Культурные процессы в тот период протекали в условиях, когда, несмотря на уничтожение политической зависимости от Орды, вражеские набеги продолжались: в 1521 г. «крымский смерч» едва не опустошил столицу, а в 1571 г. она была сожжена ханом Девлет-Гиреем; в начале XVII в. страна испытала все бедствия иностранной интервенции и Смуты. Тема «сохранения», «спасения» отечества, его «вечности» была в общественной мысли и публицистике одной из основных, находила выражение и в эсхатологических концепциях. Для летописца, описывавшего стояние на Угре 1480 г., гарантией сохранения Отечества была храбрость и мужество его сынов: «О храбрии мужествении сынове рустии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русскую землю, от поганых, не пощадите своих глав, да не узрят очи ваши распленения и разграбления домов ваших, и убиения чад ваших, и поругания над женами и дщерьми вашими, якоже пострадаша и инии велицы и славнии земли от турков».
Для дипломата и публициста Ф. И. Карпова в 20—30-е годы XVI в. условия, необходимые для «вечности» дела народного, или царства, или «владычества», уже иные: они обусловлены внутренним строем государства, а именно торжеством Правды. В альтернативе «Правда» или «Терпение» ей отдано безусловное предпочтение. Карпов понимает Правду как закон, правосудие и справедливость, право совета («думы») со стороны «премудрых» (эта тема роднит русскую и западноевропейскую мысль XVI в.), вознаграждение по заслугам даровитых людей. Позже, в середине XVI в., И. С. Пересветов рассуждает о том, какие реформы нужны для укрепления страны, чтобы она избежала участи плененной турками Византии. В отношении к ее наследию существуют разные стороны — продолжение восприятия духовного опыта, влияние которого никогда не прерывалось даже в новое время, и критическое осмысление политического опыта погибшей империи, главное в котором не притязания на «константинопольскую вотчину» и восприятие функций империи, а поиски гарантий от повторения ее участи. Церковно-политическая независимость от Константинополя (осуществление в 1448 г. автокефалии де-факто, завершившееся в 1589 г. учреждением Московского патриархата) сочетается с внимательным отношением к каноническому единству с Константинополем.
Все большее значение придается тому, что Россия осталась единственным сохранившим политическую независимость «православным царством», с которым порабощенные славянские и балканские народы связывали надежды на освобождение. Ученый афонский монах Максим Грек ок. 1521 г. в послании великому князю московскому Василию III писал: «Свободы свет тобою да подастся нам бедным». Осознается потребность осмыслить место и роль молодого Российского государства не только среди современных государств, но и в общеевропейском историческом процессе, как он понимался в том культурно-историческом регионе, к которому принадлежала Россия, т. е. и в светском, и в конфессиональном аспекте, в произведениях летописного и хронографического жанров, в памятниках церковной литературы и т. д. Осознанием исторической ответственности и поисками корней, а не мессианскими устремлениями или имперскими притязаниями порождены и концепция «третьего Рима», связывающая православную церковь России с ранним христианством, и легендарная генеалогия русских князей, возводящая их к императору Августу, и создание Русского хронографа, где русская история описывается как составная часть мировой.
Итак, связь с государственным строительством, прежде всего с задачами централизации, а также своего рода историзм, проявляющийся и как историческая память, и как историческая ответственность, — важные компоненты культурных процессов. Однако традиционализм и историзм, собирание и осмысление предшествующего культурного наследия вовсе не свидетельствуют об ориентации исключительно на прошлое, напротив, полемика практически по всем вопросам современного социального и культурного развития в особенности характерна как раз для XVI в. — он справедливо может быть назван веком полемики, споров и сомнений, «самомышления».
Диалоги эпохи посвящены широкому спектру проблем — от судеб феодальной земельной собственности до принципов иконописания. Обсуждаются проекты социальных реформ, государственного строительства, происхождение и характер великокняжеской и царской власти, ее обязанности по отношению к подданным, ее взаимоотношения с церковью, социальная и этическая роль церкви и монашества, место России в мировой истории и русской церкви в истории христианства. Противоборствуют еретики и ортодоксы; нестяжатели и иосифляне (Нил Сорский, Вас-сиан Патрикеев, Максим Грек — Иосиф Волоцкий, митрополиты Даниил и Макарий); православные и католические богословы (Николай Булев — Максим Грек, Филофей Псковский); светские и церковные публицисты (Федор Карпов и митрополит Даниил, Федор Карпов и Максим Грек). В спор вступают и вымышленные персонажи (любостяжательный — Фило-ктимон и нестяжательный — Актимон), в посланиях и диалогах борются Живот и Смерть, Ум и Душа, Терпение и Правда. В одном из сочинений Максима Грека тверской епископ собеседует с Богом. В состоянии скрытой внутренней полемики находятся и произведения, лишенные черт очевидной публицистичности: монастырский скитский устав Нила Сор-ского и краткая редакция устава Иосифа Волоцкого для общежительного монастыря, даже такие канонические памятники, как Кормчие книги (нестяжательская Кормчая Вассиана Патрикеева и сводная Кормчая митрополита Даниила, обосновывающая право монастырей на владение селами). Идейные конфликты эпохи иногда выходят за рамки полемики и сопровождаются политическими столкновениями.
Зарождение споров о языке, о соотношении «книжных и народных речей» сближает русские и общеевропейские культурные процессы; обсуждается вопрос, какой путь развития культуры предпочесть, следует ли «уподобляти и низводити книжные речи от общих народных речей» или же, наоборот, «от книжных речей и общия народныя речи исправляти» (Зиновий Отенский). Новейшие исследования относят ко второй половине XVI в. истоки процесса сложения норм литературного языка (Л. С. Ковтун).
Вершиной и концом полемики был трагический конфликт между Грозным и Курбским, принявший и литературную, и политическую формы.
В столкновении еретиков и ортодоксов за догматическими разногласиями скрывались социальные противоречия. Новгородско-московскую ересь, особенно в новгородской ее разновидности, многие исследователи характеризуют как антифеодальное движение, носящее реформационный характер. Широки были культурные интересы и образованность еретиков XV в. Их интересовали этико-философские проблемы (свобода воли или «самовластие» души), грамматические, календарно-астрономические, исторические темы.
При дворе боровшегося с ересью новгородского архиепископа Геннадия в 1499 г. был составлен полный древнерусский (славянский) свод библейских книг — важная веха в культурной истории любого народа. В большом литературном кружке тексты сверяли и правили, переводили с греческого и латинского языков.
Представитель нового поколения еретиков-реформаторов, самый радикальный русский мыслитель XVI в. Феодосий Косой, создатель «рабьего учения», плебейской ереси средневековья, выдвинул идеи уничтожения кабальной зависимости, утверждения человека, приятия жизни, веротерпимости, равенства народов и вер.
Споры нестяжателей и любостяжателей-иосифлян связывают обычно с вопросом о судьбах монастырского землевладения. Противостояние по этому вопросу действительно было существенно, но несводимо к нему. Нестяжатели считали допустимым средством борьбы с ересью не столько насилие и казни, сколько убеждение и требовали гуманного отношения к раскаявшимся еретикам. Этот вопрос возник в связи с сожжением еретиков в 1504 г. — казни редкой в средневековой Руси в отличие от Западной Европы и вызывавшей осуждение. Призывая «милость к падшим», нестяжатели обратились к теме, которой предстояла долгая жизнь в истории русской общественной мысли.
Вершиной русского нестяжательства было «умное делание» Нила Сорского. Возрождая традиции созерцательного монашества, он придавал особое значение духовному и нравственному формированию христианской личности. Психологические искания Нила, его призывы к внутреннему самосовершенствованию, интерес к человеческой личности, ее страстям, управлению ими и преодолению их позже будут возрождаться в духовном искании и служении старчества. Глубокий и последовательный мыслитель, Нил понимал, что для достижения идеала недостаточно этико-психологических правил и норм для каждого отдельного монаха: самый тип монастырского устройства, его социальное преобразование призваны способствовать выполнению разработанных им правил. Нил был сторонником скитской формы монастырского устройства (совместное проживание двух-трех монахов). Проведение этой программы в жизнь (по-видимому, он выступил с этой целью на соборе 1503 г.) изменило бы хозяйственный облик и социально-экономическую природу монастырей; из коллективных феодалов, обладавших корпоративной собственностью, они превратились бы в мелкие трудовые ячейки, своеобразные аналоги трудовой общины, что привело бы к серьезным изменениям в структуре феодального землевладения. Идеалом Нила Сорского был дешевый, бедный монастырь, отказывающийся от материальной благотворительности, ненужной и невозможной при отсутствии богатства. Нестяжательность не ограничивается личным нестяжанием монахов, но должна стать принципом их социального бытия.
Монастырское хозяйство Нилова скита воспроизводило натуральное хозяйство мелкого производителя, а функции монастырей ограничивались духовной сферой, учительством, нравственным воздействием. Иосиф Волоцкий, также требуя от монахов строгого личного нестяжания, ратовал за укрепление крупных общежительных монастырей, имевших большое хозяйство; их доходы предназначались на нужды благотворительности, на социальное служение, украшение монастырей. Победило направление Иосифа, что способствовало росту монастырей как крупных феодалов.
Ученик и последователь Нила Сорского Вассиан Патрикеев (ум. после 1531 г.), а также Максим Грек (1470–1551) развили критическую сторону нестяжательской доктрины; содержание их положительного идеала, порядков и норм, предлагаемых взамен существовавше