Н.А. Вознесенский был непреклонно строг и последователен, требуя от работников дисциплины, ясной логики, быстроты и гибкости мышления. Важна была не внешняя дисциплина, не столько она, сколько дисциплина как внутренняя организация ума и характера. И потому он добивался обязательно того, чтобы все его поручения выполнялись не по приказу, а по убеждению.
Одной из больших заслуг Вознесенского было создание института уполномоченных Госплана по важнейшим экономическим районам страны. Они персонально назначались Правительством. Им был придан небольшой, но весьма квалифицированный аппарат. Уполномоченные выполняли наиболее важные, требующие рассмотрения на месте поручения Госплана и Правительства. Они не подчинялись местным органам власти и поэтому могли объективно и глубоко вникать в суть проблемы. Доклады уполномоченных рассматривались на самом высоком уровне. Их сообщения вооружали Госплан и высшее руководство страны ценнейшим анализом истинного положения дел на местах, особенно в годы войны, повышали научную обоснованность планов и оперативность управления экономикой.
После гибели Вознесенского институт уполномоченных Госплана был ликвидирован.
Стремясь освоить и сохранить стиль Вознесенского, я часто вспоминал встречи с Николаем Алексеевичем в годы войны. И передо мной вновь представал спокойный, внутренне сосредоточенный человек с осунувшимся лицом и складками под глазами — требовательное время рождало и требовательных людей. Да, он был подчас резок в суждениях, решительно настаивал на своих требованиях, даже во время встреч со Сталиным. Он без личных амбиций, а строго ради дела мог возразить и Сталину, и Берии. Особенно резкие стычки были у него с Кагановичем. Это отсутствие дистанции, сосредоточенность на государственных интересах невольно вызывали уважение у тех, кто имел с ним дело.
Как-то он вызвал к себе меня и наркома угольной промышленности В.В. Вахрушева. Речь шла о том, как обеспечить топливом запросы фронта и тыла. Наша информация явно не удовлетворяла Вознесенского. Он нахмурился, как-то весь подобрался и потребовал увеличить проектные задания по добыче нефти и угля.
— Но для этого нужны дополнительные материальные ресурсы! Вот цифры, вот показатели! — ответили мы, отлично зная, что наши отрасли работают на пределе.
— Таких ресурсов у нас сейчас нет, и мы ничего дать вам не можем.
Напряжённость в кабинете возрастала: Вахрушев яростно настаивал, чтобы ресурсы всё-таки были выделены, доказывал свою точку зрения, сыпал цифрами. А Вознесенский с прежней твёрдостью отказывал.
И вдруг, то ли в запальчивости, то ли из-за перенапряжения нервов, горячий спор перешёл в нечто невообразимое: Вахрушев, побледнев, вскочил со стула, схватил Вознесенского за лацканы пиджака и начал трясти его, выкрикивая уже совсем скандальные «доводы». Я опешил: Вознесенский, тоже ухватив разъярённого собеседника за лацканы, тряс его, что-то крича. Тут подоспел заместитель Председателя Госплана Панов, и нам с трудом удалось разнять и развести «бойцов». Разошлись мы, так и не получив требуемой помощи.
После этого случая Вахрушев ожидал самых неприятных для себя последствий, но шли дни и годы, а ничего не происходило. Сильный и благородный человек Николай Алексеевич не придал случившемуся никакого значения. Пусть он был резок и жесток в своих оценках людей и поступков, но всегда оставался интеллигентным, душевным, отзывчивым человеком. Вознесенский умел терпеливо и тонко вникать в текущие вопросы планирования, не пренебрегая никакими мелочами, где одно упущение, даже, казалось бы, незначительное, способно нанести непоправимый ущерб. И никакие частности при этом не заслоняли ему масштабное видение экономических вопросов, он всегда мог сделать нужные выводы. Экономика — это корабль со сложным управлением, а он был его дальновидным капитаном.
И я продолжал настойчиво учиться по его теоретическим разработкам и намёткам. Многое давало мне и непосредственное общение с его учениками и соратниками — опытными специалистами, работающими в Госплане экономистами, инженерами, разработчиками. Я вспоминаю с благодарностью их. Это Д.Г. Жимерин, Г.П. Косяченко, Г.М. Сорокин, И.Е. Опарин, Б.В. Савельев, Н.Н. Тарасов, В.Ф. Цырень, В.А. Каламкаров и много других умных и толковых.
Работа над планом пятилетки шла дни и ночи: нужно было вовремя получить и обработать данные с мест, а туда, где дело застопорилось почему-то, посылали на помощь местным плановикам знающих специалистов. Сотни людей были командированы на места.
Важно было, чтобы отделы не замыкались в своём узком кругу, а включались в общий «поток» — шла непрерывная обработка сведений, регулярно проводились совещания, на которых обо всём, в первую очередь о недостатках, говорили открыто, ничего не скрывая.
В феврале 1956 года Госплан подготовил свой первый доклад об итогах рассмотрения предложений трудящихся по проекту директив шестой пятилетки, предложений, поступивших в ЦК партии, Совет Министров, Госплан и в редакции газет. Приходили тысячи писем с предложениями, проектами, замечаниями, касающимися нужд и забот простых людей. В частности, были предложения о сокращении рабочего дня, повышении заработной платы низкооплачиваемым работникам, упорядочении оплаты труда, увеличении пенсии. Всё ценное и нужное мы старались немедленно учесть. Так создавался и дорабатывался наш генеральный пятилетний план.
Именно в этом была одна из отличительных особенностей разработки шестого пятилетнего плана. А нам ещё предстояло тщательно изучить и учесть результаты обсуждения его на открывающемся XX съезде КПСС. И мы очень основательно готовились к нему, хотя, конечно же, не вполне представляли себе, чем он окажется для нас, для всей страны.
Главным событием и результатом XX съезда КПСС стал ошеломляющий доклад Н.С. Хрущёва на закрытом съездовском заседании. Доклад о культе личности Сталина.
Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил своей жестокой прямотой, ужасом перечисляемых фактов и деяний. Для многих это всё стало испытанием их веры в коммунистические идеалы, в смысл всей жизни. Делегаты, казалось, застыли в каком-то тяжёлом оцепенении, иные потупив глаза, словно слова хрущёвских обвинений касались и их, другие, не отрывая недвижного взгляда от докладчика. С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясённом зале.
Назывались десятки громких ещё недавно имён государственных деятелей, военных, дипломатов, учёных и писателей, невинно осуждённых и погибших. Вот названы маршал Тухачевский, писатель М. Кольцов. Хрущёв приводит свидетельства старого партийца А.В. Снегова, рассказывает о жуткой обстановке даже в самом Политбюро, о странных обстоятельствах гибели Кирова. Приводил факты и свидетельства того, что большинство из осуждённых были людьми, преданными партии, соратниками Ленина, и что их осудили на основании полученных путём незаконных, преступных методов ведения следствия — иначе говоря, пыток.
Конечно, каждый из нас, делегатов, знал о судах и арестах, о «чёрных воронах», что уже много незаконно репрессированных людей вернулось домой из лагерей к 1956 году.
И всё же в то, что мы узнали из «секретного» доклада Хрущёва, не верилось. Но память подсказывала мне факты из собственной практики. Можно ли забыть, как на промысле, где я начинал свой путь инженера, несчастные случаи и аварии по техническим причинам вопреки явной очевидности объявлялись вредительством и происками врагов. На моих глазах бесследно исчезали люди, немало работников промыслов было арестовано за «вредительство» после аварий, по ложным доносам или по другим причинам. Арестовали и расстреляли невесть за что старого большевика с дореволюционным, ещё «подпольным» партийным стажем, — управляющего трестом «Лениннефть» Александра Ивановича Крылова, та же участь постигла и главного инженера А. Умблия... В то время никто не был застрахован от клеветы, навета и доноса, особенно, если кто-то кому-то мешал в карьере. Да и вредители, если не искажать правду, были, как и затаившиеся враги советской власти, «вчерашние люди».
Ведь и вокруг меня заваривалось «дело», уже были доносы в «органы», и ко мне начинали присматриваться, я чувствовал, что кто-то упорно копает под меня. Конечно же, арестовали бы, если бы я не уехал вовремя по совету друзей на военную службу на Дальний Восток. Они предупредили меня о том, что секретарь райкома партии уже донёс на меня в ЦК Азербайджана о том, будто я потворствую виновникам аварий на промысле и проявляю преступную халатность. А этого тогда было вполне достаточно, чтобы снять с работы и посадить в тюрьму.
Да, всё это я помнил, знал. Мы были все дети своего сурового времени. И всё же я никак не мог себе представить и поверить, что произвол и беззаконие все эти годы творилось в таких, как показывалось в докладе, масштабах. Но ведь Хрущёв был соратником Сталина, а теперь руководитель партии. Как же было не верить ему? Конкретные, жуткие факты, имена, названные им, безусловно проверены и точны.
И все же что-то смутно настораживало — особенно какая-то неестественная, срывающаяся на выкрик нота, что-то личное, необъяснимая передержка.
Вот Хрущёв, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспалённый, решительный. Пауза. А в зале всё так же тихо, и в этой гнетущей тишине он продолжил читать свой доклад уже о том, как Сталин обращался со своими соратниками по партии, о Микояне, о Д. Бедном. Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту. Разговор уже шёл во многом не о культе личности, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно «снижает» человеческий облик вождя, которого сам ещё недавно восхвалял. Изображаемый Хрущёвым Сталин всё же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Сталин самодурствовал, не признавал чужих мнений? Изощрённо издевался? Это не так. Был Сталин некомпетентен в военных вопросах, руководил операциями на фронтах «по глобусу»? И опять — очевидная и грубая неправда. Человек, проштудировавший сотни и сотни книг по истории, военному искусству, державший в памяти планы и схемы почти всех операций прошедшей войны? Зачем же всем этим домыслам, личным оценкам соседствовать с горькой державной правдой, с истинной нашей болью? Да разве можно ли в наших бедах взять и всё свалить только на Сталина, на него одного?