— Руби носовые задержники!
Просто и деловито: руби. А жаль ритуала, обычая! И корабелам его жаль, и морякам, принимающим суда. Они, моряки, хранили у себя в кают-компании под стеклом горлышко разбитой бутылки, перевязанное красной лентой с именем крестной матери. Причуда? А традиционная встреча с Нептуном, богом морей, на кораблях, пересекающих экватор, не причуда? Но попробуйте отобрать ее у моряков.
Когда на наших заводах спускают суда для других стран, весь ритуал соблюдается полностью.
Я — за «крестины» корабля! И чтобы разбивалась об его борт бутылка, если не с шампанским, то хотя бы с молоком. И чтобы непременно играл оркестр. Скажете: пустяки, мелочь. Но и «пустяки», вроде традиций, украшают нашу жизнь!
Сейчас на стапеле «София»-вторая. Ей еще не дано собственного имени, она его получит перед самым спуском[1]. Первую «Софию» мы уже видели у достроечного причала. Она там не одна — прямо по носу у нее «Будапешт», из прежней серии. Нет, он не достраивается, он пришел с моря на технический осмотр. Танкеры стоят близехонько друг от друга, нос к носу, и, наверно, по ночам, когда работы затихают, переговариваются между собой. Корабли любят поболтать, когда их люди не слышат. Это заметил еще Маяковский, подслушавший на одесском рейде любовное объяснение «Советского Дагестана» с «Красной Абхазией». Я повторил опыт поэта и подслушал ночной разговор «Софии» с «Будапештом». Ну пусть не подслушал, вообразил, какая разница?
«София»: — Раскажи, как тебе плавалось? Где ты побывал?
— Десять раз сходил на Кубу, пять в Италию, по разу в ФРГ и в Финляндию.
— Когда же ты успел, молоденький такой?
— А мы, танкеры, не застаиваемся, знаешь, в портах. Не лесовозы какие-нибудь, которых грузят-грузят, по бревнышку укладывают. Нам нефтишки накачают враз полное брюхо, и валяй! А выкачивают еще быстрей. Мы все время на ходу, такая у нас служба.
— Где остальные из вашей семьи?
— Все плавают… А у одного была большая неприятность. Плыл, понимаешь, в Гаванну, с полным грузом, и в Средиземном море, недалеко от Бизерты, столкнулся с норвежским танкером. Так сцепились, скула со скулой, что еле оторвались друг от друга. Нашему нос разворотило. Пожар? Представляешь, что такое пожар на танкере?
— А ты что, горел?
— Типун тебе на язык… Это же страшное дело! Особенно когда в танках сырая нефть. Ух, горючая! А наш как раз сырую и вез. Четверо суток с огнем бились. Им радиограмма из дому: возвращайтесь. А они ответную: разрешите следовать дальше, Кубе нефть нужна, дойдем. И дошли! Из Средиземного моря — до Кубы, погорелые, с развороченным носом, с разорванными кабелями и трубопроводами, представляешь?
— Молодцы моряки!
— А корабелы, наши строители, не молодцы? У нас на борту все средства против пожаров. И про остойчивость подумали…
— Про что? Про устойчивость?
— Сразу видно, еще не морячка. Это на суше, на твердой земле — на у, а на море о… остойчивость! Чтобы никакая волна не опрокинула, чтобы никакая авария не была страшна… У моего капитана лежит книга в каюте, называется «Столкновение в океане». Как итальянский лайнер «Андреа Дориа» со шведским «Стокгольмом» столкнулись в Атлантике. Швед итальянцу по скуле врезал, и тот сразу в крен на 18 градусов. Кренился, кренился и опрокинулся. Расследование шло, но итальянская фирма, хотя и пострадала больше, дело замяла. Потому как выпустили в океан с пассажирами огромный кораблище, который «обладал всего лишь одной третью необходимой остойчивости». Так сказано в акте. Стукнули его разок, и он кувырком… Позор на весь свет!
— Господи, — вздохнула «София», — сколько бед в океане! Столкновения, пожары…
— Океан тебе не Фонтанка! Но ты не страшись. Советские танкеры — крепенькие. Слыхала про «Егорьевск»? Он из «казбеков». Шел Бискайским пустой, в балласте. И вдруг взрывы в одном танке, в другом — наверно, газы скопились и рвались. Разнесло палубу, борта. И еще три взрыва — на носу и корме. Танкер на левый борт лег, воду начал черпать. Отсеки затопило. А вокруг — штормяга, представляешь? По всем законам физики должен был опрокинуться, затонуть. Команде приказали покинуть корабль. А он выстоял, удержался на плаву. Взяли его на буксир, во французский порт Сен-Назер повели. Оттуда сразу домой, в Одессу. До Босфора— на буксирах, а Черным морем шел своим ходом. Кто встречал в порту, видел — весь покорежен, обуглен, в каютах на стенках следы от затопления. Но не потонул. Вот это остойчивость! Вот это запас плавучести!
— Ты интересный собеседник, — сказала «София». — Так много всего знаешь!.. Жаль только, не очень красивый. Нос у тебя толстоват, палуба вогнутая, как седло…
— А меня не для Лувра готовили, не для Эрмитажа, — обиделся «Будапешт». — Мне по морям плавать, нефть возить. И бока у меня широкие, чтобы побольше грузу! Это — главная забота. Я — грузовое судно, плавучая емкость, консервная банка…
— И все-таки, — сказала «София», — корабль должен быть красив. Любой. Я тоже танкер, не белоручка какая, рабочая единица! И не задавайся, груза-то больше тебя возьму. А погляди, какой у меня тонкий нос, как изящны мои обводы. Повернулась бы к тебе боком, да швартовы не пускают…
— Вообще-то ты права, «София»! Корабелы мало заботились о красоте судна, его архитектуре. Во всяком случае, меньше, чем об его мощности и прочности. Я слышал, теперь в конструкторских бюро архитектурный отдел учредили?
— Ага, учредили… И видишь, какая у меня штурманская рубка? Легкая, просторная, с круговым обзором, на все четыре стороны! И красиво и навигатору удобно: не выходя из рубки, все видит…
— Ты не слыхала, будто рулевых упраздняют?
— Точно. Хотят. Может быть, даже у меня будет автоматический рулевой. А уж на следующих из нашей серии — обязательно. Это как автопилот на самолете.
— Но там, в небе, просторно. Задал курс самолету, и летит. А у нас проливы, узкости.
— В проливе человек подойдет к рулю. А в море, в океане надежней с авторулевым. Особенно на сильной волне, в шторм. Судно рыскает из стороны в сторону, рулевому его не удержать. Автомат удержит, точно выдержит курс, не даст кораблю рыскать.
— Скажи, пожалуйста, еще не плавала, соленой водички не глотнула, а все знаешь…
— Поговаривают, что будут суда и вовсе без экипажа. Корабли-роботы. Загрузили его — и послали из одного порта в другой. Сам дорогу найдет.
— Ну, это уж слишком! С экипажем, с людьми плавать интересней, веселей…
— А у тебя какие каюты, «Будапешт»?
— У командного состава на одного человека, у команды на двоих.
— А у меня только одноместные! Ты сам говорил: танкер все время в море. Это действительно дом для моряка. Пусть и живет с удобствами, пусть устраивается у себя в каюте, как ему хочется, как ему привычно, не стесняя соседа… У меня еще новость. Кают-компании не будет…
— Как не будет?
— Общая столовая, для всех.
— Как же это корабль без кают-компании?
— У тебя, «Будапешт», отсталые взгляды. Нынче чем штурман отличается от матроса? У одного законченное высшее образование, другой заканчивает, завтра станет штурманом. Зачем их разделять, усаживая за разные столы — одного в кают-компании, другого в столовой?
— Но обычай, дорогая, традиция!
— Не всякая традиция на век…
— Ой, жаль мне! Пусть хоть эту вашу общую столовую называют по-прежнему кают-компанией. Звучит по-моряцки: кают, понимаешь, компания! И пускай будет для всех, согласен.
…Они долго бы еще разговаривали, «Будапешт» и «София». Но светало. Приближалось утро. Рабочее. Когда приходят корабелы. И в ожидании их корабли умолкли…
После свидания с Ленинградом, после встречи с корабелами и кораблями — поездка в Ригу, к морякам, вернее, рыбакам дальнего плавания.
Это сочетание — рыбаки и дальнее плавание — звучит как-то необычно.
Рыбаков не принято было считать моряками.
Перед войной, когда я плавал на судах торгового флота, на ледоколах, мы, ходившие к чужим берегам, в заграничные порты, в Арктику, немного свысока поглядывали на матросов рыболовных траулеров. Где чапают их суденышки? В Маркизовой луже, как моряки называли Финский залив, или в Кольском. Самые дальние для них моря — Балтийское, Баренцево. И они, рыбаки, завидовали нам, морякам.
А нынче сравнялись: рыбаки те же моряки, ходят так же далеко, в океан.
Мне не удалось на этот раз выйти в море. Я только встречал и провожал суда в Рижском рыбном порту.
Это тоже интересно — встречать и провожать. Уйдя в плавание, я узнал бы жизнь одного экипажа, побывал бы в каком-нибудь одном районе лова. А в порту передо мной прошло столько кораблей! И побывал я, пусть заочно, и возле Исландии, Фарерских островов, Ян-Майена, и неподалеку от Ньюфаундленда, Лабрадора, и близ норвежских фиордов, и на банке Джорджес у берегов Америки, и даже в Гвинейском заливе.
В Гвинейский залив меня привел на «Немане» капитан Александр Кондратьевич Гайлитис.
Но прежде, чем с Гвинейским заливом, я хочу познакомить вас с самим капитаном.
Сейчас его нельзя назвать самым молодым из латвийских капитанов. А шестнадцать лет назад газеты о нем именно так и писали: самый молодой, двадцатидвухлетний…
До того, как стать самым молодым капитаном, он еще был и самым юным юнгой на пароходе «Арие». Газеты, правда, об этом тогда не писали. Латвия не была еще советской. Но юнга дважды уже побывал в советских портах: в Мурманске и в Ленинграде. А потом он почти год плавал матросом под советским флагом на той же «Арие». За два дня до войны пришли в немецкий порт Любек. Через неделю после начала войны команду бросили в концлагерь. Была единственная возможность вернуться домой… И матрос — на пароходе, над кормой которого фашистский флаг. Рейсы в Норвегию, все в Нарвик и в Нарвик. Дождется ли он нужного ему рейса? И вот плывут в Лиепайю. В первую же ночь на рейде он вахтенный. Идет мимо борта моторка, рыбаки, наверно. Приглушили, мотор, рулевой кричит: