Мы знали, что имеется зарубежный опыт ликвидации нефтяных промыслов в аналогичной обстановке. На острове Борнео, перед оккупацией его японцами в 1941 году, промыслы уничтожались так: взрывали вышки, ёмкости, а скважины забрасывали металлом вместе с цементом в бумажных мешках. По всей видимости, англичане рассчитывали, что мешки при падении разорвутся и цемент, смешавшись с водой и железным ломом, затвердеет и превратится в железобетон.
Меркулов, заместитель Берии, привёз к нам в Краснодар тех самых английских специалистов, которые уничтожали этим способом скважины на Борнео. Привёз, так сказать, для передачи важного опыта. Англичане уверяли, что на Северном Кавказе законсервированные по их методу скважины невозможно будет восстановить и, чтобы возродить нефтедобычу, нужно будет заново бурить рядом с уничтоженными другие скважины.
— Ну давайте посмотрим, попробуем что и как, — согласился я.
По моему указанию провели испытания этого метода в экспериментальной скважине со свободной эксплуатационной колонной. Через день мы подняли колонну, разрезали её нижнюю часть и увидели, что металл не схвачен цементом. Мешки по большей части не разорвались и не расслоились, и цемент затвердел прямо в них. В этом была суть ошибки. Закупоренные таким образом скважины можно было очень быстро восстановить. Английские специалисты пришли в ужас, схватились за головы: выходит, что оставили японцам на Борнео готовые скважины!
Вскоре мы разработали свой, наиболее радикальный и надёжный способ ликвидации скважин, который полностью себя оправдал.
Все работы по подготовке промыслов к уничтожению предписывалось вести только с ведома штаба Южного фронта, которому мы непосредственно подчинялись. Мне сообщили, что штаб и командующий фронтом С.М. Будённый, после того как оставлен Ростов-на-Дону, находятся в Армавире, и я поспешил вылететь туда на «У-2».
С высоты развернулась страшная картина отступления наших войск. Внизу пылали хутора и станицы, по дорогам и просёлкам отходили наши армейские части — где редкими колоннами, где разрозненными группами, а где толпой вместе с беженцами. На задымленной земле рвались снаряды, стояла брошенная техника, валялось оружие рядом с убитыми и покалеченными людьми.
Над Армавиром наш самолёт начал снижаться. Какое-то обострённое шестое чувство вдруг заставило пристально всмотреться в то, что было внизу на земле, и холодные мурашки поползли у меня по спине: на аэродроме — танкетки! Немецкие танкетки с белыми крестами на броне! А пилот тем временем уже вёл самолёт на посадку.
— Что ты делаешь, сукин сын! — закричал я, не слыша своего голоса в треске мотора. — Поднимайся! Немцы!
— Нет! — пилот обернулся — глаза его лихорадочно блестели — и покачал головой. — Это наши!
Но я видел в бинокль: на бортах танкеток белые немецкие кресты. Медлить было нельзя ни мгновения, я выхватил из кобуры наган и приставил дуло к затылку пилота.
— Ах, мать твою так! — заорал я изо всех сил, должно быть, не своим голосом. — Если сядешь, застрелю!
Пилот сник, плечи его обмякли, он весь как-то понуро сжался и выправил руль. На аэродроме метались немцы, показывая на нас руками. «У-2» набрал высоту и взял курс на Краснодар.
— Что же ты делал, негодяй? — спросил я пилота на аэродроме. — Ведь ты вёз меня в плен?
— Товарищ Байбаков, — дрожащим, хриплым голосом произнёс, потупив голову пилот. — Простите, моя жена и дочь — в Армавире.
Пилота тут же на месте хотели расстрелять, но я вмешался, и его отправили на фронт, в штрафной батальон.
Только после долгих мытарств я отыскал штаб фронта в станице Белореченской. Там и встретился с героем Гражданской войны маршалом Будённым. Семён Михайлович в одних подштанниках и нательной рубахе (стояла неимоверная жара) отдыхал у лесочка на свежем воздухе. В довоенное время мы с ним не раз встречались, когда он был заместителем наркома сельского хозяйства. Совместно решали вопросы снабжения села горючим, и отношения между нами сложились хорошие.
— Семён Михайлович, давайте команду на проведение спецмероприятия! — начал я с ходу.
— Коля, не торопись, — добродушно ответил Будённый. — Моя кавалерия остановила танки.
Когда мы шли к двухэтажному дому, где находился штаб Будённого, я слышал, как курившие у плетня несколько кавалеристов возбуждённо переговаривались:
— Она-то вертится, проклятая, гусеницами скрипит, а я её за зад ловлю, чтобы горючкой её припечь. Как шарахнул!
— А я их шашкой достал! Вот так! — звонко зазвенел молодой голос. — Да чтобы они — нас? Ни в жисть.
Уже потом я более подробно узнал, как было на самом деле. Конники действительно смекнули, что как ни быстро может крутиться танкетка, не сравниться ей с быстротой и разворотливостью коня, и им удалось, закружив танкетки вокруг своей оси, поджечь бутылками с зажигательной смесью десять танкеток на подступах к реке Белой. На радостях или из-за понятной возбуждённости доложили Будённому, что уничтожено десять вражеских танков. Не обошлось, разумеется, без потерь с нашей стороны. И всё же, пусть не танки, а танкетки — небывалая победа.
— Семён Михайлович, — сказал я маршалу, — имейте в виду, что немецкие тылы, основные силы отстали, а вышли к нам лишь передовые части, которые сильно увлеклись. Я сам с самолёта видел.
Несмотря на мои доводы, Будённый медлил с разрешением на спецоперацию на промыслах. Семён Михайлович, видимо, продолжал верить, что его кавалерия в силах остановить немцев. Но положение было очень опасным. Я ведь видел, насколько спешно отходили наши войска. Не забыл я и того, как Сталин постучал пальцем в висок, произнося: «Выбор здесь...». Да, нужно думать самому, как теперь действовать, с учётом всей сложности ситуации. Ясно, что немцев сейчас мы никак не задержим, и если они захватят краснодарские промыслы в целости и сохранности, то, получив горючее для своей техники, с ещё большей яростью и силой ринутся к Волге и Кавказу, и тогда не сносить мне своей головы. Да что там моя голова!
По телефону из штаба фронта на свой страх и риск я отдал нефтяникам приказ — приступить к немедленному уничтожению скважин, а сам сел в машину и поспешил на промыслы. Не успел доехать до станции Апшеронской, как меня разыскал по телефону член Военного Совета Южного фронта Каганович и дал команду на ликвидацию промыслов.
Работа моей группы развернулась полным ходом под боком у немцев, ибо они уже подошли к станице Апшеронской, откуда простирался на восток район нефтепромыслов Краснодарского края. Апшеронскую электростанцию мы взорвали уже под автоматным и пулемётным огнём врага.
Трудно передать состояние людей, разрушавших то, что строили сами, чему отдали все свои силы и считали делом и подвигом всей жизни. Когда взрывались первые (по графику) нефтеперекачивающие и компрессорные станции, люди, не скрывая слёз, плакали, метались в душевном смятении. Потом, как бы отупев от горя, примирились с необходимостью разрушать созданное ими. Ожесточённо и сурово думали, получая хоть какое-то облегчение: ничего, зато врагу не достанется ни капли нашей нефти!
Все намеченные спецработы выполнялись быстро и толково, мы ухитрялись укладываться в самые оптимальные сроки. До августа 1942 года успели отправить на восток страны около 600 вагонов с оборудованием, успели вывезти в Грозный всю добытую за последние дни нефть, подлежащую переработке.
В Хадыжах, нефтяном центре края, взрывники и специалисты-нефтяники «подчищали» последние «мелочи», когда сюда прибыл Каганович. Здесь уже находился и штаб Южного фронта. И Каганович на правах члена Военного Совета решил самолично осмотреть промыслы. Ни одна скважина уже не работала; значительная часть наземного оборудования — компрессоры, станки-качалки, электромеханизмы — всё было уже демонтировано и вывезено, а здания взорваны.
— Всё ли сделано как надо, — требовательно спросил «железный нарком», — надёжно ли забиты скважины?
— Надёжно, Лазарь Моисеевич! — заверил я его, спокойный за надёжность сделанного.
— Ну-ка, проверю.
И он стал бросать в ствол одной из скважин камешки, в надежде услышать близкий стук их падения. Невероятно, но он полагал, что скважины должны быть «забиты» на всю глубину. Мы сконфуженно молчали, только переглянулись друг с другом.
Всё же, выяснив из вежливых объяснений окружающих, как законсервирована избранная им скважина, Каганович поинтересовался:
— Сколько времени потребуется, чтобы снова пустить ее?
— Очень много, — ответил я. — Так много, что легче и быстрее будет пробурить рядом новую скважину.
Каганович хмыкнул то ли в знак согласия, то ли выражая недоумение, но расспросы прекратил.
Ровно через сутки наступила критическая минута, когда необходимо было немедленно уничтожить всё, что подлежало уничтожению в самую последнюю очередь. Мне передали, что в районе Кабардинки появились немецкие части, идёт перестрелка, уничтожаются последние объекты на промыслах. Я срочно сообщил Кагановичу о том, что возникла реальная угроза прорыва немцев в районе Хадыжей, где находился штаб фронта.
— Чего вы там паникуете? — загремел Каганович по телефону.
— Пошлите разведку, убедитесь!
— Войска надёжно удерживают район, — раздражался и упорствовал он.
Однако не прошло и пятнадцати минут, как поступил приказ о срочной эвакуации штаба фронта в Туапсе. Мы же быстро собрались, уничтожили остатки промыслов, взорвали последний объект — электроподстанцию и двинулись в путь, по Малому Кавказскому хребту. Из-за сильного обстрела и жестоких бомбёжек единственной магистральной дороги Хадыжи-Туапсе мы решили пробираться до Туапсе лесами и горными дорогами, уходили вместе с теми, кто должен был остаться в тылу врага вести партизанскую войну. Этот отряд возглавил секретарь Хадыжинского райкома партии Хомяков, человек, о подобных которому говорят: «С таким и у чёрта в аду не пропадёшь!».
Только через несколько тяжёлых, бессонных суток появились мы запыленные, небритые и голодные в Туапсе. К этому времени нас здесь успели «похоронить». На запрос Наркомата нефтяной промышленности, находящегося в Уфе, из Туапсе сообщили, что Байбаков вместе со своей группой специалистов, выполнявшей спецзадания, пали смертью храбрых. Каково было женам и матерям получить такое страшное сообщение на казённой, официальной бумаге! Моей жене, Клавдии Андреевне, жившей в то время в Уфе с маленькой дочкой Таней на руках, также пришлось принять и переживать мою «гибель».