Но как совместить всё это, столь, казалось бы, несовместимое и неизбежное, то есть ожидаемое, с внезапным? Удовлетворительный, ясный ответ, по моему мнению, не найден и поныне.
То, что мы будем воевать с Германией, мы знали, но что это произойдёт так скоро, никто не предполагал. Сообщение ТАСС от 14 июня, за неделю до войны, не успокоило, а, наоборот, насторожило. Я думаю, что оно было попыткой Сталина остановить Гитлера, заставить задуматься, не рассчитывать на фактор внезапности — все войны в Европе «Третий рейх» начинал с внезапного нападения. Однако, мне думается, мы и сами себя успокоили, ибо считали глупостью начинать войну с Россией, уже воюя с Англией. Но Гитлер начал войну в том же месяце фактически день в день, что и Наполеон, что для Гитлера с его мистикой тоже было невероятным.
Утро 22 июня, выступление по радио Молотова, хмурое молчание людей у репродукторов на улицах заставило сжаться потрясённое сердце. «Как же так? — думал я. — Значит, Гитлер обхитрил нас?».
Я понимал, что вся наша дипломатия с рейхом была направлена на то, чтобы всеми мерами, в том числе и «дружеским» умиротворением Гитлера, максимально оттянуть, отодвинуть срок неизбежного столкновения, а главное — выгадать время, за которое мы успели бы достичь военно-экономического превосходства над военной машиной Германии. Исходя из темпов роста нашей индустрии, для этого было нужно так мало — два-три года мира.
Но ведь и гитлеровское руководство хорошо просчитывало нашу логику и стратегию, настороженно следило за всем происходящим у нас: и тайным, и явным. В этом нет никакого сомнения. Есть свидетельства, будто Гитлер как-то в частной беседе высказал, что якобы в июне 1941 года никто не желал мира так, как он, Гитлер. Звучит дико. Всё же я допускаю, что в определённом смысле фюрер высказался всерьёз — он несомненно знал: наша страна неизбежно встанет на его пути и для этого требуется ей совсем небольшой срок. Вот почему вопреки неблагоприятным для себя обстоятельствам, не столь уж и бредовым, последний шанс на победу давал ему только 1941 год.
Конечно, историческая ошибка Сталина в определении сроков войны очевидна. Но она, на мой взгляд, заключалась в том, что он не сумел проникнуть в логику Гитлера, авантюристскую и паническую одновременно. Несомненно, как в объективно-историческую истину, Сталин верил, что фашизму не одолеть СССР никогда, ни при каких обстоятельствах, что и подтвердилось в 1945 году. Этот стратегический вывод Сталина был верным, но он сделал тактическую ошибку, когда, запрещая всяческие меры по повышению состояния боевой готовности, приказывал: «Не отвечать на провокации немцев», очевидно, памятуя, что нападение германцев на Польшу началось с провокации.
Как я уже говорил, и мне верилось, что Гитлер на нас не нападёт в ближайшее время, что мы его дипломатически переиграем...
Но особенно неожиданными и непостижимыми стали сообщения о быстром продвижении фашистских армий вглубь нашей Родины, об огромных наших потерях в живой силе и технике. И только яростная, до полного изнеможения работа, не позволяющая ни на минуту расслабиться, спасала от отчаяния и чёрных мыслей. А было такой работы у меня хоть отбавляй, невпроворот. Надо было решать главное — как в резко меняющейся обстановке не только удержать отрасль на достигнутом уровне, но и в соответствии с новыми условиями придать ей ускорение, тем более, что уже в первые дни войны с наших нефтяных промыслов и предприятий добровольно и по мобилизации ушло на фронт большое количество работников.
Наркомату нужно было развернуть широкую работу по организованному набору добровольцев в нефтяную промышленность, разумеется, только тех, кого освободили от мобилизации. А кто именно это был? Подростки, женщины, пенсионеры — десятки тысяч. Наше счастье, что мы к тому времени обладали опытом самого ускоренного и массового обучения. Задача облегчалась тем, конечно, что к нам приходили на производство действительные добровольцы, движимые высоким чувством долга перед страной.
Новички нефтепромыслов и заводов были готовы к любой, даже физически неимоверно тяжёлой работе. Заменяя ушедших на фронт, шли в бригады по добыче нефти, бурению, подземному и капитальному ремонту скважин.
Они знали, в каких трудных условиях предстоит трудиться: по почину рабочих бакинских промыслов вся отрасль переводилась на 12-часовой рабочий график без выходных и отпусков до окончания войны.
Нефтяники нового призыва не роптали на сразу же свалившиеся на них тяготы. Их самоотверженность исходила из ясного сознания того, что от добытчиков горючего непосредственно зависит жизнь и смерть солдат на небывалой войне — войне моторов. Надо давать фронту горючее, ибо никакие моторы ему без этого не потребуются.
Эту простую истину на промыслах и в цехах разъяснять не требовалось. Люди объявляли свои вахты фронтовыми и часто несли их несколько суток подряд без отдыха.
В ходу ныне и такое утверждение, будто война явила расслоение в нашем обществе и морально-политическое, и социальное в народах СССР и, прежде всего — в русском и украинском. Опять ложь задним числом! Я сам воочию видел, как трудились у нас на промыслах и русские, и армяне, и азербайджанцы, и украинцы, жили вместе в бараках и пели песни и свои, и своих друзей. «Драчки народов», на каковую рассчитывал Гитлер, не произошло. Ведь и ныне кое-кто по гитлеровскому рецепту упорно организует рознь и вражду между народами теперь уже России.
Тыл Отечественной войны начал работать с первых же её дней в тесной связке фронт — тыл. Но производство требовалось срочно переналаживать, переводить на военные рельсы. Необходимо было вывозить с захваченных немцами территорий оборудование заводов и промыслов и на новом месте заново строить заводы. Понятно, что в полную силу тыл заработал позже, через два года — к 1943 году.
И здесь надо сказать доброе слово о наших женщинах. Они пришли к станкам и в шахты без какой-либо квалификации, по-женски физически слабые, хрупкие. Иные пришли на работу в первый раз.
Модные туфли сменились тяжёлыми кирзовыми сапогами, вместо кокетливых шляпок — увесистые ушанки.
Вот они, женщины наших лет, женщины тыла: в стёганых фуфайках, с грубыми обветренными руками, стоят, ссутулившись от усталости, у станков или у замёрзшей скважины. Быстро овладели они профессиями. И всё равно красота их не увяла, только огрубела, только взгляд стал твёрже. На смену прежней хрупкой красоте явилась красота иная — зрелая, с серьёзно очерченными от голода и холода чертами лица. Вместо мягкого романтического взгляда — суровый, волевой взгляд женщины-труженицы.
Они не только заменили мужчин, встали на их рабочие места, но и возглавили с истинно женским прилежанием работу цехов и промыслов. Сам за себя говорит тот факт, что пять крупных нефтепромыслов из восьми в тресте «Орджоникидзенефть» возглавили женщины: Антонина Бакулина, Медина Везирова, Сурга Гайбова, Сакина Кулиева, Анна Плешко, а в моём родном тресте «Лениннефть» стала руководить промыслом София Крючкина.
В трагическом 1941 году наша нефтяная промышленность не только устояла, но и сумела шагнуть вперёд. Как могло случиться такое чудо? Основной предпосылкой его стала, конечно же, небывалая трудовая активность и самоотверженность людей, но и в не меньшей мере накопленный нами ценнейший опыт планового управления хозяйством державы. Показала свою гибкость и жизнеспособность та самая «административно-командная система», которая вот уже столько лет предаётся «демократической» анафеме как принципиально порочная и негодная для всех времен и народов. Сложившаяся к началу войны советская система управления яростно шельмуется, как не способная ни на что.
Штабы нашей экономики той поры, наоборот, были способны к живому, самому непосредственному взаимодействию с «низами», чутко реагировали на предложения с мест — так, с тем расчётом, чтобы всё лучшее, что дали народная сметка и инициатива, не пропало и входило в практику немедленно и неукоснительно. Здесь система, конечно же, показала себя как самая что ни на есть командная — и слава богу, что так!
Помнится характерная черта такого взаимодействия, проявившаяся уже в первые месяцы войны. Трубные заводы тогда уже перешли на выпуск продукции прямого оборонного назначения. Возникла большая нехватка труб, необходимых для строительства нефтепромысловых объектов. Как быть? Вновь, но уже в обратном направлении, переналадить некоторые производственные мощности? На это нужно время, а строительство объекта не могло ждать. И тут сметливые бакинские нефтяники нашли выход из, казалось бы, тупикового положения. Они предложили, например, снарядить водолазные поиски возле острова Артём, обшарить дно — не на дне ли нужное? Предложение мы одобрили и обеспечили поиски всем необходимым. И в результате со дна Каспия было поднято много железного хлама, включая заброшенный трубопровод. Что в мирное время считалось негодным, теперь оказалось ценнейшим и спасительным. Поднятые со дна моря старые, заржавевшие трубы быстро отремонтировали и тут же с успехом пустили в дело.
Люди привыкли думать, что нет положений безвыходных, когда надо сделать «всё для фронта, всё для победы!». Росла волна рационализаторства и изобретательства.
А если говорить о трудовой дисциплине — она была жёсткой, как и требовала война. Беспрекословная, военная дисциплина. Любые задания на работе выполнялись как боевые. И мы, работники управления, полагались целиком на энтузиазм и железную дисциплину людей.
Требуется особо отметить, что это отнюдь не приводило к отрыву государственных заданий от реальной экономической основы. Ни в коем случае! Задания выверялись и просчитывались очень тщательно, прежде всего, исходя из задачи свести все узлы и связи к созданию единого оборонно-хозяйственного механизма страны.
Вот, например, почему в состав созданного при Наркомате нефтяной промышленности специального штаба, который поручили возглавить мне, уполномоченному Государственного Комитета Обороны (ГКО) по обеспечению