Витальность часто путают с агрессивностью, но это явления разные, по сути противоположные. Витальность — это полнота жизненных сил, которая ищет свободного проявления. Витальный человек все время наполняет жизнь свою и близких новым содержанием, он что-то строит, доказывает, добирается до истины. Он может вступать в борьбу с другими людьми, но только в том случае, если его энергия превышает инерцию среды и хочет реализоваться как можно полнее, преодолевая внешние преграды. Но главная его борьба — с самим собой, с внутренними преградами, с собственной косностью, унынием, усталостью.
Агрессия — это, напротив, проявление внутренней пустоты. У человека не хватает внутренних побуждений и стимулов действия. Он мертв, но ему хочется быть живым. И тогда он хватается за живых и пытается перелить в себя их энергию. Он начинает их задевать, виснуть на них, потому что ему не на что опереться внутри себя. Он пытается спровоцировать конфликт или сам бесцеремонно вторгается на чужую территорию, потому что на своей ему нечего делать. Там только мусор, запустение, и у него не хватает сил, чтобы привести это в порядок. Можно даже сказать, что у него не остается внутреннего «я». Он ощущает себя собой только когда пересекает границу и ему начинают кричать: «Ты кто такой? Куда лезешь? Что здесь делаешь?» Тогда он оживляется. Чужое ему нужно не само по себе, а потому что только так, надламывая и калеча других, он высекает из себя искорку жизни, которой нет в нем самом. Агрессия — это когда мертвый хватает живых, чтобы почувствовать вкус жизни. Агрессивность — признак слабой витальности, и поэтому, как правило, все ее завоевания недолговечны. Дело ее не живет, в нем нет плодовитого семени, нет того духа, который живит творческое начинание. Между витальным и агрессивным такая же разница, как между донором и вампиром.
То же самое относится и к странам. Витальная страна прежде всего наводит порядок в самой себе. Она строит, созидает, изобретает. Промышленность, наука, медицина, образование, религиозная и культурная жизнь, язык, финансы, общественные организации — все полнится жизнью, в каждой отрасли действуют свои энтузиасты, открыватели, приводящие мир в движение. Витальная страна сознает свою ответственность перед миром и вмешивается в международные дела, чтобы приструнить зарвавшегося хулигана, погасить скандал, угрожающий миру. Временами она действует неосторожно, не в меру ретиво, даже вопреки собственным интересам. Но ее вмешательство — признак витальности, стремление перелить энергию действия в мировое сообщество. Агрессивная страна, напротив, не может привести в порядок собственные дела, не имеет сил для созидания, — и тогда, чтобы продлить свое историческое бытие, она начинает теснить другие страны, толкается с ними локтями, грозит, вторгается, — только бы почувствовать себя в истории, которая обходит ее внутреннее пространство.
Признак агрессивности, отличающий ее от витальности, — это быстрое падение в апатию. Поскольку организму не хватает жизненных сил и он форсирует их посредством агрессии, то столь же быстро они истощаются. Апатия — обратная сторона агрессии, и вместе они — симптом опасной болезни-к-смерти, сходной с маниакально-депрессивным психозом.
Пустоводство, или Как делать ничего?
Есть особый вид деятельности, который с трудом поддается описанию. Человек чем-то занят, над чем-то работает не покладая рук, но при этом его деятельность не оставляет никаких следов. И в этом, по большому счету, и состоит ее предназначение.
Следует различать между «ничего не делать» и «делать ничего». Этот вид деятельности большинство людей освоило лучше, чем любой другой. Ничегоделанье, в отличие от ничегонеделанья, — это не просто досуг, отдых, убиение времени, это активное заполнение пустотой пространства жизни. Многое делается именно так, чтобы действие ни к чему не приводило, — и это создает ощущение порядка, потому что слишком целенаправленная и продуктивная деятельность противоречит духу этих мест, кажется опасной, нарушает покой и чинность.
Например, пресловутые советские очереди, в которых гробилось так много времени, — ведь даже при дефиците товаров можно было продавать их гораздо эффективнее. Но стояние в очереди было почетной обязанностью советского человека, на это уходили триллионы человеко-часов. А потом Россия стала страной охранников — рядовые этой пятимиллионой армии стоят у каждой подворотни, двери и шлагбаума, у аптек, поликлиник, супермаркетов, редакций и прочих неопасных учреждений. Они создают ощущение ненужности — и своей, и всего того, что призваны охранять. От этих черных неподвижных людей что-то зависает и замедляется в идущих мимо.
Такую деятельность можно назвать разведением пустоты. Пустоводство — форма общественной деятельности по наиболее эффективному производству пустоты как главного коллективного продукта. Это вовсе не то же самое, что лень или праздность: это деятельность упорная и трудоемкая, как и все другие «водства», от домоводства до лесоводства. Это не обломовщина, а скорее базаровщина («лихорадка работы»), но результатом ее является пустота. М.Е. Салтыков-Щедрин так описывает условия, сформировавшие Иудушку Головлева:
«проведя более тридцати лет в тусклой атмосфере департамента, он приобрел все привычки и вожделения закоренелого чиновника, не допускающего, чтобы хотя одна минута его жизни оставалась свободною от переливания из пустого в порожнее».
После 1917 г. в этом виде производства был достигнут мощный прогресс, пустоводство стало передовой формой коммунистического труда. В СССР господствовала идеология общей, а значит, ничьей собственности, и этот никто был хозяином жизни и ни за что не отвечал. Делать ничего было лучше, чем делать что-то или не делать ничего: первое — излишняя активность — воспринималось как проявление индивидуализма («что-то ему больше всех нужно!»), а второе — как тунеядство и паразитизм. Чтобы пройти между Сциллой и Харибдой, нужно было ухитряться что-то делать — но так ловко, чтобы результатом было ничто. Вспомним «Котлован» и «Чевенгур» Платонова: «Так это не труд — это субботники! — объявил Чепурный… А в субботниках никакого производства имущества нету — разве я допущу? — просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства». Растениеводство, садоводство, животноводство становились второстепенной формой деятельности по сравнению с идеологически самым правильным — пустоводством.
В постсоветской России пустоводство достигло новых высот. Американский политический экономист и социолог Николас Эберштадт связывает демографический и цивилизационный кризис страны. В книге «Демографический кризис в России мирного времени», вышедшей в 2010 году,[48] Эберштадт представил российскую ситуацию как катастрофическую. Ожидаемая продолжительность жизни 15-летнего подростка на Гаити выше, чем у россиянина. По этому показателю Россия находится даже не в третьем, а в четвертом мире. Привкус пустоты — депопуляция — ощущается на всем пространстве России. Ее население — самое разреженное в Европе, да и в мире по плотности она на 223 месте из 241. А Сибирь, т. е. три четверти России, на последнем месте в мире: 3 человека на квадратный километр (меньше, чем в Западной Сахаре и Монголии). Пустоту тут можно черпать руками и месить ногами.
Но она не только в физическом, но и в социальном пространстве, а также во времени. Здесь пустота не просто существует как объективная данность, как свойство географического простора, но и производится во все больших количествах. Не строят новых городов и дорог, не создают новых технологий, а только переливают буквально из пустого в порожнее, из нефтезалежей в нефтехранилища, так что труба стала главным символом постсоветской России. Парламент, институты, медиа — те же трубы, только полые, имитация, ведущая к разрастанию пустоты. Экономист Сергей Алексашенко так характеризует работу властей. «Нельзя сказать, что у нас правительство не работает. Вот, как ни начнешь там читать, и такое постановление выпустили, и такое постановление выпустили, такой законопроект, сякой законопроект. Просто кипят! Как я представил всю бюрократию когда-то, 30 тысяч одних курьеров: бумажки туда-сюда, электронную почту, закон… Вот, нельзя сказать, что люди не работают…. Я со школы помню броуновское движение, когда все бегают-бегают-бегают-бегают, а результирующий вектор равен нулю, то есть процесс не движется».[49] Власти уже осознали, что опаснее всего — делать нечто реальное: тогда вся эта пустообразующая система расползется, как гнилая ткань.
Точно так же и российское образование не переходит в производство знаний, в развитие науки и техники, в человеческое благосостояние. Например, число международных патентов, выданных патентным бюро США изобретателям из России, в пересчете на количество людей с университетским образованием трудоспособного возраста, находится примерно на уровне Либерии. Интеллектуальный потенциал страны не может раскрыться. Николас Эберштадт не находит рационального объяснения этому парадоксу:
«Это некая системная особенность среды, может быть, среды экономической, может быть, политической, я не могу сказать наверняка. Что я могу сказать наверняка, так это то, что, когда россияне оказываются за пределами России, у них сразу же все становится хорошо. Покидая российскую среду, люди начинают процветать. Не знаю, что за проблема находится внутри черного ящика».[50]
На этот вопрос лучше, чем все экономисты, социологи и политики вместе взятые, отвечает писатель Н. В. Гоголь. В одном из набросков «Мертвых душ» он записывает:
«Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие… Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно… Смерть поражает нетрогающийся мир».