувашский язык «Евгения Онегина». Другой…
Продолжаю рассказ о нем.
Он — в Москве, в Межевом институте. Угадал землемер его судьбу. Заронил в душу зернышко, которое проросло.
Землеустроительный факультет. Прекрасное, по-моему, слово: земле-устроитель. Тот, кто землю устраивает. Это всегда было сложно. И проще не становится.
Межевым институт назвали при открытии. Он старейший в Москве, второй по возрасту за университетом. И давно перерос свое название. Теперь это Институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии.
В науках происходит резкое размежевание отраслей, направлений, превращение их в отдельные, самостоятельные-науки. Наблюдается и обратный процесс: объединение. Есть астрономия, изучающая небесные тела. Есть геодезия, занимающаяся формой и размерами земли. И появился гибрид: астрономия-геодезия, наука, вобравшая в себя и небо и землю. Но главный все-таки ее интерес — земля. Астрономия; помогает геодезии точнее определить форму земли, измерить ее.
Земля не шар, мы это знаем уже двести лет. Она шар-., сплюснутый по полюсам, эллипсоид. Тот, кто ее сплющивал, сделал это впопыхах, эллипсоид получился не классический, с отклонениями.
Многие ученые пытались установить истинную математическую фигуру земли. Для этого нужны, собственно, два размера, два радиуса. Первый — от центра земли до поверхности на экваторе. Второй — от центра до полюса.
Чтобы получить два размера, требовались тысячи измерений, астрономических и геодезических.
Существует несколько земных эллипсоидов, выведенных учеными. Наиболее близким к истине считался эллипсоид Бесселя, немецкого астронома. Он дал такие размеры: радиус до экватора — 6 377 397 метров, радиус до полюса — 6 356 079 метров. Этими расчетами пользовалась с 1841 года вся мировая, картография. Но они устарели. Появилось много данных, которые Бессель не мог учесть.
Старый эллипсоид нуждался в замене: он был неверен. Геодезисты и картографы не могли отнестись к нему с полным доверием.
Среди тех, кто взялся уточнить размеры земли, ее форму, был Феодосий Николаевич Красовский, создатель советской школы астрономов-геодезистов.
Красовскому помогал студент чуваш, ставший аспирантом, затем кандидатом наук. Когда учитель умер, его ученик, сподвижник продолжил и завершил работу, которая отняла в общей сложности десять лет.
Эллипсоид земли выглядит теперь немного иначе: он больше, чем у Бесселя и по радиусу до экватора, и по радиусу до полюса.
Приятно все-таки, что земля, родная наша планета, оказалась объемистей, чем думали… Если же говорить серьезно, исправление ошибки имело неоценимое значение для геодезии, для картографии.
Полеты искусственных спутников, полеты космонавтов подтвердили, что новый эллипсоид точнее прежнего.
В нашей стране данные Красовского и его ученика приняты как основа для всех геодезических и картографических работ. Признаны они и мировой наукой.
Вот и весь короткий рассказ о мальчике из чувашской деревни, который носил у землемеров треногу с трубой, а когда вырос, и сам измерил планету Земля.
Остается назвать его полное имя: Александр Александрович Изотов, профессор, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.
В чебоксарских архивах обнаружили прелюбопытнейший документ.
Рапортом за № 148-12 от 1911 года полицейский чин доносит своему начальству: «В 25 верстах от Чебоксар в селении Томак-кассы некий валяльщик сапог и плетенщик тарантасных корзин Гаврил Федоров занимается распеванием вольнодумных песен…» На донесении резолюция: «Оному еретику не позволять распевать песни. Пусть занимается у себя плетением и валянием…»
Спрашиваю в Союзе композиторов Чувашии:
— А что сталось с тем Федоровым?
— Как что? Продолжал петь. И нынче поет. Там же, в своей деревне.
— Сколько ему сейчас?
— Восемьдесят третий. Юрсти, народный певец республики. Хотите повидать старика? Можем съездить.
По дороге мой спутник, музыковед, рассказывал о Федорове. О нем впервые услышали в начале тридцатых годов. В то время директором Чебоксарского музыкального училища был композитор Максимов, знаток народной музыки. Узнал он, что в Томак-кассы живет человек, знающий на память множество песен. Забрал учеников, поехали поглядеть на певца и застряли в деревне на месяц, вызвав к себе на помощь еще и студентов ленинградской консерватории.
В тот раз записали 424 мелодии. Сокровище необыкновенное! Песни трудовые, рекрутские, гостевые, свадебные, масленичные, посиделочные, хороводные, игровые. Федоров не сочинял их, а ловил всю жизнь с губ поющих. Родится песенка на посиделках, прозимует зиму и растает, уступив место другой. Но Федоров ту, прежнюю, уже успел упрятать в свой невидимый музыкальный сундучок. Ох, сколько их там набралось! И какой в сундучке порядок! Каждая песенка знает свой шесток, свою полочку. Вот услышанные в детстве. Вот подобранные в своей деревне. А вот подслушанные в деревнях, которые на восток от Томак-кассы. А эти — с берегов реки Цивиль. А те — северянки.
Певца не собьешь, у него абсолютная музыкальная память. Перетасуйте его песни, спойте их в любой последовательности, пропустив одну, и он тут же обнаружит пропажу. Или назовите только номер, под которым много лет назад записали мелодию, и певец сразу найдет ее в глубинах своей феноменальной памяти. Он как бы приоткрывает крышку волшебной шкатулки, и уже вспорхнула, взлетела нужная вам песня. Их записано ныне от Федорова 750! Готовится к выпуску полное собрание его песен. Но говорят, что запасы этой редчайшей песенной кладовой далеко не исчерпаны.
…Старик он еще крепкий. Борода седая, а в густой шевелюре каждую сединку нужно выискивать. Глаза широко раскрытые, по-детски ясные. Но, здороваясь, протягивает руку мимо моей. Слепой. Зрение потерял 42 года назад. Вот судьба! Полжизни, в темную глухую пору, прожил зрячим, а посветлела жизнь, стали глаза слепнуть. А голос, голос почти не утратил былой свежести — не очень сильный, но чистый, как слезинка, тенорок.
Знает ли он о найденной в архивах бумаге? Нет, не слышал об этом. Но помнит, как явился к нему урядник и запретил петь. Да разве упрячешь песню в клетку? С ней, с пес-128 ней, как бывает? И старик поет по-чувашски про песенку, которую один певец держал меж зубов, долго ее не выпуская, а поплел в дремучий лес, раскрыл рот и потерял свою пленницу, и пошел дальше в чащу искать песню, и вдруг увидел сторожку лесника, постучался. Выглянула в окно лесникова дочка с найденною ею песенкой в зубах, и только открыла рот, как та взмахнула крыльями, и в небо — лови!
Песня не может принадлежать одному человеку. Вот он, старик, счастлив, когда радио приносит к нему обратно напетые им мелодии. Он подслушал их у людей и людям отдал, и, облетев родную его землю, песни обновленными возвращаются в этот дом… А вчера радио принесло совершенно новую, незнакомую мелодию. Старик напевает нам ее.
— О, — восклицает музыковед. — Как вы верно схватили, Гаврил Федорович… Это «Шывармань», первая чувашская опера, — поясняет он мне. — Действие происходит в чувашской деревне накануне революции 1905 года. Шывармань — водяная мельница… Вчера передавали фрагменты. Скоро премьера в нашем музыкально-драматическом театре.